Витя выглянул из окна: на улицу опускался вечер — синий, как акриловая краска из банки. Холодный воздух обмотал прохладную повязку вокруг головы. Вот проехал автобус. На его широченном лбу, сразу над сиденьем водителя, разбитые на светящиеся соты, мигали цифры маршрута. Какие-то люди вышли на остановке. Вот и фонари зажглись. Их свет бледно-розовый, как акварельные абрикосы, которые он видел у Наташи в альбоме. Город возвращается с работы во вшивое спальное болото, щелкает выключатель, чтобы зажечь желтую, белую, белую, желтую, желтую, белую лампочку, ток бежит по проводке, что его остановит? Напряжение, сопротивление, вольтметр, амперметр, эдс, хвост по физике? Окна вспыхивают одно за другим, и, стоя в темной комнате, как воришка, Витя смотрит, как ночь медленно пропитывает слякоть и тонкую пленку первого снега, как полынным цветом загораются окна кухонь, а рядом мигают голубоватые лампы дневного света на лестничных клетках. Грустная вечерняя мозаика смотрит на него из окна, и Вите становится тоскливо, что он не дома и уже не вернется туда, потому что теперь его дом здесь.
Кудрявцев, паршивая гнида. Чтобы тебя черви сожрали. Сдохни, сдохни, сдохни. Чтобы ты гнил, паскуда, а черви и личинки ели тебя, пока от тебя ничего не останется, калека чертова.
При мысли о Кудрявцеве резкая боль прострелила внизу живота, как будто внутри лопнул шарик с ядовитым газом. Он согнулся и зажал лицо руками, матерное проклятье вылетело изо рта темным сгустком желчи.
В коридоре ухающего дверного замка зажегся свет, отец пришел.
— Где ты был? Почему ботинки грязные?
Отец недоволен. Под холодной кожей его пальто пиджак прелый и влажный, рубашка насквозь промокла от пота.
Витя пожал плечами.
— На улице грязно.
Отец выше его в два раза и в три раза шире, а Витя не щуплый и не коротышка.
Отец проходит на кухню, не разуваясь. Тающий снег стелется за ним по линолеуму мутной жижей. Отец распахивает форточку, сбрасывает шапку, разматывает колючий зеленый шарф. Кухня слишком маленькая и узкая для него. Свет слишком желтый — серая кожа становится пергаментной, губы лиловыми. Холодный воздух покрывает мокрые виски ангинными поцелуями. Табурет скрипит под весом отца. Он тает.
— Душно, душно. — бормочет отец, но взгляд его, цепкий и острый, не ослабевает. Он останавливается на Вите, прислонившемуся к дверному косяку. — Я звонил тебе днем. Где ты был? Почему сразу не отвечаешь? Сколько раз можно повторять! Снимай трубку, черт тебя возьми!
У отца тяжелый птичий нос, узкие голубые глаза, рыжеватые волосы. Внешне Витя ничем с ним не схож.
— Я был в метро.
— Был в метро?
Одно и то же. Каждый день. Устало Витя закатывает рукав футболки и трет руку. На бицепсе татуировка — нечто абстрактное, похожее одновременно на гвоздику и на дракона. Он сделал ее в салоне на шестнадцатилетие и гордится ей как боевой отметиной. Было чертовски больно, рука опухла и долго не заживала, а отец не разговаривал с ним три месяца. Витя стоит, упершись головой в стену, и чешет руку, потому что у него чешется рука и потому что он знает, как отец выходит из себя и ссыт кипятком при виде татуировки.
— Я перезвонил. Сразу. Как только вышел. Перезвонил.
— Ты перезвонил через двадцать минут! Двадцать минут! Я уже собирался звонить матери. Ты о ней хотя бы думаешь! Думаешь, каково ей!
Еще бы бабку приплел. И деда. Хотя дед уже в могиле.
— Чтобы перезванивал сразу же. Дешевые отговорочки. В метро перегоны не по двадцать минут. Вышел, поймал сигнал, позвонил — все спокойны. Трудно усвоить?
— Нет.
— Чтобы такое было в последний раз. Я не буду больше предупреждать. Будешь учиться дома.
— А лекции?
— Не соблюдаешь правила — не будет лекций! Ничего. Не с такими справлялись. Мать приедет. Будете здесь вместе сидеть. Грызть гранит, чтоб его разэтак.
Мать приедет. Как же, проходили. Мать не может оставить бабушку. А значит, она не приедет.
Отец поднялся. Даже без шапки он легко доставал макушкой до лампы на витом шнуре.
— Почему посуда опять не вымыта? За весь день минуты не нашлось помыть? Пожрать — так пожалуйста, а мыть кто будет? Мыть кто будет, я спрашиваю?
— Да помою я, помою, не ори.
— Я ору! Это я ору? — Лицо отца исказилось. Он стал похож на растрепанного филина.
Сгорбившись, Витя заматывал кулаки в растянутую футболку.
— Да, нет. Блин, пап, нет.
— Чего «блин»? Масленицы захотелось?
— Да нет. Просто…
— Просто что?
— Ничего. Просто ничего.
— Хватит молоть языком. Ничегошничать будешь со своими дружками. — Отец взялся за ручку холодильника. Холодильник морозил: каждую неделю приходилось выгребать из него колотые айсберги, со старческим стоном он дыхнул на них холодом, подпорченной едой и томатной пастой. — Что из еды?
— Пельмени.
— Ладно, иди. Я сам разогрею.
Витя упал на застеленную кровать, не включая света.
На стене перекатывались призраки фар проезжающих внизу машин. Свет был лунный и неспокойный. Сложенные на подоконнике учебники застыли горбатым силуэтом. Кто-то сигналил снизу. Кто-то переговаривался в квартире наверху, но слов было не разобрать. Витя слышал, как звенит посудой отец, как под шипение сковородки набирает код их города и домашний номер, как пикают кнопки телефона под его квадратными пальцами, как, не прожевав хлеба с колбасой, он почти крича начинает рассказывать матери о том, как прошел день.
Когда они, наконец, переехали в Москву, все то, чего Витя так долго ждал, превратилось в один бесконечный назойливый звук — не такой долгий, как телефонный гудок, но длиннее выцвевше-синего поезда метро. И все становилось только хуже. Не было пятничных дебошей на крыше заброшенного детского сада и пива с кальмарами на раздолбанном столе для пинг-понга, который дядя Слава установил в их дворе, не было девчонок и Сашки, не было придурков из параллельного класса, не было Жеки Гущина, и Марлона, и всех-всех-всех. Если бы только он оказался в общаге, как козлодой Валерка, поступивший в стали и сплавов, все было бы по-другому, все было бы так, как должно быть в семнадцать с половиной лет — с пьянками, грязью, бабами, настоящим пацанским братством, но он жил с отцом, и это меняло все. Это гадски и нечеловечески все меняло.
Витя уткнулся в подушку, продолжая мять татуированный бицепс. Старик не виноват. Паршивое метро, пробки и жрачка кого угодно загонят в дурку. Отец не при чем.
Тупая личинка, безбрюхая вша, мерзотная калека — все его ручек-крючек дело. Чтобы, сопля-говля, никогда больше со своего обосанного матраса не поднялся.
Витя зажмурился так сильно, что в глазах засверкали световые шары и сиреневые всполохи. Сильно заболела голова.
Умри в корчах, тварь.
Забежав в вагон, Витя упал на освободившееся место и сделал вид, что спит. На прошлой неделе злой старик заставил уступить ему место, стукнув Витю по ноге костяной тростью. Лицо старика было строгой и ядовитой маской надзирателя концлагеря. Витя смутился и ушел в дальний угол вагона. Еще полдня он думал о том, как легко потерять душевное равновесие. С тех пор Витя больше никому не уступал место в метро. Он поклялся, что, если встретит старика в вагоне еще раз, плюнет ему в лицо. Но это Москва, он больше никогда его не встретит.
