как вспороть брюхо людоеду

Около коричневого подъезда, широкого, как закопченный товарный вагон, Свешников повернулся к Косте и дернул его за рукав. Его высокомерное лицо было овальным, как дыня, и твердым, как печная заслонка из чугуна.

— Только не занудствуй, —  сказал он, стягивая черную перчатку с руки, чтобы набрать номер на экране. —  А то опять как начнешь.

— Да что я-то, —  сказал Костя, чтобы что-то ответить. Он запрокинул голову и посмотрел на убегающее горящими окнами вверх здание и черную ночь из снежинок, кружащихся вокруг них.

— Я-то что, —  повторил он, когда они зашли в подъезд.

Половички в подъезде были насквозь мокрые, дверь на первом этаже, ведущая вбок, бледно-зеленого цвета, из фанеры, приоткрыта, в щели —  опасная чернота.

«Не надо замечать такие вещи. Они бессмысленны», —  сказал Костя про себя и моргнул.

В квартире друзей Свешникова стоял легкий гвалт. Свешников разулся на ходу и скрылся в туалете. Молодой бородач с усталыми глазами, открывший им дверь, протянул Косте безволосую кисть. На нем был вязаный красный свитер с животными.

— Саша, —  сказал он. —  Вы вовремя на смену. Я как раз ухожу.

На крючках и вешалках в коридоре не было свободного места, Костя открыл белую дверь и увидел амбразуру из курток, возведенную на кровати. На темно-сером кресле-подушке перед ней сидела маленькая темноволосая женщина в вязаной кофте и кормила ребенка грудью. Она вскинула глаза на Костю и ласково улыбнулась. Ребенок закашлялся и выплюнул сосок —  Костя подумал, что он похож на затычку для бутылок, и спешно закрыл дверь.

Свешников запихивал свою дубленку между слоями чужих курток. Костя увидел, что на нем тоже свитер с какой-то дурацкой надписью на английском. Что она значила, он не понял, хотя слова были знакомые.

— Ну что ты, —  сказал Свешников. —  Уже познакомился со всеми?

— Как жe.

— Чего ты копаешься. И все еще в куртке? —  В голосе Свешникова появилось недовольство.

— Познакомился с Сашей, он ушел.

— А! Да, Саня пошел к Эле на день рождения, он как раз сегодня. Но мы туда, наверное, уже не успеем.

У Свешникова были квадриллионы друзей, чьи имена менялись, как мячики на теннисном матче, Костя старался их не запоминать.

— И еще с женщиной с голой грудью.

— Ого? Это где?

— За дверью, —  Костя по примеру Свешникова запихнул свою куртку поверх висевших на вешалках.

Свешников открыл дверь и улыбнулся девушке, укладывавшей ребенка в автомобильное кресло.

— Тоня, привет!

— Привет, Леш.

— Как сама?

— Хорошо. Вот снова родила.

— Мальчика?

— Девочку.

— Как назвали?

— Зина.

— Красавица! —  И Свешников склонился над автомобильным креслом. Ребенок завизжал.

Костя отпрянул от двери и с тяжелым сердцем, немного волнуясь, вошел в соседнюю комнату, где были все и одновременно о чем-то говорили: стояли, что-то обсуждали, пили из чайных кружек, кто-то забрался на подоконник, компания сидела на полу перед картонной картой какой-то игры, еще во что-то играли оккупировавшие кровать. Обе компании весело перекрикивались. Рядом с елкой, на небольшом мягком коврике ползал лысый ребенок с погремушкой —  Костя не смог бы сказать, сколько ему лет. К счастью, это был единственный ребенок в комнате (Костя боялся детей —  они были непредсказуемыми, как змеи и насекомые, и могли безостановочно визжать и плакать), еще одна девочка лет десяти в сиреневом платье, с заплетенными косичками тихо сидела за столом и ела растаявшее мороженое из стеклянной вазочки.

Костя подумал, что в эту сравнительно небольшую комнату запихнули пятьдесят человек и все они одновременно разговаривают. Потом он задался вопросом, что же Свешников может так долго обсуждать с кормящей матерью.

На его появление среагировала только одна девушка —  в рубашке и лосинах, сидевшая на полу. Волосы ее выглядели немытыми с прошлого года и как будто выгоревшими на солнце. Она поднялась, улыбнулась Косте как хорошему приятелю и крепко обняла. Костя ненавидел прикосновения незнакомцев, особенно с немытыми волосами, но стерпел. Когда объятье распалось, девушка посмотрела на Костю и снова улыбнулась. Он догадался, что она —  хозяйка, жена друга Свешникова по институту.

— Ты, наверное, Костя? —  сказала она.

— Да, это я.

— Полина, —  сказала Полина.

— Твой? —  Костя указал на ребенка с погремушкой.

— Да, это маленькая Полина.

— Серьезно? —  Костя с ужасом посмотрел на девочку —  безволосую и в сером комбинезоне, не отличимую от мальчика. —  Ее зовут так же, как тебя?

Лицо Полины растеклось в довольной хитрой улыбке.

— Шучу. Но было бы неплохо. Ее зовут Аня. Что будешь пить —  сок или чай?

— Чай, —  сказал Костя.

Маленькая Аня захныкала, и мать взяла ее на руки.

— Нальешь себе? На кухне на столе чайные пакетики, надо только воду нагреть. Чайник там же.

На крошечной кухне сидело —  по панической оценке Кости —  еще двадцать пять человек: кто-то в ответ на его просьбу передал ему пустую кружку. Дно ее было покрыто коричневыми кольцами от галлонов выпитого чая.

Во главе стола сидела девушка с волосами цвета шиповника и лицом из мрамора. Она живо жестикулировала одной рукой, а другой сжимала десертную вилку, перед ней стояла тарелка с наполовину съеденным куском шоколадного торта. Когда она переставала говорить, ей удавалось подцепить вилкой маленький кусочек.

На табуретке спиной к плите, обращенный вполоборота к красноволосой девушке, сидел молодой мужчина в темной рубашке в тонкую серую полоску. Его волосы выглядели немытыми с прошлого года, лицо, покрытое редкими оспинами, очень живым (он часто поджимал губы), а глаза сосредоточенными. Глядя на его темно-русые волосы, Костя представил деревенский сруб, обтесанные, темые бревна, проложенные волокнистой паклей. Он мысленно обошел дом кругом, оставляя мокрые следы в песке фундамента, и увидел кузнечика, сидящего на углу дома и поддрагивающего тонкой шпорой-ногой. Глаз кузнечика блестел, как головка черной булавки.

— Ты себя на ее место можешь поставить? —  говорило мраморное лицо девушки, подносившей блестящий черным кремом торт ко рту.

— Это неверная формулировка вопроса, —  отвечал сероволосый парень.

— Ну конечно, ты же мужчина! Тебя не могут спросить на собеседовании, когда ты собираешься рожать.

— Почему? Могут. Но не спрашивают.

— Ну а чем ты говоришь!

— Реально, Жень, мы же не в Голландии.

— Даже не в Новой Голландии.

— Чай? —  спросил черноволосый парень с острым носом, заметив, что Костя прижимает пустую кружку с груди. Костя кивнул.

— Ты… Лешин друг? А я Леша, —  представился он. —  Мы со Свечой вместе учились. Уже перезнакомился со всеми?

— Как же.

— Народ, минуточку внимания! —  Леша поднял кружку с чаем над головой. —  Прошу любить и жаловать, Костик, футбольный эксперт.

Лицо Кости поплыло вбок, его раздражало, когда его называли Костиком.

— Быстро познакомимся: Таисия, —  он отсалютовал ладонью девушке с мраморным лицом, сжал плечо парня в полосатой рубашке, —  Женя, Слава, Аня, Света, Сережа, Тося. Всех назвал, никого не перепутал?

— Я очень плохо запоминаю имена, —  сказал Костя тихим голосом.

— За кого болеешь?

— Нет, ты не увиливай от темы, Женечка.

— Я не болею. Я смотрю игры мадридского «Реала».

— Бейл и дримтим. Это же попса! —  сказал тяжелым басом парень около подоконника, но по-доброму.

— Может быть, —  согласился Костя. —  Я смотрю игры сезона 1999—2000 года.

— Старые матчи?

— Да.

— Зачем?

— А так тоже можно? —  засмеялась девушка с короткой стрижкой.

— Не знаю, но я смотрю.

— А кто твой любимый игрок?

— Кто там был в 2000-м? —  рассуждал вслух парень с подоконника. —  Зидан? Бекхэм?

— Нет, Зидана еще нет. Его купили позже. —  сказал Костя. —  Митчел Сальгадо —  мой любимый игрок.

— Девятнадцатилетний, —  сказала девушка, стоявшая у Жени за спиной. Она была подстрижена, как девочки-пажи в фильме «Королевство кривых зеркал», подумал Костя.

— Я не знаю точно, сколько ему лет. —  Костя сделал паузу. —  Было тогда. Но больше девятнадцати.

— Это просто кличка, мы с отцом ему дали. Уткин один раз пошутил или перепутал его с другим игроком, сказал, что ему девятнадцать лет. С тех пор мы его называем «девятнадцатилетний». —  Она криво улыбнулась, глядя куда-то поверх Костиной головы, и отпила чай.

Костя ничего ей не ответил, потеряв дар речи. Он не мог представить, что в Москве может жить человек, даже не человек —  девушка, которая знает Митчела Сальгадо. Костя сильнее вцепился в кружку. Девушка, назвавшая Митчела Сальгадо девятнадцатилетним, была выше остальных девушек, наверное, выше всех на кухне —  кроме Леши, друга Леши. У нее было красивое лицо со скулами, отчерченными по линейке, но оно смотрело на окружающих так, как будто в перерыве между разговором и чаем стреляло пушечными ядрами. Костя подумал, что она могла бы раздавить его взглядом, если бы они остались наедине. Но это не напугало его. Он посмотрел на нее с осязаемым восхищением.

— Нет, вы так легко не срулите с темы на ваш футболян! —  Таисия, как лазерный меч, направила вилку на руку Жени. —  Тем более 2001 года!

— Ты спортивный журналист? —  спросила Костю маленькая девушка с лицом фарфоровой статуэтки.

— Я… я еще учусь вообще-то. Я экономист. —  По пустому выражению на лице девушки Костя решил, что надо что-то рассказать о себе. —  Выгружаю данные из баз данных, делаю разные отчеты для фармацевтической компании. Мы с Лешей вместе работаем.

— Не со мной, со Свечой, —  Леша-друг обнял Костю и улыбнулся.

Костя улыбнулся в ответ.

— Вот-вот! —  Таисия, наконец, расправилась с тортом. —  Не сруливаем с темы! Я серьезно. Ты считаешь, что это допустимо, когда девушке на собеседовании говорят прямым текстом: мы не знаем, сможет ли женщина справиться с этой работой?

— С какой работой? —  спросил Костя. Девушка с красными волосами метнула в него взглядом ядовитый дротик.