В долгом перегоне между станциями Вите надоело притворяться, он приоткрыл глаза. Его недовольный взгляд перескочил через несколько старых бабок и бесцветных проплешенных мужиков и неожиданно остановился на невысокой девушке с красивыми волосами до плеч. Она была одета в красное клетчатое пальто. Она смотрела на его голову. У нее были самые красивые губы из всех, что он видел, как будто их вычертил Наташин карандаш два-ха, серо-зеленые глаза, густые брови, длинные ресницы. Витя опешил: девушка смотрела на него со странным интересом, как будто он стал ее отражением, и она, подчиняясь вечному сомнению женственности, глядя в него, пыталась отыскать в себе несуществующий изъян. Он криво улыбнулся, попытался перехватить ее взгляд, но неудачно. Она смотрела сквозь него, как учитель смотрит на бестолкового ученика, без кокетства, без намека. Витя почувствовал, как краска поднимается по его телу, по шее. Он перевел взгляд на прыщавую рожу подростка напротив, боясь, что девушка в клетчатом пальто заглянет в него и увидит его мерзкую черствую душонку. Он никогда прежде не видел такого лица, она не была похожа на девушек, которые ему нравились, с вздернутыми носами и загорелыми ключицами, ему было больно взглянуть на нее. Как так может быть, что у нее такое лицо? Оно не принадлежит ему, смотрит сквозь него, как будто его нет, как будто он безволосая пенсионерка или прыщавый урод. От осознания собственной ненужности у Вити перехватило в горле.
— Увидь меня. Увидь меня. — взмолился Витя.
Голос метрополитена объявил новую станцию, двери отворились, и вместе с потоком людей девушка в красном клетчатом пальто скрылась в переходе на »Октябрьскую радиальную». Витя вывернул плечо, чтобы еще мгновение не отпускать ее, но увидел, как плечи и куртки окружили ее со всех сторон и уносят от него навсегда.
На »Кантемировской» он взбежал по ступеням на улицу, прочь от бомжей, торгашей и переходов: на улицу, на улицу, на улицу. Копошение наверху ничем не отличалось от копошения под землей. Азеры в блестящих кожаных куртках зазывали в перемазанные желторотые маршрутки, небо, как больной, смотрело на него, недовольное и бледное, какие-то бабки продавали хлам, какие-то черные сидели около ящиков с бледно-розовыми помидорами, каждый размером с кулак гиганта, лужи и колдобины норовили плеснуть грязной бензиновой жижи за шиворот ботинка, седые волосы деревьев торчали между домами и оградами детских садов по дороге домой. И так каждый день. Каждый день ни о чем.
Внутри него сидела игла. В телефоне Витя увидел три пропущенных звонка от отца. Он выругался и поплелся в сторону дома.
Вечером Витя встал у окна и смотрел на фонари. Он переписывался с Марлоном в контакте, но ничего нового не узнал: все по-прежнему, все как было. Фонари горели преступным, ничего не обещающим светом, иногда они горели весь день.
Если бы жизнь принадлежала ему, если бы он встретил девушку из метро еще раз, он бы не стал рассусоливать: он был продрался через толпу и схватил ее за волосы, он бы целовал ее, пока из ее губ не пошла бы кровь. Даже если бы ее губы кровоточили, он бы не перестал ее целовать.
Кто-то сгорбленный в серой куртке прошел по дорожке между детскими площадками и скрылся под козырьком второго подъезда. Это Москва, кругом одни уроды, он больше никогда не встретит эту девушку.
Витя разломил учебник пополам, свеженький, как выстиранная наволочка: некоторые страницы в нем все еще были склеены. Внутри были нарисованы разные херовины в разрезах с названиями фланец, втулка, вентиль и цилиндроид.
Только талант Наташи к черчению вселял в Витю надежду, что ему удастся набрать хоть какие-то баллы по этому бессмысленному бесполезному предмету. Витя пытался начать читать учебник — его написал их лектор вместе с женой, которую никто никогда не видел, — но сдался после первой страницы. Один абзац он прочитал три раза, но ни на полсантиметрика не приблизился к пониманию смысла написанного. До того как Витя открыл учебник, он примерно представлял, чем разрез отличается от сечения, но, прочитав определения, запутался окончательно.
— Не знаю, как я сдам эту сессию.
— Ты же как-то сдал предыдущую.
Витя покачал головой.
— Хрен знает, как я ее сдал. Я вообще-то ее сдал?
— Судя по ведомости, сдал.
— Чеерт. Да я вообще, блин, адский ботан. Ботаннелло просто. Если я сдал ту сессию. Мегаботааан.
— Ты молодец, — Наташин голос звучал немного испуганно.
— Матан. Что там было? Матан был?
Наташа засмеялась и кивнула.
— Начерталка.
— Точно. Точно. Начерталка. Чеерт. Я уже не помню, какие предметы у нас были. Ешкин кот.
— Линейная алгебра.
— Да, линал, линал. И его я сдал. Ого. Ты сдала? Не профукала линал?
Она нервно улыбнулась, ее улыбка — вот какой она была? — взаимной и одобряющей? или такой типа »и че ты мелешь?» — он не мог раскусить. Он не знал, улыбалась она ему или просто ее губы непроизвольно раздвигались, когда она не знала, что и как сказать. Это бесило Витю. И еще она была жирной. Как же это бесило его. У Наташи были темные глаза, длинные каштановые волосы и напуганно-печальное выражение лица, как будто она ждала, что из кустов выпрыгнет черная собака и прокусит ей ляжку, но уже смирилась со своей участью.
Чтобы сэкономить время, некоторые проекции Наташа перечертила для него сама. Неизвестно, как это у нее получалось, но один линии выходили у нее почти прозрачными, а другие не слишком тонкими, но и не жирными, лоснящимися, как у него, от карандаша два-бэ, при этом идеально черными; она умудрялась не растирать углом ладони карандашный порошок по тетради, выполненное здание выглядело чистеньким и аккуратным. Витя со страхом в груди подумал, что Арбатов, их препод, никогда не поверит, что он может начертить чертеж, на котором белых пятен будет больше, чем черных.
Закончив перерисовывать домашнее задание, Витя почувствовал радость и возбуждение от того, что больше на надо возиться с этой карандашной хренью, и вызвался проводить Наташу до вокзала — она жила в области и каждый день тратила на дорогу три часа.
Они шли к метро мимо противеней разломанного асфальта и черно-оранжевых рабочих, как черти, безостановочно перекладывавших плитку, и Витя выпалил.
— Мне это кажется или здесь, в Москве с этими ее улочками-переулочками все нахрен не так, как должно быть?
На переносице Наташи приземлилась глубокая складка.
— Я не знаю, я же не живу здесь. А как должно быть?
Витя не знал, и это страшно разозлило его.
— Это что, красиво? Эти ваши дома-дома-дома?! Тьфу. Дерьмо собачье. Столица, называется. Одни бомжи и калеки. И все клянчат и просят. Подайте-подайте. Христа ради. Так бы взял костыль и засунул в глотку.
Он плюнул себе под ноги. О Кудрявцев, тебе бы я вставил костыль не только в глотку, подумал Витя зло и сплюнул еще раз.
— Но это же не то. — возразила Наташа. Ее голос немного дрожал. — В центре очень красиво. На Новослободской красиво.
— А кто живет в этих домах? Кто там живет? Воры и жиды.
Наташа ничего не сказала, но Вите показалось, что вопрос расстроил ее.
Один раз Вите пришлось до позднего вечера торчать на лабораторной работе. Когда он вышел из университета, на двор перед главным зданием и улицы вокруг опустилась ночь. Он шел по улице между готовящихся уснуть домов, пахнущих старостью, кому-то из них было точно больше ста лет. Из приоткрытых окон в доме на противоположной стороне улицы лился мягкий свет, горчично-желтый, свет в соседнем окне был еще мягче, как сливочное масло, пролежавшее в холодильнике три недели. Окна были небольшие и старые, наверное, в три или в четыре раза старше него, подумал Витя, а мне почти девятнадцать, об этом он старался не думать. Соседнее окно справа было еще шире и разбито на ячейки, как на дачной мансарде. Вите захотелось остановиться и смотреть в них — на тени, на едва уловимые кухонные или книжные шкафы, на цветочный горшок с алое, подождать, когда к окну кто-нибудь подойдет. Но он запретил себе это делать и быстрым шагом пошел к метро.
Когда они спустились в мраморный серый переход между Павелецкими и несущаяся навстречу и за их спинами толпа прижала их друг к другу, рука Наташи легко и как будто случайно коснулась его ладони. Витя отдернул руку как от прута крапивы.
Он ненавидел метро, порождение дьявола, загоняющего людей под землю, в узкие туннели, уподобляющего их копошащимся червям, но больше остальных станций он ненавидел «Павелецкую кольцевую». Желто-красная, как выпотрошенная коровья туша на мраморном прилавке мясника — слой запекшейся крови, слой пожелтевших жил, слой глянцевого белого жира. Переход Витя тоже ненавидел. Вливаешься в него, как будто ты никто и зовут тебя никак, все одеты одинаково и одинаково быстро пытаются пробежать по нему и никогда не возвращаться. Поезд ушел у них из-под носа, и они остались ждать у края платформы в неполном одиночестве — у входа в первую дверь первого вагона стоял безногий мужик в тельняшке, телогрейке и военной пилотке на загорелой голове. Его обутые в сапоги и калоши ноги были обрублены у колена. »Милостыню собирает, — подумал Витя, чувствуя, как желчь подступает к горлу. — Чтоб те пусто стало». Все фальшивое здесь, думал он, все-все-все, даже калеки и те фальшивые. Он представил, как Кудрявцев проползает по вагону, в лоснящейся протертой одежде, загорелый и смердящий, как все бомжи, и собирает мелочь в полиэтиленовый пакетик, пристегнутый к куртке. Эта мысль позабавила Витю.
Витя давно заметил, что все люди делают вид, что других не существует, и это злило его, хотя он понимал, что ничем не отличается от остальных.
»Мразота, эта ваша Москва, даже калеки здесь не калеки, а так, фикция».
»Как ты только выносишь эту дрянь!» — хотел крикнуть Витя в лицо Наташе, перекрывая шум подъехавшего поезда, но она сосредоточенно ждала, когда люди выйдут из вагона, и он ничего не сказал. Как будто она могла его понять. Она ничего не знает о жизни, она толстая, и она даже не живет в Москве.
Как по закону подлости, на следующей остановке в их вагон заполз пропрошайка. Но это был не калека, которого они видели на станции, а молодой цыган, с выпученными глазами, черный, смазливый, он извивался всем телом, как змея. Витя закрыл глаза. Чтобы успокоиться, он представил себе дымящиеся колбы с жидким азотом, но это не помогло. Однажды один попрошайка задел его ногу, проползая в проходе между сиденьями, Витя едва сдержался, чтобы не ударить его по пропитому, стекающему на пол лицу. Это снова повторяется.
Из-за безбрюхой вши ему приходится жить в этой мраморной лоснящейся клоаке, окруженным бомжами и фальшивыми попрошайками, ползающими в проходах вагонов.
«Я набью тебе рожу. Только прикоснись ко мне. Только посмей».
— А ты смотрел «Омерзительную восьмерку»? — спросила Наташа.
— Как они позволяют это?
— Что?
— Как они позволяют всякому сброду съезжаться сюда?
Попрошайка прополз уже половину вагона. На ходу он орал, что ему нужны деньги на операцию. Цыган был здоровее его, здоровее Наташи, здоровее всех встреченных им в жизни людей, подумал Витя. Его черное фальшивое лицо и подвижное скрюченное тело источали здоровье. Люди скукоживались, когда он проползал между них. Вагон принадлежал ему, он был королем вагона, королем-калекой. Это был так омерзительно, что Витя мог бы заплакать, если бы был немужчиной.
Витя с надеждой посмотрел на Наташу, желая, чтобы она разделила его ненависть и ярость, чтобы ей было также противно, как и ему, но по ее лицу он понял, что она что-то рассказывает и он пропустил содержание ее рассказа примерно полностью.
— Я не смотрел, — выпалил Витя и, ему показалось, что покраснел.
Наташа поджала губы, тяжелая обида залила ее лицо.
— Ты даже не слушаешь.
— Я… я… — Витя не мог придумать, что сказать в свое оправдание.
«Лгать же так просто. Почему я не могу просто соврать». Ну что она ослепла, ей на все наплевать, что черномазые твари расползались по их метровагонам, что жиды заняли все тепленькие места во власти, что пиндосы хотят оболванить их своими тепленькими веселенькими телесериальчиками, ей же срать на все! Чего она хочет вообще! Что она о себе думает!
— Чего ты хочешь! — лицо Вити стало серо-красным. — Я задумался. О важном! А америкосы пусть сами свои сраные фильмы смотрят!
Наташа тихонько вскрикнула, лицо цыгана с вращающимися черными глазами возникло перед ними, он неодобрительно посмотрел на Витю и Наташу и пополз дальше.
— Он прикоснулся к тебе! Он притронулся к тебе?
— Нет. Успокойся. Он просто немного напугал меня.
— Я разорву ему лицо.
— Что ты такое говоришь.
Витя заерзал на месте. На них смотрели. Женщина в зеленых колготках и мягком пальто напротив смотрела на него так, как будто это он, как безбрюхая вша, только что прополз по проходу. Если бы он не был джентльменом, он бы плюнул ей в лицо. Игла материализовалась у него в груди: если ему пришлось бы заниматься чем-то подобным, он бы убил себя, не задумываясь.
Наташа что-то сказала ему, но он не слушал ее: почему все так несправедливо, почему выигрывают только сволочи, почему у него нет девушки. Вите стало жаль себя до чертиков.
— Когда уже нам выходить? — спросил он.
Наверное, это сон и он спит. Девушка в красном клетчатом пальто стояла у дверей, к которым нельзя прислоняться, но к которым все прислоняются, и самой нежной в мире рукой с самыми нежными в мире пальцами убрала прядь волос за ухо. Ее глаза медленно скользнули по сидящим, по нему и Наташе, и остановились на отражении в желтом стекле.
— Ты знаешь эту девушку? — шепнул он Наташе, краснея.
— Что?
— Девушку в пальто.
— Кого? — Наташа покосилась на женщину напротив. Как же надо быть такой идиоткой, разве не понятно, о ком он говорит.
— Она учится вместе с нами. Девушка в красном пальто.
— Не знаю. — сказала Наташа тихо. — Никогда ее не видела.
Витя встал. Кровь прилила к его лицу, он не чувствовал ладоней и ступней, но чувствовал, как пылает и раздувается его лицо. Ему показалось, что количество людей в вагоне утроилось, ему пришлось протискиваться к выходу, помогая себе локтями. Он оглянулся на Наташу с молчаливой просьбой, чтобы она следовала за ним.
Когда он оказался почти вплотную прижат к девушке в пальто, ее совершенное лицо было так близко для поцелуя, а плечи для объятья, ее серые недоверчивые глаза смотрели на, а не сквозь него, Витя понял, что никогда не знакомился в метро, ведь на это способны только уроды и извращенцы. Между ними возникла невидимая стена, Витя ощущал ее кожей, и девушка в красном пальто из прекрасного наваждения стала чужой, холодной и незнакомой.
— Привет, — сказал Витя, и его голос обрушился, как выложенная из камней детская башенка.
Его голова краснела и раздувалась, раздувалась и краснела. Никогда он еще не чувствовал, что слова, выговариваемые им, были настолько лишены смысла. Раскаленные, они выпрыгивали у Вити изо рта и в своей бесстыдной бессмысленности, шипя, падали на пол, на чужие ботинки, к дверям, к которым нельзя прислоняться. В тот самый момент, когда ему были необходимы красноречие, уверенность, сила и смелость, они тихо сидели внутри него и молчали.
«Мы из Менделавки, с силикатов. Ты же с нами учишься? Я видел тебя вчера на проходной. С Груздевой. Она у тебя диффуры ведет?»
Толпа вынесла их на станцию. Витя прижался к Наташе и незаметно проталкивал ее вперед себя, чтобы не выглядеть законченным извращенцем.
Вчера, когда он в задумчивости доедал кусок остывшей пиццы с колбасой, сидя на бордюре напротив университетской проходной и кустов с памятником погибшим в войну менделеевцам, перед ним стремительно прошла Груздева, преподававшая у них матан в первом семесте, в сопровождении девушки в красном клетчатом пальто. Витя не шелохнулся и продолжил жевать, потому что знал — мозг шутит шутки, чтобы свести его с ума.
Но сейчас увиденное на проходной всплыло перед ним как огромная мокрая ветка, за которую он мог зацепиться.
Девушка в красном пальто смотрела на него, хмурясь, потом на молчавшую Наташу, потом снова на него, отвлекаясь на людей, разбивавшихся о них в спешке к эскалатору.