— Она программист. Хорошо, что она сама за словом в карман не лезет и задала им встречный вопрос —  а что у вас надо программировать, стуча членом по клавиатуре? Тут они, конечно, стали шелковые, другой разговор пошел.

— Что ты хочешь этим сказать? Сразу положили перед ней контракт? И ключи от сейфа, где деньги лежат?

— Нет, Женечка, это ты мне, пожалуйста, скажи? Ты считаешь это допустимым? Такой дискурс?

— Какая разница, что считаю я? Не я же ее принимаю на работу.

— Ты считаешь допустимым спрашивать женщину при приеме на работу, собирается ли она рожать?

— Еще раз! —  Женя указательным пальцем вел по ободку своей чашки. —  Я ничего никого не спрашиваю. Я не нанимаю женщин на работу. Ни женщин, не мужчин. Но я могу понять логику работодателя. Могу. Понять. Логику.

— Логика унижения всегда так понятна, не правда ли? —  сказала, улыбаясь, девушка, знавшая Митчела Сальгадо.

— Нет, вопрос »ах, может ли женщина справиться с этой работой?», если речь идет о том, чтобы стучать по клавиатуре, я тоже считаю оскорбительным и на ее месте встал бы и вышел. Зачем работать с кретинами?

— И сколько раз придется вставать? —  девушка с красными волосами откинула прядь с лица. Косте она не понравилась: столько высокомерия в таком маленьком теле. —  Жень, ну ты как будто только что высадился из космолета, прилетел с планеты равенства и толерантности. Один раз встанешь, второй раз встанешь, а на третий раз, наверное, все-таки проглотишь?

— Я считаю, что ничего оскорбительного в вопросе, собираюсь ли я рожать, нет, —  сказала девушка с в белой футболке, сидевшая на подоконнике. Они с Женей весело переглянулись. Глаза Кости завороженно остановились на ее груди, но потом быстро перескочили на лицо. —  И сама при найме на работу его бы задала. Это же просто формальность: на полиграфе не проверяют. Не собиравшаяся рожать сотрудница может после испытательного срока отправиться прямиком в декрет.

— Нэт рожэницы —  нэт проблэмы, —  сказала девушка, знавшая Митчела Сальгадо, с наигранным кавказским выговором. —  Не нанимайте женщин, сотрудник не уйдет в декрет!

— Аня! Ну не юродствуй! Нет, Света! Ну как так можно! В моей голове —  мы знаем, что там много всего может поместиться, но это в ней не укладывается —  как женщина может приветствовать практики, направленные против нее же.

— Может быть, Света не собирается рожать и ей выгодно, чтобы фирмы отфутболивали других потенциальных рожениц, не способных лгать, —  предположила Аня.

— Так. Давайте обсудим что-нибудь кроме Светы и ее планов рожать, —  сказала Света, посмеиваясь.

— Каждый сам за себя и все против всех, Таисия. —  обратилась Аня к девушке с мраморным лицом. —  И логика унижения в отличие от логики Лукашевича доступна всем желающим.

Женя обернулся.

— А вот отсюда, товарищ, поподробнее. Логика унижения… доступна каждому… Похоже на курс логики из института демагогии.

— Хочешь примерчик, Евген?

— А сколько щас времени?

— Хаха. Сейчас уже достаточно темно, Евген, пойдешь к метро, никто твою красную от стыда рожу не увидит.

— Уфф. Гора с плеч.

Леша-друг подмигнул Косте и прошептал на ухо.

— Сейчас Аня нам всем покажет.

— Чтобы освоить логику унижения, —  сказала она, —  не нужно быть профессором кислых щей. Но это и не так просто как кажется. Надо осознать, что унижение является унижением, а не чем-то само собой разумеющимся. Мы считаем вторжением в личную жизнь женщины оправданной практикой, ведь а) никто не умер б) работодатель должен уметь считать деньги.

— Это и есть твой пример?

— Ты считаешь унизительным факт, что Василий Блохин похоронен рядом с центральной аллеей Донского кладбища, а его жертвы в глубине кладбища в общих могилах?

— А… При чем здесь это? Не понял такого стремительного перехода.

— Сменим дислокацию. Уйдем от женщин к людям. Ты не можешь отождествить себя с женщиной, попробуй отождествить себя с человеком. Ты считаешь унизительным тот факт, что палач НКВД похоронен на видном месте на известном кладбище, а его жертвы в общих могилах на том же кладбище?

— Э-э… Я думаю, мы наблюдаем мастер-класс передергивания от Ани, и это… это восхищает, Ань. Пять баллов.

— Поддерживаю Евгена, —  Леша-друг поднял палец вверх. —  Но вообще адище, конечно. Где, говоришь, он похоронен?

— На Донском кладбище.

— А где это?

— Рядом с Шаболовкой.

— На самом деле мой вопрос с подвохом, —  Аня убрала прядь волос за ухо, но она снова выбилась и упала ей на лицо. —  Я не знаю, насколько ты в этой теме.

— Я в курсе, что Блохин похоронен на Донском. Это печально.

— Ты находишь это унизительным?

— Э-э… —  Лоб Жени покрыли частые продольные морщины. —  Это… чудовищно, да. Но унижает ли меня этот конкретный факт? Когда этот палач умер? После Сталина? Когда он умер, я еще даже не родился. Я живу в стране, где палач и его жертвы похоронены на одном кладбище.

— И палач похоронен на вип-местах.

— И палач похороен на вип-местах. Да, это чудовищно… но унижает ли это конкретно меня? Нет.

— Наверное, если бы это унижало каждого из нас, мы бы жили в немного другой стране.

— Именно так! —  воскликнула Таисия с жаром. —  Именно!

— Добро пожаловать в школу демагогии Анны Мезенцевой. Тра-ля-ля.

— Да-да. Принимается. Я хотела сказать не это. Я не кидаю тут предъявы о нашей общей сознательности и несознательности. Учитывая, что этот факт находится на периферии нашего сознания и никак нас не волнует, это просто данность, мы —  ты, я, вся наша компашка, за редким исключением —  не находим этот факт унизительным. Потому что у унижения есть одна особенность —  оно невыносимо.

— Меньше знаешь —  лучше спишь.

— Вот-вот! Если бы нам каждый день мозолили глаза его могилой, а родственники жертв и палачей пришли в программу «Пусть говорят», мы бы не смогли так легко отвернуться от этого факта.

— Ну а что ты предлагаешь?

Лицо Ани пульсировало. Костя подумал, что не встречал никого красивее ее.

— Назвать вещи своими именами.

— И какие они, эти имена? —  сказал Женя печально, отставив от себя кружку с остывшим чаем.

— Как, простите, его фамилия еще раз?

Девушка посмотрела на него пристально. Сердце Кости упало на пол. Ее взгляд, как нож, вошел в него и провернулся там несколько раз.

— Блохин.

— А, понятно, —  сказал Костя тихо, ему было тяжело удержать ее взгляд, смутившись, он посмотрел в пол.

— Что понятно?

— Нет, ничего.

— Аня, это чудовищно! Чудовищно! —  сказала Таисия, поднимаясь со своего места. —  Подпишем петицию, друзья! Так это нельзя оставлять!

— Напишем Путину, чтобы перенес могилу чекиста за 101-й километр.

— Ну вот опять ты ерничаешь, Женя! —  воскликнула Таисия нарочито взволнованным голосом. —  Ну а предложи что-нибудь?

— Упаковку тротила?

— Хаха. Как смешно. Как смешно. Так, сколько сейчас времени… Мне уже надо бежать-бежать-бежать.

— Уже темно, никто не увидит твое красное от стыда лицо, Таисия.

— Как смешно, Женя, как смешно. —  Она щелкнула пальцами рядом с его носом. —  Мне-то стыдится нечего!

Свешников уронил чью-то куртку на пол шкафа, но не удосужился ее поднять. Он одевался, не отрывая взгляда от экрана телефона.

— Как еще раз ее зовут? —  Ночь обдала их холодом. Свешников натягивал перчатки.

— Кого?

— Девушку. С таким, —  Костя замешкался, не найдя подходящего слова, —  С каре.

— Какую из них?

— Высокую, красивую.

— Ах, папаша, это Аня Мезенцева, —  Свешников смешно скосил глаза, —  Ну ты чего, папаша. Она не по твою душу.

— В каком смысле?

— В таком. Пошли, одевайся.

— Нет, ты скажи мне, пожалуйста.

— Хорошо, хорошо, давай уже только выйдем отсюда. Мне завтра чертовски рано подниматься.

Но в такси Свешников начал рассуждать о премии к праздникам и какие шансы у них, и какие шансы у другого отдела, и когда Костя уже напишет диплом и будет работать по нормальному графику, чтобы Свешников мог спихнуть на него надоевшие задания по анализу. К Ане Мезенцевой они больше не возвращались.

Таксист выбросил Костю на кольце, где трамваи делали круг, и ему пришлось еще 10 минут идти в потоке пронизывающего ветра. Свешников поехал дальше домой в Зябликово.

Костя чувствовал себя превосходно. Его щеки заледенели, а слезы замерзли в уголках глаз. Он перелез через сугроб и едва не поскользнулся на присыпанной снегом черной ото льда дорожке. Пахло стухшим мусорным пакетом, будь ты проклята, роза ветров шлюзового района. Он запрокинул голову. Окнами до неба его дом уходил вверх, снежные хлопья летели ему в лицо, красивые и холодные, скала из снега, распиленная на миллиарды крошечных скал. В черном небе и белом снегопаде под светом чужих кухонь и комнат лицо Ани Мезенцевой смотрело на него, строгое и неулыбающееся, со скулами, вычерченными по линейке. Костя представил, что их лбы находятся на одной линии, что ее глаза нунчаками впиваются в его щеки и губы, и непримиримое осуждение вспарывает его, как тряпичную куклу.

Костя улыбнулся ей.

Скоро ты будешь моей, или я такое же бесхребетное ничтожество, как и все они.

От метро Тульская он пошел вслед за трамваем. С неба падал снег.

Костя не бывал в этих краях с тех пор, как перестал ходить в «Труд» на Варшавке. За крошащимися домами, похожими на пожелтевшие от времени коробки, к которым приставили скрученные листы ватмана, из снежного неба выступала Шаболовская башня. Верхушка ее была скрыта в снежном тумане.

На спортивной площадке на бульваре два таджика в ярко-синих тренировочных костюмах подтягивались на турнике. Навстречу Косте шла девушка с отцом, она размахивала руками и несколько раз подпрыгнула, как на гимнастике; когда они поравнялись с Костей, она перестала махать руками и хитро посмотрела на него. У ее отца были мохнатые брови, они топорщились вверх, как ножки убитого жука.

Мимо пробежал второй трамвай. Костя не успел запомнить его номер, 39-й, кажется. Он хотел поехать назад на трамвае, хотя ему нравилось идти по бульвару в потоке падающего снега.

Кусочек газона и деревьев, утопленных в снегу, бежал по центру бульвара, с каждой его стороны стелилась асфальтовая дорожка, а за чугунной оградой высотой до пояса —  трамвайные пути и узкая полоса для машин. От этой параллельности, от того, как трамваи ехали навстречу друг другу, разделенные полотном бульвара, а сверху перпендикулярно передвижениям машин и тел шел снег, погонами ложившийся на плечи людей, у Кости стало спокойно на душе.

Слева от него выросло несколько монструозных зданий, похожих на громоздкий лакированный гардероб в доме богатого человека. Бульвар внезапно закончился. У его основания стояла коробка кинотеатра «Алмаз» ярко-салатового цвета, мимо нее проезжали синие трамваи. Костя пошел вверх —  вдоль кирпичной стены кладбища.

На кладбище было тихо и безлюдно. «Как же я найду его могилу, черт. Здесь просто куча мертвецов», —  подумал Костя. Он пожалел, что не посмотрел точное расположение на карте. Где-то около выхода —  единственное, что он помнил.

Навстречу ему шли женщина с дочерью. На женщине была меховая шапка, на дочери —  вязаная.

— Молодой человек, вы не подскажете, где могила Раневской?

Костя смутился. Давно его не называли молодым человеком.

— Раневской? А она разве тут похоронена? Не на Новодевичьем?

— Должна быть тут. Я читала, что должна быть тут. Просто вы так уверенно шли, я подумала, что вы должны знать, где она.

— А нет тут никакого указателя? Я не знаю. Спросите кого-нибудь еще.

Он свернул вбок от центральной дорожки и тут же увидел его. Это был памятник его и его жены: Блохин и Блохина. Они выглядели как герои советского фильма, который он никогда не смотрел: каменные лица с толстой кожей.

Снег вокруг памятника был расчищен, в два ряда стояли корзинки с яркими кладбищенскими цветами, как будто чья-то рука только что аккуратно расставила их. Стальной обруч стянул Костин лоб. Он оглянулся по сторонам: только мертвецы и каменные доски. Он посмотрел на выглядывающие из-за шелушащейся стены купола. Верх стены украшала кирпичная арка, из нее выглядывала голая береза. Скоро стемнеет, или снова пойдет снег.

Костя снял рюкзак и достал банку с краской. Он хотел купить масляную краску —  красную, разумеется, но в хозяйственном была только водоэмульсионная, стоя на кассе, он вспомнил, что у отца есть банка сурика на балконе. Руки Кости немного дрожали, он откупорил крышку отверткой с третьей попытки.

«Не спеши, не спеши, не спеши», —  повторял он про себя без остановки.

Он снова оглянулся по сторонам. какой-то мужчина шел по параллельной главной дорожке —  Костино сердце взлетело, но спина мужчина удалялась вглубь кладбища.

Костя плеснул краской в лицо Блохину, а потом его жене. По кителю мертвеца, по платью жены, по их непрошибаемым лицам потек рыжий сурик. Часть краски попала на снег и утонула в нем. «Как кровь», —  довольно подумал Костя.

Костя поставил опустевшую банку между искусственных цветов.

Когда он вышел из ворот кладбища, охранники на входе обсуждали гололед с женщиной в розовом пуховике с меховым капюшоном.

Пошел снег, Костя ускорил шаг. Его руки все еще немного подрагивали: большой палец на правой руке дрожал, как у больного Паркинсоном. Костя потер палец, чтобы заставить его прекратить: на тыльной стороне ладони у него осталось маленькое красное пятно краски. Несколько раз он оглядывался —  нет, никто не бежал за ним и не одергивал его.

В трамвае, за которым Косте пришлось бежать через только что переключившийся на красный светофор, он нашел место в самом конце салона и сел, вытянув ноги. Снег повалил. Сразу стемнело. Костя почувствовал острый угол в боку —  там, где сердце. Он достал телефон. Что поделываешь, спросил его фейсбук. Костя выбрал из фотографий ту, где можно было без труда прочесть имена на памятнике. Отметь друзей, сказал фейсбук. Они с Аней Мезенцевой уже неделю были друзьями. Костя загрузил фотографию и, посомневавшись три секунды, не больше, утвердительно ответил на вопрос с кем он —  конечно же, с Аней. Он думает о ней, значит, он с ней.

Теперь ее черед подумать о нем. Он нажал отправить и послал весточку в океан чужих скучных мыслей и фотографий котиков.

Когда Костя вышел из трамвая на конечной, он увидел Ранникову из 403-й группы, она стояла у выхода «Пятерочки» и как будто искала среди выходивших чье-то лицо. Она была высокой и слишком правильной и вообще бесила его. Раньше они ходили в одну и ту же школу на Новинках, Ранникова училась в параллельном классе, в «А». Костя сделал вид, что не заметил ее.

— Тугаринов! —  позвала она.

«Черт, —  подумал Костя с сожалением, —  ну что ей еще надо».

— Тугаринов, блядь!

Он никогда не слышал, чтобы Ранникова материлась, и обернулся. Она смотрела на него злым лицом, нахмурившись.

— Подойди, —  сказала она, а потом добавила, —  на секундочку.

Костя решил, что было некрасиво игнорировать ее так открыто и соврал.

— Привет. Не узнал тебя… э-э… в этой шапке. Че делаешь тут?

— Жду тебя.

Брови Кости поползли вверх.

— С какой стати?

— Пройдемся, —  сказала она и пошла в сторону набережной.

— Мой дом в другой стороне.

— Ты что, дебил? Иди за мной и не квакай.

— Чего? Ты че, самая умная выискалась? Иди знаешь куда. С кошкой своей так разговаривай.

По лицу Ранниковой пробежала легкая судорога, и в Косте зашевелилось сомнение —  что она хочет ему сказать.

— Иди за мной, идиот. Хочешь, чтобы тебя менты сцапали?

— Какие менты?

— Придурок, —  она поправила шапку. —  Меньше болтай. Надо скорее уйти отсюда.

Она больно дернула его за рукав и потянула его за собой, уходя от остановки. Быстрым шагом они пошли в сторону Якорной, избегая дорожек и тротуаров, огибая дома по отмостке.

— Что это еще за вшивая конспирация? Может, уже скажешь?

— Ты как будто не на четвертом курсе института, а в пятом классе. Совсем у тебя нет мозгов?

Костя остановился. Они стояли между двумя засахаренными сугробами и помойкой. Около помойки была припаркована тележка бомжа. Фигура мужчины или женщины, закутанная в несколько блестящих засаленных курток и липких шерстяных платков, склонилась над контейнером и методично выбрасывала мусор из связанных пакетов в поисках чего-нибудь ценного.

Ранникова прошла где-то двадцать шагов и обернулась. Костя вспомнил, что в школе у нее было какое-то дурацкое обидное прозвище, но оно напрочь вылетело у него из головы. Стоять рядом с копошащимся в мусоре бомжом, даже назло Ранниковой, стало невыносимо, Костя догнал ее. До набережной им оставалось несколько прыжков и скатиться с ледяной горки.

— Откуда ты знаешь Аню Мезенцеву?

— Э-э… чего? Какую… еще… Аню? —  Он уже понял, что валять дурачка не пройдет. Ранникова пожирала его глазами.

— Ваньку не валяй, Тугаринов, —  сказала она зло, прочитав его мысли. —  Я, между прочим, спасла тебя от изолятора, —  Она резко посмотрела в сторону, а потом снова на него. —  На какое-то время…

— Ты ваще о чем щас?

— Телефон ты вообще не проверяешь?

Костю взбесила ее манера

— Давай до свиданья, Ранникова.

— Она была с тобой? Аня была с тобой на кладбище?

— А, ты об этом… Балииинн. Сразу не могла сказать. Не было ее со мной.

— Ты хоть понимаешь, что ты наделал, герой хренов?

— Чего? Используй слова по назначению! Хочешь мне что-то сказать —  говори! Чего привязалась?

— Это что такое?

Она поднесла телефон к его лицу. Костя увидел фотографию залитой краской могилы палача. Ее перепостили уже 512 раз. Он улыбнулся.

— А тебе-то что, Ранникова?

— Ты был с ней? Не ври мне! —  Ее голос сорвался на крик, Костя посмотрел на нее с ужасом. —  Я все равно… —  Она закрыла лицо руками, но потом совладала с собой. —  …все равно узнаю.

— Да не было ее со мной, успокойся.

— Зачем ты это сделал?

— Для нее, разумеется.

— Для Ани? С какой… с какой стати.

Костя посмотрел на Ранникову удивленно: неужели нужно объяснять такие вещи. Неужели можно быть такой тупой.

— Я влюбился, —  сказал он, улыбаясь. —  Я люблю ее. Я люблю Аню Мезенцеву.

Ранникова отшатнулась от него.

Подумать только, он уже неделю не думает ни о чем, кроме Ани, и ему ни капельки не стыдно за это.

— Откуда… откуда ты ее знаешь?

— Познакомился у друзей. Неделю назад.

— Неделю назад! —  Ранникова отошла от загоревшегося фонаря, ее лицо скрылось в темноте. Девятиэтажка у нее за спиной полопалась огнями осветившихся кухонь.

— А ты откуда ее знаешь?

— От верблюда.

— Я тебе честно сказал.

— Знаю. Ты и в школе был дебилом.

Лицо Кости поникло.

— Дура, —  сказал он.

Ранникова приблизила свое лицо к нему. Она не была накрашена, ее глаза блестели.

— А теперь слушай меня, пионер. Ты вообще без мозгов, но тут ничего удивительного. Аня, скорее всего, пишет сейчас вшивое признание в ментовке. У твоего дома —  да, не кривляйся, я знаю, где ты живешь, все там же, —  сейчас дежурит наряд милиции. Это все не шуточки.

— Я знаю, —  сказал Костя серьезно.

— Нет, ты не знаешь. Ни черта не знаешь! Удали пост. Удали упоминание о ней. Ты же толкнул ее в спину, идиот. —  Она перешла на шепот. —  Прошу тебя. Прошу… Тугаринов.

— Ранникова… —  Костя вздохнул, а потом снова улыбнулся. —  Фарш, —  он сделал короткую паузу. —  не провернешь назад! Вы все —  трусаки без хребта. А я —  нет. Я нет!

Он громко деланно засмеялся, хотя ему совсем не хотелось, и почувствовал, как Ранникова от неожиданности вздрогнула. Ему внезапно захотелось дойти до реки и посмотреть на огни, плывущие по отраженной воде, но истерика Ранниковой вывела его из себя. Он развернулся и пошел прочь —  в направлении дома. Костя достал телефон —  дважды ему звонил отец, дважды Аня через мессенджер —  все внутри него вспыхнуло. Было еще несколько сообщений от одногруппников, они спрашивали, не взломали ли его аккаунт. Свешников звонил ему за последние два часа 15 раз.

Перед длинным коричневым, как закопченный вагон, домом Костя остановился: сразу за этим домом был его дом, высокий и безликий, как и все дома на этой стороне улицы. Позвонить отцу? Но что он ему скажет. Он не мог придумать. Отец не знает, что такое любовь, подумает, что он сбрендил. «От судьбы не убежишь», —  подумал Костя.