После молчания, от которого у Вити заныло в животе и пересохло во рту, она сказала.
— Я нигде не учусь. Узнавала насчет подготовительных курсов.
Сердце Вити перепрыгнуло через жердочку.
— Вы учитесь у Груздевой?
— Она вела у нас матан. Семинар. — выпалил Витя, чтобы их разговор длился.
Он не знал, что еще можно сказать. Это было время, когда они только переехали в Москву. Оно было затянуто грязной парниковой пленкой. Он не смог бы рассказать, что они проходили на матане, даже если бы на него наставили пушку. Хотя нет, что-то он все-таки помнил, правило Лопиталя, какие-то неопределенности.
Он с мольбой посмотрел на Наташу.
— Я была у Груздевой на подготовительных курсах. — сказала Наташа. — Она хорошо объясняет.
— Хочешь поступать к нам? — Витя не узнавал звука собственного голоса.
— Не знаю еще. — сказала девушка в красном пальто.
— У нас классно. Силикаты зе бест. — Витя рассмеялся, не ожидая от себя такого залихвацкого вранья. — Я ни разу еще не пожалел, что поступил.
Он нежно посмотрел на Наташу, ожидая, что она подтвердит его слова, но Наташино лицо стало стеклянным и бесчувственным. Она сказала наждачным голосом, глядя на девушку, но не на него.
— Мне пора. Я опоздаю на электричку. — И ушла.
Девушка проводила ее взглядом и вновь посмотрела на него, ее лицо затянуло недоверием.
— Не хочешь ее проводить?
Витя виновато улыбнулся. По его спине текли струйки пота.
— Мне в другую сторону, — сказал он.
Брови девушки вздрогнули, и она улыбнулась загадочной и холодной улыбкой, что скрывается за ней, Витя не знал, не мог знать, но отдал бы душу, если бы она у него была, чтобы это понять.
Витя стоял на две ступеньки ниже нее. Он мельком увидел свое вытянутое овальное лицо в хромированной коже эскалатора. Светло-русые волосы, узкие и злые (так ему показалось) глаза, щеки — как будто с мороза, алые, кровь с молоком. Высокий, статный, в коротком черном пальто на пуговицах, он источал здоровье и силу, как обнаженные по пояс молодцы на рисунках с изображением кулачных боев.
Она дотронулась до челки, хотя поправлять ее не было никакой необходимости. Отремонтированный эскалатор сиял операционным железным, свет ламп в шарообразных плафонах закрашивал бледно-желтым побеленные на днях стены туннеля. Непривычно узкий, он, казалось, еще сужался, пока они спускались, а люди на соседнем эскалаторе поднимались наверх. Рекламные щиты не повесили, стены выглядели голыми и невинными. Молчание сделалось до того неловким, что он, наконец, спросил:
— Как тебя зовут?
— Как тебя зовут? — повторила она эхом. Глубокий, как река, и такой задорный голос — он мог бы вечность ехать на этом долбанном эскалаторе и слушать, как она спрашивает его имя.
— Витя.
— Виктóр. — Он сделала ударение на второй слог, и его имя — и имя деда — прозвучало комично и по-пидорски.
— Победитель.
— Как Гюго.
— Чего?
— Гюго. Писатель.
— А этот. Собор Парижской Богоматери. Я читал. Читала?
Она покачала головой.
За спиной у него выросла будка с теткой в темно-синей форме, эскалатор убежал в пол. Витя едва не споткнулся на ровном месте, пропуская ее вперед.
— Что ты еще читаешь?
— А, это. Ну. Толстой — мой любимый писатель. Война и мир. Улетная вещь, вообще. Залпом прочел все четыре тома. И это. Еще его жена же переписывала все тома от руки. Прикинь. Все от руки переписала. Раз пять, не меньше.
— Офигеть.
— И еще этот. Бернард Вебер. Просто… — Подъезжающий поезд разорвал его предложение надвое. — …писатель. Столько умных мыслей, вообще. Его же просто запретили во многих странах. Где эти… мусульмане.
— Неужели. Почему?
— Он пишет, что бога нет.
Она улыбнулась, и бросила на Витю такой быстрый, веселый взгляд, что маленькие барабанщики застучали у него в животе, как бешеные.
— Как твоя фамилия?
— Че? Справки хочешь навести? — вопрос внезапно разъярил его. — Мы только милицейскую будку прошли. Че, вернемся? Зачем надо. Ну, Конев — моя фамилия.
— Ты просто кладезь знаний, Витя Конев. Нервный кладезь знаний.
— Издеваешься? — И тут Витю осенило. — Да, а тебя как зовут?
— Лида.
— А фамилия?
— Просто Лида.
— Эх, непростая ты штучка, просто-Лида.
Они зашли в вагон. Витя перестал ориентироваться в пространстве — какая станция, какая линия, куда они едут, в центр или к черту на кулички, это не имело значения.
— Твоя подруга… Это твоя девушка?
Витя заржал, как осел, которого тычут вилами в брюхо.
— Квашнина. Мы с ней в одной группе на инженерной графике. Она мне никто, просто одногруппница.
На лице Лиды проступило странное выражение — ее глаза стрельнули куда-то вбок, но потом быстро вернулись и остановились на Витином лице. Резиновая бесформенная улыбка растянула ее совершенные губы.
— Мне кажется, ты ей нравишься.
Витя снова заржал, но тут же осекся. Его прошиб внезапный стыд, как будто интерес к нему Наташи бросал не него тень, пачкал его, как однажды, когда он, не заметив, сел на скамейку, испачканную в голубином дерьме.
— Не знаю. Не думаю. Нет.
— У нее есть парень?
Витя прикусил язык, чтобы не дать выставить себя окосевшей свиньей. Да господи, откуда у этой жирной коровы может быть парень? Да, человек она хороший. Ну и что с того?
— Не думаю. Может, и есть. — Он зачем-то, сам не понимая зачем, начал врать. — Я же говорю, я с ней мало общаюсь. Какой-то у нее был хахаль из стали и сплавов, не знаю… Да далась она тебе вообще? Она щас обыкается в своей этой электричке.
Лида засмеялась. Господи, сделай так, чтобы я мог слышать этот смех каждый день своей жизни, взмолился Витя.
— Ты ей нравишься, Витя Конев. — сказала Лида с порхающей улыбочкой. — Я вижу такие вещи.
Витя сильно покраснел.
— Она красивая. — продолжила Лида, ее бровь изогнулась — и Витя снова не мог разгадать этого жеста, — она сомневалась в том, что говорит, или насмехалась над ним, над Наташей? — У нее лицо как с иконы.
— Чего? С какой иконы?
— С иконы. Православной.
— Да ладна! Да там же все косоглазые и вытянутые… — Рожи, но Витя не договорил, почувствовав, что Лида отстраняется от него. — Я имею в виду… да совсем у нее другое лицо. И она бледная, как смерть, а на иконах все же медные, как из солярия.
Лида задумалась.
— Нет, не как с обычной иконы. А как с иконы, которую нарисовал Врубель. Он рисовал такие лица, как у нее.
Боже, что ты мелешь, подумал Витя, но он не знал никакого Врубеля и сделал вид, что молча согласился.
— Ты веришь в бога?
— Я атеист, — сказал Витя с нажимом, хотя вопрос застал его врасплох. — Ну и вопросики у тебя.
— Ну мы же не какие-нибудь американцы, чтобы рассуждать только о приятненьком.
— Хаха. Не знаю, блин. Когда верю, когда нет. Папаша у меня атеист, а мать верующая. Только вот поповскую всякую херь я не перевариваю. Целование мощей, бррр. Не хватало целовать чьи-то немытые кости.
Лида только улыбнулась. Зубы у нее были немного неровные, глаза серо-синие, как вода, брови широкие и густые.. Почему она так смотрела на него? Загадка. Почему так улыбалась? Загадка. Лида-Лида. Витя взял ее руку в свою и стиснул пальцы. По ее лицу скользнула тень, она быстро посмотрела на его, но снова уклонилась, а потом улыбнулась загадочно, неопределенно.
Все обретало смысл.
На следующий день Наташа чуть не поскользнулась на мраморных ступеньках перехода на Менделеевскую. Она спускалась вниз, когда увидела напротив лестницы девушку в красном клетчатом пальто. Та смотрела перед собой с концентрацией мясорубки.
Наташа попыталась сделать вид, что не узнала ее, и пройти мимо, напустив на себя притворную задумчивость, но это не помогло.
— Привет, — сказала Лида обрывисто, как будто это ей пришлось догонять Наташу, взбежав по лестнице. — Ты сегодня без своего дружка.
— У него еще английский, одна пара.
— А ты чего прогуливаешь?
— Я учу немецкий.
— Айн цвай полицай, драй фир бригадир.
По лицу Наташи пробежала судорога, как будто по ее ноге проехало велосипедное колесо.
— Что тебе надо?
— Хочешь пойти в кино? У меня есть два билета на какую-то адскую хрень в «35 мм».
Наташа остановилась, так что в нее, чертыхаясь, чуть не влетел какой-то прямоугольный мужик в кожаной куртке. На ее лице застыло изумление такой чистоты и силы, она бы не смогла удивиться сильнее, даже если бы узнала, что она прямая наследница Елизаветы Второй и сестра Вильяма и Гарри.
— Ты серьезно?
— Да, отдали мне эти билеты. Чего пропадать.
— Ты издеваешься?
— Обычно да, но сейчас нет.
— Зачем ты это делаешь?
— Что?
— Хочешь поиздеваться надо мной? У тебя ничего не получится.
— Я же уже клятвенно заверила, что не издеваюсь.
Наташа покачала головой. Неправдоподобно и бессмысленно. Если Вильям и Гарри ее родные братья, как же она оказалась в Селятино? Какая-то чепуха.
— Давай, решайся. Да не сожру я тебя. Что ты там себе думаешь, зайдем за угол, а мои сообщники тебя свяжут и изнасилуют? — Лида на мгновение задумалась, ее лоб покрыли мелкие морщины. — Хотя сейчас ничего нельзя исключать. Кругом враги. Кругом опасность.
— Ты извращенка? — спросила Наташа дрожащим голосом.
Лида засмеялась, ее смех зазвенел, как проволока, падающая на землю и увлекающая за собой ржавый забор из рабицы.
— Ну… в разумных пределах. Как и все, наверное. Иногда я ем селедку с солеными огурцами и запиваю все это дело молоком.
— Надо мной не весело смеяться. Тебе это удовольствия не принесет.
— Ты щас о чем?
— Если вы захотели посмеяться, смейтесь. Но я плохой объект для травли. Меня не весело травить.
— Вы? Кто такие «вы»?
— Ты и Витя.
— Он-то тут причем?
— Откуда я знаю, что вы задумали.
— Квашнина, — лицо Лиды покраснело и выражало крайнее нетерпение. — Нет никакого Вити, здесь только я.
— Я тебе не верю. — сказала Наташа тихо.
— Ладно. Как хочешь. Мое дело — предложить. — Лида вынула из кармана пальто сложенный прямоугольник из глянцевой бумаги. — Вот. На. Хочешь — приходи. Не хочешь — как хочешь.
— Тебе что, не с кем пойти в кино? — Ее голос стал еще тише. — Никогда в это не поверю.
— Есть с кем. Просто… Боже, Квашнина, что ты за зануда. Просто… ну просто я подумала…
— Ты даже не можешь придумать объяснение. Плохо подготовилась? Твои кавалеры поубивали друг друга, а новая партия еще не приехала на склад?
— Я сразу поняла, что ты не дура. Зачем ты только общаешься с этим идиотом Коневым?
— Он не идиот.
— Он полное бревно.
— Иногда… иногда он не замечает других людей. Но он сильный. И красивый.
— Думаешь, он твоя судьба?
— Что? Нет, конечно. Я ему даже не нравлюсь.
— В кино пойдешь, в итоге?
— Не пойду.
— Почему?
— Я тебе не доверяю.
— Я тоже никому не доверяю. Это нормальное состояние умного человека.
— У тебя нет друзей?
— Что за бредовый вопрос. У меня есть друзья…
Наташа ничего не ответила. Лицо Лиды было красным и пульсировало, как драгоценный камень из компьютерной игры.
— Квашнина, надеюсь, ты за свою недолгую детскую жизнь успела выяснить, что секс не сближает людей, а только наоборот.
— У нас с ним ничего не было.
— Боже. Зачем мне это знать?
— Ну… если он тебе нравится…
— Что-о? Да ты белены объелась! Это эпическое говно?
— Он не говно. — огрызнулась Наташа. — Ты его даже не знаешь.
— Он тебя даже не уважает. Знаешь, что он о тебе говорит? Лучше не знать.
— Мне все равно. Мне все равно, что ты думаешь.
— Так тебе нравится мистер Бревно.
— Да, — сказала Наташа с нажимом. — Он мне нравится.
— Думаешь, ничего лучше не встретишь?
Лицо Наташи немного почернело. Она поджала губы и сказала.
— Можно целую жизнь ждать кого-то и так и не встретить его.
— О, Квашнина. Ты у нас леди ин вейтинг. Ну, жди-жди. Когда за тобой придут. Можешь даже в гроб прилечь. Там, кажется, так было.
— Она укололась о шип. Принцесса.
— О веретено.
— Ну, о веретено.
— Она не была жирной коровой.
Наташа никак не среагировала.
— Это же сказка.
— В жизни она бы воняла, как коза, и была бы в пролежнях с ног до головы. Интересно, какой чел захотел бы ее поцеловать?
— Озабоченный?
— Именно. Может, он бы и козу поцеловал, будь там коза, а не эта чикса в гробу. Поздравляю. В твоем черепе еще теплится сознание.
Наташа не ответила.
— Думаешь, что тебя кто-то спасет. Ты, что, выпала из микроавтобуса?
— Тебя ведь Лида зовут?
— Мама с папой, ага.
— Тебе, наверное, очень одиноко, если ты занимаешься такими вещами? Пристаешь к незнакомым людям в метро.
Лида замерла и изобразила притворную удивленную улыбку. Краснота медленно спала с ее лица, и его затянуло цементом.
— Ты ушиблась? Ожирение проникло в мозг. Это я пристаю? К тебе? К твоему умственно отсталому дружку? Любитель Бернарда Вебера. О, шит. А я то понадеялась, что у тебя есть мозг. Адье, Квашнина, оставайся дальше в своем унылом коконе.
Легкое облако облегчения опустилось на Наташино лицо и разгладило глубокую вертикальную складку на переносице.
«Ненормальная какая-то», — она едва заметно вздохнула, глядя вслед Лидиной спине в красном пальто, взбегающей в потоке темных плащей и курток в мраморную пасть перехода.
Лида пробежала половину эскалатора: когда она толкнула плечом массивную деревянную дверь в полтора человеческих роста, ее сердце было готово выпрыгнуть из горла, а тело окутала холодная испарина, предупредившая, что сейчас она хлопнется в обморок.
Холодный бензиновый воздух улицы и ее шум привел Лиду в чувство. Сначала она придумала купить билет на первую уходящую электричку и поехать в лес. Но там будет мокро, она промочит ноги. Потом она решила поехать к ним на дачу в Вельяминово, но там никого нет и никто не ждет ее: закрытая калитка, закрытый пустой дом, оставленный на зиму, сторож и собака на их линии. Лида отмела эту идею как заведомо плохую.
Пока мысли телеграммной строкой бежали через ее голову, Лида успела стремительным коротким шагом уйти от площади Павелецкого вокзала и оказаться на незнакомой улице, наверное, одной из тех, что идут параллельно Дубининской. По обе стороны улицы вырастали уродливые многоэтажные дома советского образца, а впереди показалось начало промзоны — ромбы бетонных заборов и витки колючей проволоки. Лида оглянулась по сторонам, на обшарпанном красивом доме перед ней висела табличка «Стремянный переулок». Карта в телефоне сказала ей, что она находится на пересечении Стремянного и Большой Пионерской. Что она тут потеряла? По ее правую руку вдалеке виднелась милая голубая церковь с худой шеей и маленьким куполом, но Лиде не захотелось приближаться к ней.
Небо просветлело, и прямо над ней прорезалось маленькое синее пятно в окружении серой ваты облаков. Ее руки немного дрожали, пока она набирала сообщение.
«Я думаю о вас».
Лида быстро стерла его и попробовала еще раз.
«Я думаю о тебе». — Это сообщение она стерла немедленно.
«Я все время думаю о вас».