Он открыл фотографию Ани. Она стояла перед старым зеркалом в серых брюках и черном свитере. Ее лицо —  она фотографировала себя —  было серьезным, собранным, чуточку надменным: Костя мог смотреть на него бесконечно. Он набрал Аню, но она не ответила.

Костя поднялся по ступенькам подъезда, ветер похлопал его по спине, мужской голос окликнул его.

— Тугаринов. Константин. Сергеевич.

Костя обернулся. Напротив третьего подъезда была припаркована полицейская машина, из нее вышло двое в форме и усатый мужчина —  в пальто.

— Тугаринов Константин?

— Да, —  сказал Костя.

— Пройдемте в отделение.

— На каком основании, —  сказал Костя вяло.

— Акт порчи имущества, —  сказал мент в форме.

— Я могу зайти домой?

— У нас в отделении тоже есть где поссать. —  сказал усатый недовольно. —  Садись и поехали. У тебя приводов до этого не было, я с тобой как с человеком говорю.

— Спасибо, —  сказал Костя нерешительно.

Молодой паренек в форме с наглым тонким ртом сцепил его руки за спиной наручниками. Костя не сопротивлялся.

— Йокарный бабай, Тугаринов. —  Усатый произнес Костину фамилию с ударением на «и». —  Попал же ты, парень, —  его наждачное лицо поникло, как цветок сорванного патиссона.

От его слов в груди Кости заломило.

— Что я сделал? Палач похоронен рядом с обычными людьми? Это, по-вашему, правильно?

Полицейские переглянулись. Один из них сплюнул себе под ноги.

— Это не тебе решать, понял.

— Любишь экстремизмом заниматься, люби и саночки возить.

— Я все правильно сделал. —  и Костя повторил еще раз. —  Я все сделал правильно.

— Пригнись, а то башкой ударишься.

Но садиться в машину с руками, связанными за спиной железной пристежкой наручников, было чертовски неудобно, и Костя все равно ударился головой.

Костя знал отделение полиции, куда его привезли, когда-то он ходил туда получать загранпаспорт. Усатый мент листал что-то в телефоне и все сильнее раздражался. Он фыркал в усы и говорил.

— Вот так и разэдак.

— Вот… бляха-муха.

— Йокарный бабай…

Когда к нему обращался кто-то из ментов в синей форме, усатый грубо обрывал их, как будто заранее знал, что ничего важного от них он не услышит.

Он провел Костю в маленький кабинет, в котором все было желтым и не новым —  стол, шкаф, обои, стул, даже решетки на окнах пожелтели от времени и ночного света. Под черным пальто на усатого был надет серый шерстяной костюм. Мент вытер шею платком.

— Сиди тут, —  сказал он, показав на стул, и вышел.

Через секунду мент вернулся, сильно хлопнув дверью.

— Телефон, —  сказал он.

Костя покосился на карман, руки его по-прежнему были сцеплены наручниками, запястья и плечи ныли.

— А позвонить можно?

— Потом будешь папке звонить, —  сказал мент, вынимая телефон из кармана Костиной куртки. —  Пока здесь сиди.

Он снова вышел. В замке несколько раз повернулся ключ.

Прошло десять минут. Костя подтащил стул к окну и постарался сесть так, чтобы руки не ломило. Ненароком он задел батарею, она была горячей, как огонь. Он привалился к стене. Костя посмотрел, как поднявшийся за окном ветер бьет веткой в окно. «Скоро метель», —  подумал он. Родители ждут его дома, но он не придет домой ни через полчаса, ни через час. Он уже чувствовал бешенство отца на лице. Но Костя не волновался о том, что они подумают: он был уверен, что Свешников уже позвонил ему домой и рассказал, что случилось.

Аня, если ты думаешь обо мне…. Мысль Кости оборвалась. Если думаешь обо мне… Если… Теперь она видит его, он стоит перед ней в полный рост с банкой краски в руке, он больше не бессловесный нонейм, отвечающий что-то невпопад на вопросы ее приятелей.

Вместе мы станем непобедимы, подумал Костя. Вместе… Митчел Сальгадо —  мой любимый игрок. Чай, нет, я не хочу больше чая.

В комнате было мало воздуха: лоб Кости нагрелся, щеки горели. Он открыл скрипчую дверь их дачного дома и спустился с крыльца на влажную траву дорожек. Костя с трудом приоткрыл глаза, он чувствовал себя так, как будто ему пришлось выкорчевать могильную плиту Блохина и вытащить ее за территорию кладбища. Мент закрыл его в кабинете час назад. Почти восемь вечера. Перегретая комната погружала его в сон.

Он обошел их дом по периметру, ведя пальцем по откосу из нержавейки, надетому на фундамент. Песок приятно холодит ноги. В высокой мокрой траве сидят две лягушки: их цвет выцвевший, как у осени. Он видит кузнечика, дергающего лапкой вверх-вниз, вверх-вниз. Костя приближает к нему лицо: шпоры на его лапках как шипы розового куста. Если потрогать их, на пальце выступит капля крови —  бордовая и круглая, как виноград. Он не прикасался к кузнечику, но его палец в крови. Костя растирает кровь на ладони. Крылышки кузнечика —  засохшие лепестки странного цветка, он полунасекомое, полурастение, шевелящее черным глазом.

Если сжать тебя пальцами и сдавить, брызнет зеленая кровь, зеленая кровь, зеленая кровь. Костя сжимает ладонь, но кузнечика уже пропал след. В ладони у Кости —  щепка и ничего больше.

Он поднял глаза и увидел Аню стоящей в приоткрытой калитке: на ней были серые брюки и черный свитер. Она мрачно смотрела на него, но потом улыбнулась. В груди у Кости заломило от ноющей боли, как будто он весь день таскал что-то тяжелое.

— Аня! —  позвал он, но, когда она обернулась, ее лицо было лицом Ранниковой.

Хлопнула дверь, какие-то ноги шумно прошли по линолеуму в кабинет. Костя очнулся и едва не упал со стула на пол.

— Тугаринов! На выход. Поднимайся! —  приказным тоном сказал плотный мент в форме с седыми коротко стриженными волосами. Его губы были тонкими и серыми, а глазами злыми —  как будто кто-то карандашом проткнул дырочки в глазах на его бумажном лице. —  Пошевеливайся, пошевеливайся!

Высокий мент под два метра ростом подхватил Костю за отворот куртки и поставил перед седым. Седой вышел из кабинета, покачивая бедрами по-ковбойски, двухметровый мент зацепил Костю сзади, как тележку на складе, и вынес из кабинета.

— Эй, эй… —  только и успел сказать Костя, как мент втащил его в соседний кабинет с лакированным столом.

За столом сидел худощавый мент с коротко стриженными черными волосами. Стол был овальной формы и лакированный, из него светило шесть отраженных с потолка ламп. Перед ментом на столе стояла латунная табличка «Петров Петр Петрович, начальник отдела МВД». Костя подумал, что это какая-то шутка. Двухметровый расцепил наручники у него за спиной. Начальник Петров пододвинул к Косте бумагу и ручку.

— Подписываем признание.

— Я не буду ничего…

— Подписываем давай! Не кочевряжься, парень! Это административка. Ты уже расписался в своем деянии. Поэтому подписывай и на выход.

Костя растерялся.

— В смысле… на выход?

— Мы не собираемся тебя тут держать. Потом в суд тебя вызовут, штраф заплатишь. Подписывай, резину не тяни.

«Я, Тугаринов Константин Сергеевич, 1997 года рождения…» Костя попытался прочитать текст признания: голова горела, буквы текли перед глазами.

— Долго думать будем? —  сказал Петров Петр Петрович, щелкнул ручкой и протянул ее Косте.

— А… а сколько сейчас времени?

— Начинается! Подписываем!

Когда Костя вышел на крыльцо отделения, кругом была ночь, холод, фонари горели персиковым светом.

— Вот он! —  раздался резкий женский голос.

Костя обернулся.

— Здравствуйте, —  девушка в серой куртке с волосами, собранными в хвост, приблизилась к Косте вплотную. —  Я с телеканала «Живой звук». Что побудило вас облить могилу Блохина краской?

Костя обступили со всех сторон: группа молодых людей —  в оранжевом свете фонарей и светлячковом мерцании экранов телефонов они показались Косте молодыми и измученными, как и он сам. кто-то из группы держал камеру на плече, кто-то сжимал в руке диктофон. Лица некоторых парней выглядели как рельса, по которой только что прокатил состав. Лица девушек горели, как сорванный мак. Внезапно Костя понял, что это журналисты и они здесь из-за него.

— Кого-то из ваших родственников расстреляли по его распоряжению?

— Что? —  переспросил Костя.

— Это месть?

— Какие отношения связывают вас с Анной Мезенцевой?

— Вы член политической партии?

— Что вы хотели этим заявить?

Серые облака проступили из очертаний ночи, когда Костя вошел в темный коридор их квартиры и бесшумно разулся.

На кухне горел свет. Отец уже ушел на смену: он работал дежурным инженером электросетей на нефтеперерабатывающем заводе в Капотне. Повезло: у Кости не было сил посмотреть ему в глаза. За накрытым клеенкой столом сидела мать, она склонилась над книгой при свете настольной лампы. Мама закрыла книгу, сняла очки, посмотрела на Костю.

— Это я, —  сказал Костя, встав в дверном проеме.

— Не могу сосредоточиться, —  сказала мама. —  Читаю одну и ту же страницу в пятый раз.

— Отец уже уехал? —  спросил Костя, чтобы что-то спросить.

— Ты знаешь, сколько сейчас времени?

Костя покачал головой.

— Шестой час. Тебе же завтра на работу?

— Завтра? А какой сегодня день? —  внезапно Костя перестал ориентироваться в днях недели.

Мама подавила всхлип в горле.

— Что с тобой происходит?

Костя почувствовал, как что-то огромное давит ему на спину и ему срочно нужно лечь.

— Я влюбился.

— Что ты натворил?

— Можно мы завтра об этом поговорим?

— Кто она?

Костя почувствовал, что лицо матери смягчилось после его признания.

— Аня. Она подруга Свешникова.

— Он болтун и мерзопакостный человек.

— Я знаю.

— И друзья у него, наверняка, такие же, как и он.

— Она не такая. Она настоящая. Я пойду спать, мам. Хорошо. Завтра поговорим.

Костя уже вышел из кухни, когда мама снова окликнула его.

— Костя.

— Что?

— Любовь очень опасна. Будь осторожен.

«Что ты такое говоришь, мам», —  хотелось сказать Косте, но он молча ушел к себе и упал на кровать. Через мгновение он спал.

Костя проснулся от света, бившего ему в лицо из незашторенного окна. Он еще не сбросил с себя остатки сна: они сидели на ковре в большой комнате и боролись с раскладушкой. Он был вместе с Аней, но черты ее лица безостановочно менялись: глаза, лоб, ямочки на щеках. Он не узнавал ее, но все же знал, что это она. Костя поднялся с кровати со щемящим чувством в груди: как будто он собирался что-то сделать, но так и не подступился к тому, чтобы осуществить свое намерение. «Нереализованные намерения будут кусать тебя, КонстантынСергеич, как блохи», —  говорил Свешников.

Легкая очередь острых пунктирных звуков прострелила его грудь. Что он наделал? Костя надел чистую майку и вошел в кухню.

Мать сидела за столом перед швейной машинкой. На столе и на полу поднимались волны белой ткани с синим рисунком.

— Тебе не надо сегодня на работу? —  спросила мама. —  Будешь сырники?

— Какой сегодня день?

Мама посмотрела на Костю с болью и осуждением.

— Четверг.

Костя приземлился на стул, облегченно вздохнув.

— Мам, ты же знаешь, я работаю по понедельникам и средам.

— Ну откуда я знаю. Ты же ничего не рассказываешь.

— Я говорил.

— Может, у тебя уже тысячу раз поменялось расписание.

Мама поставила перед Костей дымящуюся чашку чая.

— А институт?

«Что там делать, одна скучища бессмысленная», —  хотел сказать Костя, но смолчал, вспомнив, что ему надо было доделать и сдать курсовую по математической статистике.

— Сегодня только лекции, на них не обязательно быть.

— Смотри, напропускаешь, потом придется догонять.

«Не придется», —  подумал про себя Костя.

Он смотрел, как сырники покрывает тонкий слой сгущеного молока.

Мама прострочила еще один шов в волнах синей-белой ткани, что станут простынью или пододеяльником, или и тем, и другим.

Она посмотрела на Костю тем взглядом, от которого его душа спускалась в колени и он не мог найти глазам место ни на столе, ни на стене, ни на окне во двор. Он знал, что подвел ее, но не мог уяснить, каким образом.

— Костенька, —  сказала мама.

— Очень вкусно, мам. Правда, очень вкусно. Спасибо. —  Костя старался смотреть через ее голову на ручку холодильника.

— Я не хотела… Когда ты доешь…

— Что?

— Там девушка ждет тебя. На улице. Я не хотела… Хотела, чтобы ты нормально поел.

Костя вылетел из-за стола.

— Спасибо, мам!

Костя не понял, как он оказался на первом этаже —  на лифте или он бежал вниз, забыв про перила, он выскочил из подъезда и перелетел через ступеньки, и его ботинки заскользили на волнистом льду. Девушка в черном пуховике стояла на дорожке рядом с двумя доисторическими гаражами цвета выцветшей зеленки.

Сердце Кости подпрыгнуло: неужели он победил? Разве это возможно? Он понял, что действия его были настолько импульсивными, он ни разу по-настоящему не задумался о том, что будет потом.

Девушка в черном пуховике обернулась. Это была Ранникова.

Костя подошел к ней так близко, как только мог: хотел ударить по лицу. Но в последнюю секунду он сдержался.

— Тебя пытали? —  спросила Ранникова. Ее лицо выглядело опухшим, как будто она плакала ночь напролет.

— Нет.

— Выглядишь отвратительно.

«На себя посмотри», —  хотел сказать Костя, но промолчал.

— Что надо?

— Ты как в танке, Тугаринов. Про тебя даже Рупрехт написал. —  Увидев непонимание в глазах Кости, Ранникова пояснила. —  Карл Рупрехт.

Ее воображающий тон разозлил его.

— Рупрехт-Шмупрехт.

— Ты вчера вылупился из яйца?

— Позавчера. Вчера я же был в ментовке.

— Тугаринов… Это…. Это, короче, такой дядя в очках. Если случается какое-то культурное событие, его чаще всего спрашивают, говно или норм.

— И че он написал?

— А ты еще не в курсе? Ну да, если ты даже не знаешь, кто он такой…

— Что он написал?! —  голос Кости резко подскочил вверх.

Обветренными пальцами Ранникова протянула Косте телефон.

— Силь ву пле.

Карл Рупрехт был, по его же собственным словам, немцем по крови и русским во всех остальных проявлениях. Его лицо мелькало то здесь, то там, когда это касалось событий культуры. После того как главный редактор известного издания о современном искусстве скоропостижно скончался, Рупрехт занял его место. Он происходил из известной семьи: отец —  прославленный химик, академик, дед —  писатель-деревенщик, мать —  певица и актриса. Он —  человек, к чьему мнению прислушиваются.

Его статус перепостили за несколько часов 7637 раз, лайкнули больше 12 тысяч раз. Вот что он написал.

«Многие из вас отвернутся от меня после этого поста. Вы в своем праве.

Несколько дней назад могила Василия Блохина, похороненного на Новом Донском кладбище, была осквернена, ее залили краской. Он был одним из самых результативных репрессариев в ОГПУ-НКВД, его рукой убиты Бабель и Мейерхольд, Тухачевский и Ежов, и многие, многие другие. Я думаю, у такой фигуры с таким послужным списком нет и не будет множественных интерпретаций: он был палачом. Не скрою, первые несколько часов я был в эйфории от этого поступка. Но потом она угасла.

Личность «вандала» оставляет множество вопросов: кто он и что побудило его к действию? Я ждал увидеть молодого человека с горящими глазами, идейного анархиста, но увидел с трудом подбирающего слова подростка, который понятия не имеет, кто такой Блохин, и сделал это, чтобы произвести впечатление на девушку. Но не будем сбрасывать со счетов, что, возможно, это легенда и наивный влюбленный выступил инструментом в руках третьих сил.

Историю нельзя замазать краской. Ее, если уж на то пошло, нельзя даже взорвать тротилом. Да, она будет переписываться людьми из разных лагерей —  от социалистов до монархистов, но она будет.

И я начал думать, что меня гложет во всей этой ситуации. Почему меня коробит от того, что кто-то осквернил могилу палача, хотя казалось бы —  чем не повод для радости?

И я понял, что мне не нравится в этом жесте. Мне не нравится насилие. Я хочу, чтобы к могиле Блохина и его подчиненного Яковлева водили школьные экскурсии —  и чтобы моим детям рассказывали, что это за люди и что они совершили, и чтобы дальше эта экскурсия вела их к могилам репрессированным —  общим могилам, и чтобы им рассказали, почему у этих людей нет своей могилы.

Я не хочу слепого, немотивированного насилия. Когда кто-то оскверняет могилу и постит это в сторис в инстаграме. Насилия было достаточно в нашем прошлом, его хватает и в настоящем.

Но давайте не будем бороться с насилием насилием.

Человек имеет право на могилу. Даже если этот человек —  палач. Иначе мы все пойдем на кладбища осквернять могилы отцов, которые били матерей, матерей, которые сделали жизнь невыносимой, любовников, которые разбили сердце, и т.п. Если мы начнем мстить мертвецам, это запустит очередную волну ненависти друг к другу.

Давайте не будем бороться с нашей историей, давайте примем ее и вместе подумаем, как —  с помощью образования, с помощью благотворительности, с помощью гражданских инициатив —  понять, как объединить, а не разобщить, как сделать нашу жизнь сейчас лучше и чище. Если что, я сам готов провести экскурсию на Новом Донском и я знаю людей, которые могли бы это сделать лучше меня. Я за то, чтобы вещи назывались своими именами, но я против насилия.

Вот, я все сказал. Теперь можете отфренживать.»

Когда Костя закончил читать, его недовольный лоб покрыли продольные морщины.

— Ты так медленно читаешь. За это время можно три раза повеситься. Или один раз отравиться газом.

— Эта гнида назвала меня «подростком». Подростком!

— Тугаринов, тебе надо было называться Тупорыловым. Рупрехт говорит: то, что ты сделал, —  говно и вандализм.

— Кто он вообще такой? какой-то критик из журнала! Немчура! Я правильно все сделал. Любой это скажет. Какого хрена убийца похоронен рядом с обычными людьми?

— Ты рассуждаешь как анархолиберал.

— Что? Кто? Я даже не знаю, что это такое.

— Типичная отмазочка анархолиберала.

— Черт, —  Костя сделал несколько шагов в сторону, его ноги заскользили по льду, спрятанному под истоптанными снегом. —  Этот чел все вывернул наизнанку. Я сделал все правильно.

— А ты думал, тебя по голове погладят за то, что ты сделал.

— Ничего я не думал.

— Ты знаешь, что могилу отмыли?

— Я провел ночь в ментовке, Ранникова. Ты думаешь, там приносят кофе и газетки почитать?

— Ну вот я тебе сообщаю. Что могилу отмыли и почистили.

— И цветочки новые поставили?

— Разумеется.

— Гады.

— И цветочки, и охрану.

— Гады, —  повторил Костя.

— Но это еще не все. Донское кладбище закипело.

— Чего?

— Охрану поставили, но охранники оказались не очень идейные или со слабым мочевым пузырем, поэтому через пару часов на рассвете кто-то снова облил памятник краской. Красной краской.

Костя не нашел, что сказать. Ранникова улыбнулась, глядя на его ошарашенное лицо.

— Неплохо, да? Но у этого кого-то есть мозги, в отличие от тебя, он просто слил фотку в сеть, а не запостил в фейсбуке у себя на странице.

Костя проигнорировал иголку, воткнутую в него.

— И что теперь?

— Теперь охрана ходит писать по одиночке.

— Я все правильно сделал.

— Ну еще в пятисотый раз это повтори.

— Ты видела Аню?

Лицо Ранниковой поникло.

— Ты сказал им, что она не при чем?

— Я… —  Только в этот момент Костя понял, что не успел сказать ни слова, ни полслова в свое оправдание, и имя Ани ни разу не всплыло в его общении с полицейскими. Ранникова сразу прочитала его лицо.

— Ты ничего им сказал! Ничего не сказал!

— Успокойся. Ничего меня не спрашивали… о ней.

— Какой же ты… дебил…

— Ты говорила с ней? Что она сказала?

Лицо Ранниковой стало черным, как зола.

— Что такое?

— На ютубе посмотри.

Костя сжал кулаки и внезапно ощутил ноющую пустоту внутри карманов.

— Бааалин…

— Чего?

— Они забрали у меня телефон.

Ранникова посмотрела в землю, на угол дома, снова на Костю —  и еще раз протянула ему телефон в исцарапанном бело-золотом корпусе.

Ветер бил Ане в лицо. «Господи, какая она красивая», —  подумал Костя, и его сердце вздрогнуло. Она выглядела растерянной, как будто ее спрашивали, как найти улицу в незнакомом городе на незнакомом языке.

— Я не знаю, зачем он это сделал. Я его совершенно не знаю. Нет, я не знаю, зачем он затэгал меня в этом сообщении. Меня с ним не было! Я была дома, и все мои домашние могут это подтвердить. Я не знаю его. Не знаю! Прошу, оставьте меня в покое!

Костя отдал Ранниковой телефон. Ранникова помрачнела, как будто вспомнила свою умершую собаку. Внезапно Костя вспомнил, что в старших классах у нее был черный пудель, девочка.