Его она тоже стерла и открыла список пропущенных звонков. Витя Мендл. звонил ей три раза за последние три часа. И прислал эсэмэсочку: »Привет. Че поделываешь?»
Девушка с темной кожей и иссиня-черными волосами, тоненькая, как проволока над бетонными заборами по Б. Пионерской, протирала черные столы в кафе в осыпающемся дореволюционном доме, около которого Лида застряла с телефоном в руке.
Лида смотрела, как деревья, окна, асфальт и машины отражаются в стекле, наполненном движением ее рук. Может быть, это киргизская княжна или дочь дэва, бежавшая из своей страны и вынужденная мыть посуду и вытирать столы на границе центра и промзоны Московского царства. Девушка заметила Лиду и бросила в нее скользкий недовольный взгляд, заставивший Лиду быстро отвернуться и поднести телефон к лицу. Конечно, она просто обычная таджичка.
Громкий веселый голос в телефоне назвал ее по имени, и Лиде ничего не оставалось, кроме как ответить на приветствие.
Витя пожалел, что не надел шапку. Воздух цапал узкими клешнями его свежеподстриженную голову. Он пропустил Лиду вперед себя, они забрались внутрь трамвая и сели на самые дальние сиденья во втором вагоне. Было около двенадцати, полупустой салон.
Он не знал, куда они едут. Хотя нет, они ехали в новый корпус, в Братцево, на день открытых дверей. Трамвай проезжал по улицам с низкими розовыми домами, с кирпичными домами, с осенними деревьями. «Улица Свободы» — поймал Витя краем глаза синюю табличку.
— Ха. Улица Свободы. Надо же. — Витя проводил табличку неодобрительным взглядом.
— Ты не знал?
— Неа.
— Она переходит в улицу Правды.
— Правда?
— Нет.
— Все ты жульничаешь.
— Еще ни разу.
Больше всего на свете Вите хотелось обнять ее, но это было невозможно.. По рукам тек яд и парализовывал его. От нее исходит свет, подумал Витя. От тебя исходит свет. Он тут же укорил себя тем, что рассуждает как баба. Не будь бабой, Витя-тварь, ты что, беспозвоночная вша, как Кудрявцев? Что у тебя между ног — щель? В груди у него горело, как будто яд из рук перетек туда и вступил в реакцию с фосфорной кислотой из желудка. Он не мог думать ни о чем другом, он хотел облизать пальцы на ее руках, каждую косточку, каждый ноготь, целовать ее брови и нос, целовать ее губы, пока из них не пойдет кровь. От нее исходил свет, чистый и ясный, как прозрачное весеннее утро после пяти месяцев зимы, как же мне встать, подумал Витя с болью в груди, чтобы он упал на меня тоже.
Он с силой сжал ее руку. Ты будешь моей, будешь моей, или я не я, а пласкивая баба. Он хотел передать ей эти слова силой мысли, чтобы она знала о его намерениях, но как она смотрела на него, поправляя челку или убирая волосы с лица, он до сих пор не мог понять. Боже, женщины, о чем они только думают — это просто невозможно, и сами ведь не знают, чего хотят. Он не мог понять Наташу, не мог понять неизвестную ему Лиду, но это мало волновало Витю — он знает чего хочет, и он это получит.
— Больно. — сказала Лида, и он разжал пальцы. — И сразу же. — Тебе нравится в универе?
Кому в своем уме может нравиться учиться, подумал Витя сокрушенно, но соврал.
— Да. Нормально. Ну как… всякие там предметики типа диффуров и инженерной графики — это не прям суперразвлечения, но нормально. Жить можно.
— Ты в общаге?
— Живу? Нет, я с отцом.
— Вы снимаете?
— Да. На Кантемировской.
— А где? У меня там тетя живет.
— На Бехтерева. Там еще психушка рядом.
— Точно. — сказала Лида, так медленно, как будто не верила, что где-то есть улица Бехтерева, а не ней психушка, а рядом дом, где живут Витя и его отец.
Вите это показалось странным. Она была не с ним, не сейчас, ее мысли поднялись на крышу трамвая и спрыгнули в сугроб из осенних листьев.
— О чем ты думаешь?
— О чем ты думаешь?
— Не будь евреем. — сказал Витя полушутя-полуобиженно. — Я же первый спросил.
— Ты же не из Москвы?
— Ну не из Москвы, а что?
— А откуда?
Витя назвал их город.
— Яндашево. Слышала о таком?
Лицо Лиды стало медленно непроницаемым, и он не мог сказать, означает это «да» или «нет».
— И как там живется?
— Не хуже, чем в столицах. Деньжат у нас водится поменьше, чем здесь. Зато уж поменьше черноты и всякого сброда. И всяких калек.
— Чем калеки-то тебе не угодили?
— Они все до одного фальшивые.
Пленка непроницаемости вокруг Лиды стало еще толще.
— Ну может, кроме пары безногих… Настоящий калека лежит на матрасе и не поднимается с него.
— Место калеки на матрасе? — Лида пристально посмотрела на него.
— Да.
— А как же всякие паралимпийские игры?
— Цирк уродов.
— У тебя есть какой-то знакомый калека?
— Есть. — сказал Витя сквозь зубы.
— Тебе бы не хотелось, чтобы он поднялся с матраса и побежал стометровку?
«Или пополз по проходу», — подумал Витя, яд поднимался в его груди.
— Хочется мне или нет, он уже не поднимется.
Трамвай сбавил ход и пошел медленно, как будто невидимая рука пролила на рельсы клей.
Вот уже показалось здание их университета: Вите оно нравилось, у него был приятный цвет булочки с изюмом, внутри все пахло краской, блестело от клея и разваливалось, как и любое свеже отремонтированное помещение.
Из бокового выхода кованой ограды вышли Груздева и Новожилова, обе были в плащах и с пакетами. Новожилова вела у них тервер, в этом пакете, наверное, лежала и его тетрадь с домашкой с триллионом ошибок.
— Смотри, твоя Груздева. — сказал он Лиде. — Ну что, выходим?
Он встал и схватился за поручень, трамвай резко затормозил перед университетом.
Лицо Лиды покрыла пленка непроницаемости, она не шелохнулась.
— Эй, ты чего? Мы щас проедем остановку. — Двери впустили в себя нескольких женщин и захлопнулись. — Уже проехали.
— Поедем дальше. — сказала Лида странно уставшим голосом. Она обхватила себя руками, как будто ее сковало от холода. — К черту день открытых дверей. Поехали в парк.
Парк выглядел как гигантская воронка от взрыва, покрытая мхом, корой, камышами и деревьями, похожими на грибы.
Они медленно шли мимо двадцатитрехэтажных домов, белых и тонких, как зубочистка. Лида запрокинула голову.
— Каждый раз, как здесь прохожу, всегда думаю, как же было бы круто, если можно было бы вбежать наверх по отвесной стене.
Витя запрокинул голову вслед за ней и засмеялся.
— Ну или просто походить по ней. Это мой любимый дом-подросток.
— Чего? Да ты рехнулась. Это дом-пенсот.
Лида улыбнулась.
— У тебя есть парень?
Лида снова улыбнулась, и Витя снова почувствовал иглу, укол, как что-то мягкое и теплое растекается у него внутри.
— Я… — начала Лида, но у Вити на сердце, разрываясь, зазвонил телефон.
— Я, это, сейчас. Сори. — Витя сделал несколько шагов в сторону. — Ну что такое, пап. Я же звонил уже. Да, я на занятиях. Да, потом поговорим. Что ты говорила? Да, отец там чего-то бесится.
Лицо Лиды стало серьезным и тихим, как у учительницы, и Витя снова почувствовал эту боль — как тогда в метро. Ее лицо вонзалось в него как нож.
«Твое лицо выбрало меня своей мишенью», — подумал Витя.
— Он звонит тебе уже в шестой раз. Ты понимаешь, что это ненормально.
— Не бери в голову. У него такой характер. Это наша тема. Тебе не понять.
— Тебе сколько лет? Почему он контролирует тебя? Ты уже взрослый мальчик.
— Я же говорю. — В голосе Вити появились железные кольца. — Это наша тема.
— Ты боишься его?
— Чего?
— Ты боишься отца? Он тебя бьет?
— С ума сошла. Нет, конечно.