— Да, —  сказала Ранникова тихо. —  Тут нечего добавить.

Костя прикусил язык, чтобы не сорваться. Плевать, что она предала его, он все равно не отступится.

— Я люблю. Ее. Я все равно люблю ее.

— Ты видел ее всего один раз, —  сказала Ранникова зло.

— Ну и что?

— Ты даже ее не знаешь.

— Ну и что?

— Это любовь, по-твоему?

— Она поймет меня, я знаю, что она поймет меня.

— Ты реально без мозгов.

— Я споткнулся о ее лицо.

— Споткнулся?

— Как будто, да… Блин, зачем я только с тобой объясняюсь… Я не могу перестать думать о ней.

— Прими антидепрессанты.

Это по-настоящему взбесило Костю.

— Да пошла ты в жопу со своими тупыми комментариями. Что ты-то в этом понимаешь? Кого ты любишь?!

«Господи, какая тоска», —  подумал Костя. Кого может любить такая девушка, как Ранникова, ведь никто не полюбит ее в ответ. Ему стало бы жаль ее, если бы она так сильно его не раздражала.

— А ты не думаешь, что она уже с кем-то встречается? Эта мысль не посещала твою голову, Тугаринов?

Если бы она достала из-за спины саперную лопатку и ударила его по лицу, ему было бы легче принять удар. Мысль, как яд, распространилась по Костиному лицу. Конечно, у нее кто-то есть. Конечно, она любит кого-нибудь, и этот кто-то не он, а хлыщ с красивой походкой.

— Ты знаешь, кто это?

— Пусти. —  Он сам не заметил, как схватил Ранникову за руки.

— Скажи, кто он.

— Пусти. Отвали уже.

— Говори, кто он. Ты же знаешь? Ты же не дразнишь меня!

— Пусти! Пусти. Мне больно! —  Она вырвалась из его металлических ладоней и, едва не поскользнувшись на дорожке, быстро пошла в сторону Корабельной. —  Козел.

Девушка, которую он любил, предала его. Девушка, которую он любит, пренадлежит другому —  напомаженному хлыщу, умеющему красиво врать и хитро улыбаться. И что же?

Он не сдастся.

Костя заскользил по волнам льда в сторону подъезда, когда увидел припаркованный в ста метрах черный Форд Фокус, за рулем которого сидел усатый мент с лицом страдающего запором.

Страх уколол Костю под лопаткой, но на смену ему быстро пришло тупое раздражение. Костя постучал по стеклу, и оно опустилось до уровня ментовских глаз.

— Подружка твоя, —  мент ткнул пальцем в место в пространстве, где три минуты назад стояла Ранникова, и улыбнулся в усы. —  Нравятся тебе дылды.

— Телефон верните, —  сказал Костя.

— Садись, молодец. Прокатимся.

— Телефон верните сначала, —  он сделал небольшую паузу. —  Пожалуйста.

— Вернем твой телефон. Никто его не брал. Садись, проедем в отделение.

— Я там уже был, что мне там еще делать?

Стекло снова поехало вниз до ментовского плеча.

— Хочешь в наручниках поехать?

Они сделали небольшой круг по району, проехав мимо отделения милиции. В салоне пахло бензином и сигаретами, тихо пел Михаил Круг. Сначала он приглашал всех к себе в дом, потом молчал о пропавших друзьях и несбывшихся снах.

— Мы только что проехали отделение, —  сказал Костя усатому.

— Ты всегда такая зануда? Поедем в отделение, поедем. Но сначала есть к тебе разговор.

Они припарковались на набережной.

— Разговор? —  переспросил Костя.

— Разговор.

Впереди них был припаркован ландкрузер необъятных размеров, похожий на бегемота, облитого эбонитовой смолой. Из машины вышел мужчина в коротком голубом пиджаке со злым лицом и светлыми волосами. Он посмотрел на Костю и усатого, сжав кулаки, потом открыл заднюю дверь, приглашая внутрь.

— Ну иди. Чего ждешь, —  сказал мент Косте мягким противным голосом. —  Иди, иди.

В машине-бегемоте невыносимо пахло кожаными сиденьями. Костя выгнул шею и посмотрел в окно у себя за спиной —  ментовский Форд Фокус дал задний ход и, объехав их, покатился в сторону метро.

За рулем бегемота сидел толстый мужчина с рыхлым пористым лицом. Он молчал. В соседнем с ним кресле сидел молодой коротко стриженный человек в голубом костюме. Его голова была вполоборота повернута назад. Один глаз был зеленым и злым. Неприятное лицо, подумал Костя, как у человека, вынужденного каждый день мыть лицо хозяйственным мылом.

На сиденье рядом с Костей сидел еще один темный костюм. Белые ладони, размером с кочан цветной капусты каждая, спокойно лежали на коленях. Лицо второго костюма было еще неприятнее, как будто он не просто мыл лицо, но потом еще съедал кусочек мыла после мытья.

— Здравствуй, мальчик Костя, —  сказал мужчина, сидевший впереди рядом с водителем.

— Здравствуйте, —  сказал Костя. —  Вы из полиции?

— А ты как думаешь?

— Нет, —  сказал Костя.

— Мы не из полиции.

— Из эфесбэ?

— Любишь стихи, мальчик?

— Чего?

— Любишь красоту?

— Люблю, наверное.

— Это заметно. Зачем же ты хотел изуродовать красивый памятник?

— Потому что… —  Костя запнулся, но сразу же продолжил. —  Это памятник палачу.

— На кого ты работаешь? Жиденки тебя подослали, дурачка?

— Кто?

— Ты на жиденка не похож.

— В смысле? Вы щас о чем.

Мужчина нажал на кнопку сиди-проигрывателя, зазвучала музыка. Странная, подумал Костя, похожая на шуршание целлофанового пакета и звук ветра, пригибающего травы к земле. Но в ней была мелодия, хотя какая именно —  он не смог бы объяснить.

Человек с ладонями размером с капусту повернул к нему лицо. Оно пульсировало. «Как птица, попавшая в силки, —  подумал Костя, —  оно сейчас разорвется».

— На школьных моих тетрадях, —  сказал мужчина с переднего сиденья.

— Что, простите? Каких тетрадях?

— На столе моем, на деревьях, —  продолжил мужчина.

— Вы вообще о чем?

— На песке, на снегу пушистом.

Он бредит, понял Костя. Он в плену у сумасшедших.

— Я пишу твое имя, —  сказал мужчина тихо.

— Мое имя? Вы это серьезно?

Мужчина за рулем повернул ключ зажигания, машина зашипела, как закипающий чайник, они плавно двинулись с места вперед по набережной.

— На всех прочтенных страницах, —  мужчина не останавливался, —  на страницах белых и чистых.

Капустные руки снял шейный платок. Он был серого цвета с черным пятном посередине. Мужчина расправил платок на коленке: Костя увидел, что черное пятно —  это маленькие вороны, вылетающие из огромного скопления пригнанных друг другу клювами черных птиц. Или это были маленькие лошади. Вороны или лошади, что-то одно из них.

— Может, вы объясните мне, что это…

Руки потянулись к Косте и сжали его голову. Платок оказался на его шее, голова прижата к колену мужчины. Петля затянулась вокруг шеи, мужчина одной рукой накручивал платок на ладонь, а другой давил на голову. Ткань, как леска, врезалась в кожу и забрала весь воздух. Костя глотал воздух ртом и изо всех сил тянул леску прочь от себя. Это удавалось ему с трудом.

Его голова мгновенно нагрелась от прилившей к ней крови.

— На оружье воинов храбрых.

Костя захрипел.

— На королевских коронах.

Он засучил ногами по коврику и услышал треск. Неужели, это его череп? Он раскалывался от боли. В глазах лопались елочные шары.

Если он умрет сейчас. Он даже не жил. Воздух закончился, перед глазами поплыла чернота. Он попытался ударить убивавшего его человека по лицу, но его руки натолкнулись на что-то твердое, как камень. Он даже не успел сказать девушке, которую любит, что любит ее. Он такое же ничтожество, как и толпы других ничтожеств. Как же так. Костя попытался закричать, но на это уже не было сил.

— На крыльях птиц перелетных.

— На зримой истине мира.

— На всех временах года.

— На каждой лампе зажженной.

— На каждой гаснущей лам… Уже глаза закатились у него. Отставить! Что я тебе сказал?! Придушить. При! При! Не задушить.

— Да успокойся ты. —  Голос капустных рук звучал гулко, как со дна колодца. —  Еще он дышит.

— Блядь! Ты посмотри на его рожу! Она же баклажановая!

— Да очухается. Успокойся. Не ори.

— Мы даже еще за город не выехали. Ну кто же так делает.

— Не ори.

— Я не ору!

— Не ори.

— Не ору я! Разве я ору? Славик, я ору?!

— Не ори.

— Ты орешь. Не ори.

— Да идите вы. Дышит еще он?

— Дышит. Куда денется.

— Он синего цвета. А если бы ты его сейчас задушил?

— А если бы на луне росли грибы?

Машина съехала на обочину. Водитель повернулся к спорящим.

— Что вы развизжались оба? Душишь —  так души до конца! И этот еще тоже —  стишки читает! Стишкам здесь не место!

Сидевший сзади костюм засмеялся тихо. Сидевший спереди грубо выругался.

Мужчина с капустными ладонями спихнул тело Кости с сиденья и вытер лоб платком. Его двойник спереди заскрежетал зубами от раздражения.

— Так дела не делаются. Не делаются дела так.

Они встроились в поток машин и поехали за город, в направлении юга.

Костя проснулся от запаха сырости и сразу закашлялся. Руки не связаны, кругом было темно, как в подвале, и пахло так же. Он потрогал шею —  она болела, как если бы с нее сняли кожу. Костя еще раз вздохнул —  громко, с хрипом. Слезы потекли из его глаз —  от счастья. Он дышит. Он живет.

Темнота и острый запах сырости не испугали его, ведь он жив, а значит —  он может подняться (Костя попытался сесть, это удалось ему с третьей попытки) и найти отсюда выход. Громко дыша ртом, он сел и вгляделся в черноту: она была густой и непроницаемой. Страх зашевелился в Костином сердце. Он потрогал себя за лицо —  с носа и губ слетела шелуха с металлическим привкусом, еще недавно у него носом шла кровь. Пол в том месте, где он сидел, был дощатым, холодным и неровным. Он в доме, подумал Костя, он в доме, потому что доски бывают только в домах. Он в комнате, ведь дома состоят из комнат, значит он поднимется —  он сможет, конечно же, не может же он сидеть на полу вечно, он найдет в темноте дверь и будет ломиться в нее, пока ему не откроют. Или пока он не умрет от истощения. Мысль о нависшей над ним опасности заставила Костю вздрогнуть, она была холоднее холода, ведь в ней сквозило ничто. Ты был сейчас, и вот тебя нет. Нет навсегда. Эта мысль была настолько невыносимой, что Костя тихо заплакал.

Тяжелый прокуренный голос сказал из темноты:

— Очухался, Пирожков? И сразу за скулеж.

От неожиданности Костя закричал.

— Кто здесь?!

— Визжи громче, Пирожков, —  сказал голос откуда-то справа и сверху.

Глаза Кости привыкали к темноте, но он по-прежнему не мог разобрать в ней очертаний чего бы то ни было.

— Кто вы?! —  закричал Костя. Его объяла ярость. —  Я не Пирожков!

— Все вы пирожковы, сукины дети. Только судьба вам подкинет что-нибудь потверже бублика в рот, как вы сразу охаете и скулите, мамку зовете.

— Я не Пирожков! —  крикнул Костя так, что слюна брызнула у него изо рта. —  Где я?

— Ты в аду, дружок. —  захохотал голос, давясь самим собой, как непрожеванной едой.

— Не смешно, —  сказал Костя.

Он знал, что не в аду, ведь в аду никто не знает фамилию Пирожков.

Голос еще несколько минут отхаркивал собственную слюну. Чернота не стала серее за время их разговора, но Косте показалось, что он начинает различать какие-то полки на стене напротив него. Или это были стеллажи? Или его зрение играет с ним в игры восприятия? Кто этот голос? Опасен ли он ему? Сердце Кости настырно стучалось в грудную клетку.

— Что это за место? —  спросил он кашляющий голос.

— Скоро узнаешь. Чем ты насолил Николаичу, Пирожков?

«Николаичу? Кругом сумасшедшие», —  подумал Костя.

— Я не знаю никакого Николаича.

— Значит, скоро узнаешь. Скоро увидишь.

— А… —  Думай, Костя, думай, сказал он себе. —  Как вы здесь очутились?

— На «вы» обращаешься… Культурненький, значит. —  Снова кашель. —  Эти суки посадили меня сюда. Ждут, когда я сломаюсь или сдохну.

— Какие… суки? —  Костя вспомнил белые ладони размером с капусту и злое лицо мужчины, читающего стихи про какие-то тетради. Это казалось эпизодом из кошмарного сна. И он все еще продолжается.

— Суки, внучки Колаича. Связались с жидами, засрали ему мозг. Все прахом… все наши устремления прахом… Я пытался открыть ему глаза. Бесполезно. Все на деньги жидов. Не на деньги чекистов, на деньги жидов. Они ему засирают мозг, мол, и среди чекистов есть жиды… Так, какая забросила тебя сюда, Пирожков?

Он в бреду, и я даже не вижу, где он находится, подумал Костя. Судя по голосу, его собеседнику могло быть и сорок, и шестьдесят пять.

— Я не пирожков.

— А кто ты?

— Тугаринов.

— Что ты натворил, Тугаринов?

— Я осквернил могилу палача.

Голос ответил не сразу и чуть мягче, чем раньше. Это насторожило Костю. Он сгруппировался в позе эмбриона, притянув колени к подбородку и на всякий случай накрыв голову руками.

— Палача?

— Блохина. Василия. На Донском кладбище.

Наступила тишина. Тело голоса заерзало —  снова откуда-то справа и сверху.

— Что же ты не осквернил могилу Кобы, смельчак?

— Чего?

— Зачем осквернил могилу солдата, когда мог замахнуться за генерала? Кишка тонка?

— Куда замахнуться?

Костя понял, Коба —  это прозвище Сталина, но сделал вид, будто не знает, о ком речь.

— Хочешь загадку, Пирожков? Знаешь, как вспороть брюхо людоеду?

— Не знаю. Как?

— Надо, чтобы людоед проглотил тебя, а потом прогрызть путь наружу.

— А если он откусит голову?

— Значит, не повезло.

— Значит, это невозможно.

— Ты… тупой. Тупой мальчик… Как ты вообще оказался здесь. Обычно у тупых не бывает проблем.

— Наверное, я не такой тупой.

— Нет, неет…. Ты… Ты —  тупая скотина! Скот!

— А-аа! —  вскрикнул Костя. Острый носок ботинка с размаха врезался в голень Кости. Он даже не слышал, как обладатель голоса приблизился к нему. Удар следовал за ударом —  следующий пришелся в руку, еще один в ногу.

— Тварь пархатая! Пархатая жидовская тварь!

Мощные костистые руки подняли его и швырнули в то, что оказалось стеллажом с закрученными банками. Она из банок с треском хлопнулась об пол. Зазвенели осколки. Костя не успел опомнится, как почувствовал на лице мерзкое сигаретное дыхание голоса —  но даже его голова все еще была неразличима в темноте! Костистые ладони впились в его израненную шею.

«Все повторяется», —  пронеслось в голове у Кости. Сигаретные руки душили его. Ноги Кости заскользили —  наверное, это был рассол из разбившейся банки, он потерял равновесие и шмякнулся на пол, ударившись копчиком. Хватка рук ослабла, но уже через мгновение указательные пальцы сигаретного дыхание сдавили лимфатические узлы так, что Костя заскулил.

Кровь застучала в голове, он теряет сознание, он теряет сознание. Костина левая рука шарила по полу, ее пронзила внезапная боль —  он порезался. Костя сжал осколок и за секунду до того, как потерять сознание, несколько раз вонзил его в распространяющую истошный сигаретный запах пустоту перед собой.

Аня Мезенцева пересекла расстояние от «Пятерочки» до ее дома со скоростью метеора. У подъезда она не сразу смогла сообразить, в каком из карманов куртки оказалась связка ключей, когда голос сзади окликнул ее.

Она не обернулась, но набрала в легкие воздуха. Ключ сразу нашелся.

— Аня!

— Неужели это так непонятно, что я не хочу тебя видеть?

Ранникова прислонилась к поцарапанной раме доски объявлений, залепленной оборванными поисками квартиры славянской пары с ребенком.

— Караулишь? Хорошо так, да.

— Ты не ответила ни на одно сообщение! —  голос Ранниковой взлетел вверх. —  Даже не просмотрела их. —  Добавила она тише.

— Конечно. Ведь я знала, что в таком случае ты заявишься собственной персоной. Маша, серьезно, я не хочу видеть тебя. —  Она приложила магнитный ключ, дверь запищала. —  Сейчас.

— Я ведь только хочу помочь. Я говорила с ним…

— Это не помогло! Это сделало только хуже. Не надо было тебе вообще вмешиваться!

— Ань…

— Маша, —  лицо Ани исказила гримаса боли, —  он толкнул меня в пропасть, Этот болван толкнул меня в пропасть. И ты мне об этом всякий раз напоминаешь!

— Это не так… Он без мозгов, абсолютно…

Аня развернулась к Маше. Ее лицо пульсировало от гнева.

— Что же ты ничего не понимаешь! Мне все равно, как он относится ко мне, пусть он хоть тысячу раз сумасшедший. Боже, да он смотрит игры «Реала» за 99-й год, естественно, он ненормальный. Но он сделал то, о чем мы, такие правильные и идейные, только чешем языками. Даже я. Даже я, черт возьми. Я в зеркало на себя смотреть не могу, так я себе омерзительна. И я понятия не имею, как это исправить.

— Ты слишком строга к себе. Ты же не можешь подставить родителей…

— Жалкие трусы! Мы жалкие поганые трусы! Я… я —  капитанша отряда жалких поганых трусов, а ты, Маша, наш жалкий трусливый политрук.

— Потому что я хотела тебе помочь?

— Потому что ты не можешь смириться с мыслью, что я тебя не люблю, и тешишь себя лживыми надеждами. Я не хочу тебя видеть! Не пиши мне больше. И не карауль меня!

Аня скрылась в подъезде и хлопнула второй входной дверью, а Маша еще несколько секунд следила за тем, как дверной доводчик медленно закрывает перед ней уродливую серую дверь.

В нос попала вода, Костя закашлял и открыл глаза. Перед ним стоял черноволосый смуглый мужчина (наверное, таджик или узбек, подумал Костя автоматически) с кувшином в руках. Он смотрел на Костю с неодобрением, но не зло. Он был одет в коричневый спортивный костюм.

— Очинулся, —  крикнул узбек и ушел с кувшином в приоткрытую дверь.

Костя огляделся: он сидел на мягком диване, а вокруг все плыло в желтом свете: этажерки с цветами, шкафы с фужерами, стол на много персон, вазы и ковер, в котором утонули его ноги. На ногах у него были войлочные тапочки.

— Тапочки, —  пробормотал Костя. —  Тапочки.

Почему-то это слово показалось ему невероятно смешным, и он рассмеялся.

— Тапочки.

Костя посмотрел на свою правую руку. Она была покрыта черной кровавой коростой, проступавшей сквозь намотанный на нее бинт. Толстая игла пронзила его, когда он попытался слегка сжать кулак.

Он постарался сесть прямее, но почему-то это у него не получалось. Желый свет комнаты клонил его в сон. Может быть, он все еще в ментовском кабинете?

— Тапочки, —  сказал Костя и хихикнул.

— Смеешься, гнида? —  в комнату вошел коренастый мужчина в синем спортивном костюме.

Костя не узнал его. Костюм сел за стол и поставил перед собой тарелку с винегретом и начал с жадностью поглощать его. Тогда Костя, наконец, узнал его —  хотя лицо, по-прежнему, не всплыло на поверхности памяти, но рука, державшая ложку, и рука, покоившаяся на столе, были размером со средний кочан капусты.

— Душитель… —  подумал Костя про себя, и, видимо, сказал это вслух. Капустные руки посмотрел на него исподлобья, но ничего не сказал.

Он хотел пошевелить другой рукой, но движение отозвалось в теле такой болью, как будто рука, как фарфоровая ручка, раскололась на мелкие кусочки.

Костя застонал. Усилием воли он заставил себя выпрямить спину. На стене, где заканчивался лакированный овальный стол, в бархатном красном кресле на подсвеченном лампочками портрете сидел мужчина в военной форме. Разноцветные ленточки и ордена висели у него на груди. Его лицо выглядело так, как будто его натерли сливочным маслом. Костя узнал его сразу.

— Блохин, —  сказал он душителю.

— Василий Михайлович, —  согласился душитель, отправляя ложку винегрета в рот.

«Где я?» —  хотел спросить Костя, но, приоткрыв рот, ударился щекой о бессмысленность этого вопроса.

— Чьи это тапки? —  Он пошевелил ступней.

— Чего ты там вякаешь?

— Чьи это тапочки на мне?

— Душитель приподнялся на стуле. Костя не испугался: он посмотрел на лампочку, светившую с потолка, он не сможет поймать ее, если она упадет на него. Его глаза закрылись, и кузнечик размером с собаку прыгнул ему на колени. В его лапы были вдеты наточенные сабли, они срезали полоску кожи с Костиной икры. Костя открыл глаза.

— Бахтияр! —  Душитель приподнялся на стуле. —  Чьи тапки ты ему дал?

Вернулся узбек, уже без кувшина. Он протянул Косте сложенное в несколько слоев мокрое вафельное полотенце.

— Витри лицо.