Витя чувствовал, как дергается его лицо. Он не хотел обсуждать это. Не сейчас. Не с ней.
— Почему он контролирует тебя?
— Да не это…
— Он же проверяет, где ты находишься, каждый час. Ты понимаешь, что это клиника.
Витя поник. Она права, черт дери. Из-за сопли-говли у отца поехала кукушка, теперь и он сводит его, Витю, с ума.
— Что тебя мучает?
Лицо Вити потекло. Откуда она знает. Откуда она может знать?
— Ничего. С чего ты взяла.
Он сделал шаг и оказался над ней, его подбородок почти касался ее лба. Он взял ее за руку, но она была холодной и сухой.
— Что ты выпытываешь?
— У тебя все на лице написано.
— Что?
— Скажи мне сам.
— Что?
— Скажи, что больше никогда никому не говорил.
— Чееео-оо?
— У тебя есть тайна, Витя Конев. Я знаю, что есть. Скажи мне свою тайну. Скажи мне ее.
Из-за пепельных облаков вышло солнце и выстрелило прямо между ними. Солнечные лучи легли Лиде на лицо, и она зажмурилась. Витя наклонился, чтобы поцеловать ее.
Как будто на нем был ошейник, натиравший шею, и она сняла его — вот что Витя почувствовал. Он с силой сжал ее пальцы. Она смотрела на него и понимала. Он видел, что она понимает.
«Когда я думаю об отце, на меня накатывает волна — даже не страха, а какой-то жуткой мокроты, как будто я обоссусь от ужаса или обосрусь или и то, и другое сразу. Я его не ненавижу, без этого. Просто он реально сходит на дно. У него эта мания. А виноват в этом я. То есть, я не виноват, но просто… ну вот так получается. Получается, я вот этими своими белыми ручками старика в могилу загоняю. Как такая мысль, а?
Он тоже виноват. Можно было как-то уладить. Или замять. Наверняка, он предложил семье деньги. Но папаша Кудрявцева — псих, больной на голову. И мать тоже ебанашка. Они типа гордые, не взяли денег. Может, мало предложил.
Никто не виноват. Так получилось. Мы даже не пили. Ну может, только пивка. Вечер был, было темно. Мы просто шутили. На месте Кудрявцева мог быть я».
— Ты его столкнул?
— Я его боднул просто.
Зачем он только сделал это. Его взбесило, что Кудрявцев пил из горла его бутылки. У него была болячка на губе, Витя сказал ему, чтобы тот не вздумал присасываться своими герпесными губами к его бутылке, но, конечно, Кудрявцев все сделал ему назло. Витя разбежался и боднул его в грудь. Не сильно, не зло. «Песочный нырок! Йохууу». Под навесом — а они сидели наверху, на шиферной крыше — насыпали гору песка для детской песочницы, она была тут же, в метре от них. Кудрявцева угораздило упасть спиной на край этой песочницы.
— Вы вызвали скорую?
— Вызвали. А толку?
Кудрявцев орал так, как будто ему оторвало ногу. Он не был мужчиной, Витя в этом убедился. Жеманный маменек сынок. Сопля. Вша безбрюхая. Даже противно, что другом считался.
Но цирк начался потом. Естественно, дело даже рассматривать не стали, там и состава преступления никакого нет. Причинение по неосторожности, бла-бла-бла. Но тут вылез гориллообразный брат Кудрявцева.
Они ехали на машине, как раз выезжали из двора на улицу, когда их протаранил муреновый жигуль. На счастье, они были пристегнуты. Витя сильно ударился о лобовое стекло, было даже подозрение на сотрясение мозга. Переднюю часть машины сжало, как алюминиевую банку. Из жигуля выскочил брат Кудрявцева с битой. Отец успел сориентироваться, заблокировал двери. У них все-таки нормальный ниссан, а не какая-то жестянка сраная. Менты быстро очень приехали, ебаная козлина почти успел выбить окно с отцовской стороны. Орал благим матом. Визжал как резаный. Что из-под земли достанет. Найдет и укоротит. А он реально ушибленный на голову. Ему потом срок дали за хулиганство.
В тот же вечер они собрали чемоданы и уехали в Москву.
Витя отошел к краю обрыва.
— Я сейчас. Я быстро. Ну что еще… — Произнес он в трубку.
Облака из фольги бежали над воронкой и шоссе, улетающим к далеким-далеким домам.
Он оглянулся и посмотрел на Лиду. Она тоже говорила по телефону и смотрела на него своим серьезным тихим лицом.
— Уже скоро поеду. Да. Да не переживай ты. Ну хорошо. Да.
Когда он взял Лиду за руку, она сжала его руку в ответ — внутри у Вити выстрелила пушка.
— А у тебя есть тайна?
— Да.
— Расскажешь?
— Потом.
— Так нечестно. Я же рассказал тебе.
По лицу Лиды пробежала тень. Он сжал ее руку, и она вскинула на него глаза.
«Я твой, смотри же, я твой», — хотел сказать Витя, но, конечно же, не мог ей такое сказать.
— Пойдем. Я тебе кое-что покажу.
Они перебежали через дорогу, подождав, когда уменьшится поток машин. На другой стороне от воронки начинался дикий заросший парк.
Лида шла впереди по узкой дорожке между кустами. Витя шел сзади, не выпуская ее руку. Мягкая земля хлюпала у них под ногами. Витя дважды чуть не поскользнулся на какой-то коряге, торчавшей из кустарника параллельно тропинке.
— Зачем мы сюда идем?
— Это сюрприз.
Наконец, они вышли из сцепления веток, царапавших руки и цеплявшихся за одежду, на выступ, покрытый сочной зеленой травой. Они стояли на вершине оврага, круто сбегающего вниз. Пахло сыростью и листьями.
— Мы почти пришли. — сказала Лида, глядя, как Витя стирает налипшую на подошвы землю о траву. — Иди теперь ты вперед. Я боюсь поскользнуться.
Она была права: земля здесь была влажной, как начинка для пирога, Витя тут же заскользил, потерял равновесие и испачкал руки в черной грязи. Где-то неподалеку залаяла собака.
— Вот ты черт. Что мы только тут потеряли.
— Сюрприз. Дай мне телефон.
— Это еще зачем.
— Я сниму тебя.
— Что за бред. Сними на свой. Хочешь задокументировать, как я в грязи перемазался.
— У меня плохая камера.
Витя вздохнул и вынул телефон из кармана куртки. Что только бабам ни приходит в голову, лазить по грязи и бурелому, теперь еще и это.
Витя уже протянул ей свой потертый самсунг, как из-за спины у Лиды выбежала гигантская овчарка с толстой холщовой веревкой на шее. Глаза у нее были масляные, а пасть — красная и злая. От неожиданности Витя заскользил назад, но сумел удержать равновесие.
Овчарка гавкнула ему в лицо. Захрустели ветки, и следом за собакой появился ее хозяин — долговязый парень с широким плоским лицом, в кепке и ветровке.
— Ты как? — спросил Витя Лиду. — Не испугалась? — Но собака не замечала девушку. — Пацан, ты собаку-то придержи, пока она никого не съела.
— Шурочка, ты проголодалась? — сказал хозяин овчарки и загоготал.
— Ты дебил? — разозлился Витя.
— Телефон. — сказала Лида серьезно, не обращая внимания на парня с собакой.
— Лид, ну какое…
Парень в ветровке приспустил собаку с поводка, и она одним коротким прыжком оказалась лицом к лицу с Витей. Витю обдало ее дыхание и сильный запах мокрой псины. Зубы клацнули по рукаву его куртки. Витя упал в грязь. Пацан натянул веревку и дернул назад, иначе бы овчарка цапнула его за ногу.
— Дай мне телефон!
Хохочущий парень с трудом сдерживал собаку. Лай и лязг красной пасти наполнил Витину голову. Он попытался подняться, но снова поскользнулся.
— Телефон! Положи! На землю!
Овчарка цапнула его за руку. Место над локтем, где была набита татуировка, загорелось от теплой боли.
— Телефон!!
Витя посмотрел наверх. Он не понимал, что происходит. Телефон выскользнул из его грязных скользких рук.
— Жри его, Анюта, жри его, девочка! — гоготал пацан.
С удивительной проворностью Лида спустилась на несколько шагов и подобрала телефон. Она смахнула землю с экрана.
— Звери! Мрази! Что я вам сделал! Что я тебе сделал, блядь!
— Это тебе за вшу! За Кудрявцева! Думаешь, спрятался со своим папашкой! Не спрячешься! Никуда не денешься! Мы везде тебя найдем.
С этими словами Лида бросила телефон в узловатые кусты, росшие на отвесном участке оврага.
Слезы обиды брызнули у Вити из глаз. Парень снова отпустил собаку, она укусила Витю за икру. Витя кубарем покатился по склону, его ноги и руки были перемазаны в черной земле.
— Бежать! Бежать! Сука! Мы тебя все равно найдем. Куда ни прячься.
Витя побежал. Он катился по земле, притормаживая руками и ногами, спускаясь все глубже и глубже на дно оврага. Встав на мягкую ровную землю, Витя кое-как отряхнулся и обернулся. Лида и незнакомец смотрели на него снизу вверх.
— Ату его! — завизжал парень.
Витя увидел, как овчарка полетела вниз, лязгая и клацая зубами. Ее огромное тело растягивалось в прыжке, как у летающей белки.
Витя побежал по дну оврага, переваливая через поваленные деревья и врезаясь в острые колющие ветви. Когда он остановился, погони уже не было. Его плечо и икра горели, по лицу тек пот, смешиваясь с землей. Витя посмотрел наверх. В лицо ему дыхнул сильный запах свалки. По бокам оврага рос кустарник, перед ним открылись террасы, шедшие наверх, на каких-то были насыпаны горы мусора, а где-то высовывалась железные паяные трубы самодельных печек.
Парень в безразмерной светлой ветровке повернулся к Лиде и улыбнулся шкодливой улыбочкой. Овчарка тяжело дышала у его ног.
— Ваш верный бодигард к вашим услугам, Лидия Федрна.
— Ты как раз вовремя.
— Что это за сопля?
— Неважно.
— А Кудряшка кто такой?
— Понятия не имею. Знаешь, что мне в тебе больше всего нравится, Бабочкин?
— Как я тя тискую.
— Руку убрал.
— Ну ладно-ладно, пошутить уже низзя. Че нравится-то?
— Что ты не задаешь лишних вопросов.
— Ну это всегда пожалуйста.
Они помолчали.
— Пошли отсюда, — сказала Лида.
— Вернись ко мне, — сказал Бабочкин, когда они вышли обратно к ковшу.
Лида отвернулась и мотнула головой по-мальчишески. На лице ее появилось победительное выражение юной женщины, разбившей не одно сердце. Крутая дорожка, вытоптанная собачниками и гуляющими, вилась у ее ног, облака висели низко, животы их были черны, а спины белы. Они сияли, как солнечный пломбир в угольных стаканчиках. Ее взгляд заскользил по валунам деревьев, по дымящим трубам на горизонте, по начавшим крошиться фасадам раскрытых тетрадей-домов. Улыбка сгинула с ее лица.
— Что за место, — только и сказала она.
— Ну так что? Давай. Как по-старому.
Он как покрывало, подумала Лида. Как диковинный ковер. А под ним неизвестность. И трясина.
— Там есть болото?
— Вроде. Может, какой суслик там и сдох. Мусор там один.
— Этот пацан — безмозглое быдло. Его точно засосет. Или он проломит череп о консервную банку.
— Задрот-то этот?
— Придурок, — медленно произнесла Лида, кого она хотела так назвать — Конева или Борю — вряд ли понимала она сама.
— Ты умная.
— А ты нет.
— Мне и не надо.
— Борь, в овраге много бомжей?
— Ну как. Блин. Без собаки лучше не суваться. А что?
— Да так. Иногда мне жаль, что мы переехали.
— И мне. — Он положил руку ей на спину. Лида не пошевелилась.
— На юге все не так.
— На юге параша.
— Пошел ты.
— Я тя тоже люблю, родная.
Лида рассмеялась. Не оттого, что это было нелепо и неправильно, как все всегда бывает, но хуже.
— Я тут видел твоего брательника.
Лида быстро обернулась, как будто кто-то, подкравшись сзади, дернул ее за косу. Но у нее не было косы.
— С этой… его новой подругой.
В глазах ее появилось новое недовольство, Лида поморщилась.
— Как она только может выходить за него замуж.
— Наверн, любит его, типа того.
— Это я люблю его. Я. Потому что он мой брат. Поэтому я его и люблю. Нельзя выходить замуж за бесформенный волосатый кусок жира, потому что ты якобы его любишь.
По лицу Лиды пробежала тень, как будто облако захотело прикоснуться к ней ладонью, но не могло решиться на это.
— У тебя бывает, что тебе кто-то нравится, но ты не можешь сказать ему ничего, кроме гадостей.
— Мне нравишься только ты.
— Я серьезно.
— Все-таки понравился тебе этот баклан.
— Забудь о нем.
— Не знаю, родная. Мне никто не нравится, я любого полью говном, как-то так. Че, разве я те какие-то гадости говорил?
Лида поняла: это бесполезно, они говорили на разных языках.
— Ладно, проехали.
— Я даже, видишь, не ревную. Я теперь толерантный. — Бабочкин заржал так, что у него чуть зубы не повыпадали.
— Думаешь, он умрет?
— Черт, Лидыч, че у тя только в башке? Ну, ногу там сломает. Кочки и ухабы никого не убивали.
— Лучше бы он шею сломал.
— Ну чего ты злишься. Он, че, че-т сделал, а? Че, все-тки он те понравился, а?
Лида почувствовала его тяжелое дыхание у правого уха, и ей стало противно.
— О боже! Бабочкин, да ты вообще болен! Да мне начхать на этого вафлика! Я бы сама проломила ему череп, если бы он притронулся ко мне. Плевать.
— На че плевать?
— Да так. Забудь. Считай, сделали доброе дело. Типа эвтаназии.
— Ну-ну. Секреты от меня? — Боря снова попытался обнять ее, но Лида ударила его по руке — сильно, почти наотмашь.
— Еще только попробуешь, я те выбью глаз.
Широкое лицо Бабочкина потемнело — но лишь на секунду. Он через силу улыбнулся. «Боже, до чего у него приплюснутая рожа», — подумала Лида.
— Ты как мой папаня, родная. Он тоже грит, еще только возьмешь коньяк, душу нахрен вышибу. Или как ты сказала? Глаз выбью! А! Выбь-ю-юю глаз!!!
— Подумываешь о вставном?
— Че?
— Да так. Пошли, Бабочкин. Побудешь джентльменом, проводишь меня до остановки, как в старые времена.
Она развернулась на сто восемьдесят пять градусов, их плечи ударились друг о друга, как пивные кружки в рекламе, и неестественная забавность, которую Лида при этом ощутила, заставила ее рассмеяться. Победительная улыбка сверкнула на Борином лице, и Лида почувствовала, как лицо ее застывает в цемент от мысли : «Только не целуй меня! Даже не пытайся поцеловать меня!»
Боря шагнул назад и вдруг оказался ниже ее на целую голову. Солнце ударило Лиде прямо по глазам, она сощурилась. Боря улыбался, лицо его стало черным, как глубокая шахта, и в его шахтерской улыбке было сто двадцать килограммов самодовольства.
«Все повторяется, черт возьми».
— Давай, Лида, — сказал он просто, с небольшим нажимом в голосе. — Не будь сукой. Начнем снова встречаться.
Ветер дыхнул ей в лицо, и, все еще щурясь, Лида посмотрела поверх головы Бабочкина на облака, летящие прямо над землей, на деревья, похожие на огромные зеленые валуны, изогнувшиеся, будто по ним провели гребнем великана, на облупившиеся стены многоквартирных домов, на граффити, бессмысленные и красивые, на крошечный город вдалеке. Чья-то волшебная пятка увязла здесь сто сорок миллионов лет назад, все для того, чтобы они пришли сюда, когда осень и мятые мужики валяются на траве вперемешку с пивными бутылками, опустевшая школа и курящие злые собачники бредут по тропинке к самому дальнему подъезду; все для того, чтобы они увидели древесное море, куда пришла с наточенными топорами осень, и небо, темное и сияющее, все для того, чтобы почувствовали укол — как будто сдаешь кровь и палец терзают ополовинчатым лезвием, но бескровно, без страха и смоченной спиртом ваты, все ради этой прекрасной боли.