Костя потер лицо. На полотенце остались черные следы, как от плесени или пепла, с розоватым перехлестом. «Кровь», —  подумал Костя.

— Какие тапки, какие тапки. Какие были, такие и дал.

— Че ерепенишься? —  сказал душитель зло. —  Спросил просто.

— Хг-где он?

Душитель подскочил на месте, вытер рукой красный от свеклы рот и отставил тарелку прочь. Бахтияр выпрямился и сложил руки за спиной. Из двери, куда исчезал Бахтияр с кувшином, вышла полная женщина с высоко поднятыми волосами. Она вела под руку грузного старика с палочкой. За ними следом вошел блондин в белой рубашке: это он читал в машине стихи про школьные тетради и королевские короны, Костя узнал его лицо.

— Хг-где-е он? —  старик нетерпеливо бил тростью об пол. —  Х-хгде он?

— Вот он, дедушка. Вот же он сидит, —  сказал любитель стихов.

— Хде? Не вижу. Ближе подведите.

Лицо старика было одновременно белым, красным и оранжевым: оно выглядело как жеваная бумага для принтера, в которую завернули апельсин. Его глаза были красными и стеклянными, как у гигантского кролика из фильма ужасов. Но рядом с дородной женщиной, державшей его за руку, старик казался безобидным и бестелым, как мешок, из которого вытряхнули содержимое. На круглой голове женщины сидел черный тюрбан волос, черные глаза пожирали пространство: Костя съежился под ее взглядом. Кожа на ее лице блестела сильнее масляного портрета во главе стола. На тело женщины было надето обтягивающее зеленое платье, из которого, как сырковая масса из вазочки, лезла наружу крахмально-белая плоть.

— Вот он, Валентин Николаевич. —  Она посмотрела на Костю как на жука в толстой хитиновой броне, ползущего по наволочке. —  Гнида. —  сказала она жарко.

Щеки старика были изрезаны морщинами, он попытался сфокусировать взгляд на лице Кости, но все равно смотрел поверх его головы.

Костя подумал, что старик сейчас рассыпется на части, но тот сделал несколько шаркающих шагов вперед, носки его ботинок коснулись войлочных тапочек на ногах Кости.

— Уже диван, —  подсказала старику женщина.

С прытью, изумившей Костю, старик размахнулся тростью и ударил его. Первый удар пришелся на грудь и плечо, едва коснувшись уха. Костя закричал. Он поднял руки и успел защититься от удара, который мог бы размозжить ему нос. Старик размахивался и ударял, не теряя равновесия.

— Так ему и надо. Так тебе и надо, гнида, —  сказала женщина, когда трость врезалась в малиновое ухо Кости.

Удары были очень болезненные, скорее всего внутри трости была металлическая вставка. От боли на глазах Кости выступили слезы.

Старик устал и тяжело задышал, его усадили в кресло.

— Выпейте… Нельзя же так, нельзя…

Старика напоили, женщина вытерла его губы салфеткой из синей ткани. Костя увидел Бахтияра, стоящего со сложенными за спиной руками около двери. Бахтияр пристально смотрел на него: Костя не смог считать его выражение лица. Узбек как будто был раздосадован, что ему приходится быть свидетелем тому, как едва живой старик избивает Костю.

Когда старик сел и допил воду, он посмотрел прямо Косте в глаза, как будто его раскоординированные движения, одышка и блуждающие глаза были умелым актерским приемом.

— Фамилия, имя, отчество! —  отбарабанил старик.

Костино тело горело после ударов. Особенно щеки и голова, как будто к отдельным участкам понесли зажигалку, от режущей жаркой боли пульсировала нижняя часть черепа слева от затылка.

— Фамилия, имя, отчество!

— Туга… —  сказал любитель стихов, но старик перебил его.

— Пусть сам ответит! Не немой.

Глаза Кости закрылись, кузнечик положил ему лапы на грудь: острые сабли, которыми были пришпорены его конечности, вошли в грудь Кости. Он открыл глаза.

— Вы Блохин? —  спросил Костя.

— Тебе не положено знать, кто я. Фамилия. Имя. Отчество.

«Фамилия. Имя. Отчество» сказало эхо откуда-то сверху.

— Мужчина в подвале…

— В подвале? —  старик развернулся в кресле. —  Что он делал в подвале?

Блондин, любитель стихов, машинально обернулся к узбеку.

— Бахтияр, что он делал в подвале?

— Откуда мне что нужно знать?! Я привез его?! Они привезли его! Они! Я при чем? —  Бахтияр обиженно покивал головой и показал на душителя с капустными руками.

Душитель пожал плечами, его губы все еще были бордовыми после съеденного винегрета.

— Мужчина в подвале… —  повторил Костя.

— Это лжец и предатель, мальчик.

— На словах против жидов, а на деле… —  сказала женщина с горечью в голосе.

Старик повернулся к любителю стихов.

— Как фамилия его?

— Тугаринов.

— Тугаринов. Так-так. Кто тебя подослал, мальчик?

— Никто не подсылал.

— Зачем ты изуродовал памятник Василия Михайловича Блохина?

— Еще Натальи Алексанны, памятник, —  подсказала женщина в зеленом платье. —  И папы.

— Да. Да. —  кивнул старик. —  Натальи Алексанны.

— Это памятник палачу. Палачу и его жене, —  сказал Костя.

— Ты что-нибудь знаешь об этом человеке?

— Это…

Костя действительно ничего не знал о Блохине кроме того, что рассказала Аня. Но разве того, что рассказала Аня, недостаточно?

— Это палач нквдшный, —  сказал Костя.

— Ты знаешь, что такое НКВД?

— КГБ так называлось при царе Горохе.

— Глупый, глупый мальчик… Ты не знаешь ничегхо. Ни кто такой Блохин, ни чем занималось НКВД. Кто подослал тебя?

— Я уже сказал, никто меня не подсылал. Я сам…

— Ради бабы он это сделал, —  сказал капустные руки со своего места.

Старик обернулся.

— Ради бабы?

— По телику показывали. Клялась и божилась, что не знает его.

— Фамилийя ейная как?

— Мезенцева.

— Еврейка?

— Не похоже.

— Такие вещи точно надо знать! Сейчас шут разберет, кто жид, а кто вода на киселе в третьем колене…

— В тринадцатом, —  сказал любитель стихов. —  Всего же двенадцать колен израилевых.

— Издеваешься? —  любитель стихов нежно улыбнулся старику.

— Ради телки, значить… Дурачье. Тебя использовали, мальчик. Я тебе расскажу, кто такой Василий Михайлович Блохин. Он в одиночку боролся с последствиями еврейской социалистической революции. Знаешь, сколько евреев было в Советe Народных Комиссаров —  все! Ни одного русского! Евреи и мужья евреек, а это то же, что и евреи, армянские евреи и латышские евреи… Иосиф Виссарионович Сталин, Василий Михайлович Блохин —  они хотели этому помешать, была объявлена неназванная война —  неевреи против евреев, сейчас это называют репрессиями, конечно, им выхгодно так это называть. Много крови пролилось… Они называют его палачом, Василия Михайловича… Он был солдатом! На неназванной войне.

— Не нервничайте, вам нельзя нервничать… —  Женщина в зеленом смахнула пылинку с его плеча. —  Бахтияр принеси еще воды!

Узбек кисло пробурчал что-то и ушел за водой.

— Знаешь ли ты, мальчик, что такое продразвестхка? Что такое коллективизация?

Глаза Кости закрылись. Когда он снова открыл глаза, лампочки светили невыносимо ярко, во рту на зубах скрипел песок.

— В школе проходили… —  сказал Костя тихо.

— В школе рассказали тебе, что это евреи сотворили с русским и украинским народом? Выпотрошили нацию, раздавили ее катком. Бабель… еврейский писатель, выдающийся, не абы кто! Описал это чудовищное, что творилось… Его уничтожили. За правду.

— Ваш Блохин застрелил Бабеля, —  возразил Костя.

— Ему пришлось! Иначе бы его самого устранили. Ему пришлось ихрать на их стороне.

Бахтияр вошел со стаканом воды, но старик отказался пить.

— Мы живем в лехгкое время…

— Дурное время, —  сказал любитель стихов, старик кивнул.

— … не надо выбирать между сторонами, между красными и белыми, за нас уже все решили, все выбрали за нас… Они выпотрошили нас, а теперь их внучки и внучата живут в америках, в израилях, в херманиях, хорошо пьют и едят, красиво рассуждают. Посмотри, кто управляет нами, кому принадлежат все деньги, кто наши самые известные, самые авторитетные писатели, ученые, музыканты… Они удобрили нами свой успех. Задумайся об этом, мальчик, кому принадлежит твоя страна? Кому?

— Не знаю! Она не моя.

Любитель стихов подошел сзади и сдавил шею Кости. Костя захрипел.

— Вот оно что…

— Пусти… —  прохрипел Костя. Пальцы блондина, как и у капустных рук, были как будто сделаны из бетона.

Блондин разжал ладони. Цветные круги вспыхнули и погасли у Кости перед глазами. Кузнечик, выросший до размеров маленькой лошади, положил голову старику на плечо.

Когда Костя очнулся, его руки были мокрыми, по лицу стекала вода. Старик поставил на стол пустой прозрачный стакан. Женщина в зеленом помогла старику подняться на ноги.

— Я хотел посмотреть тебе в х-глаза, мальчик. —  Старик обвел глазами присутствующих и остановился на Бахтияре. —  Вот оно каково, новое поколенье… Иваны, иваны без памяти окружают нас… Не помнящие ни отца, ни мать, ни страну…

Костя почувствовал, как невидимая рука ударила его по щеке. Щека вспыхнула. Кровь загорелась в руках и ногах, он почувствовал прилив сил. Энергия ярости дала ему голос.

— Чхать я хотел на ваш совок сраный. Сами живите в нем. В вашей памяти вонючей. Срать я хотел на вашу продразверстку и коллективизацию… И на ваших палачей кровавых, и на сраное чэка…

Костя перестал понимать, что говорит и что говорят ему родственнички палача. Кузнечик щекотал жвалами висок старика.

— Кто тебя послал, сосунок? —  сказала женщина тяжелым голосом. Кузнечик обнимал ее тюрбан черных волос.

— Сталин меня послал! Сталин! —  выкрикнул Костя.

Раскат хохота сотряс тело старика так, что кузнечика отбросило к портрету Блохина. Кузнечик уменьшился и сел на раме.

Старик, женщина, душитель и любитель стихов дружно весело рассмеялись. Женщина смеялась, обнажив золотые и металлические коронки во рту. Старика душило от смеха. Даже Бахтияр смеялся, но глаза его оставались холодными, как дверная ручка.

— Да за Сталина… За Сталина…

Сияющее лицо старика внезапно помрачнело. Кузнечик встал за его спиной, положил лапы ему на плечи. Уменьшившийся, кузнечик перестал был блестяще-зеленым и стал черным с толстой салатовой окантовкой, бегущей по пластинам его тела. «Откуси ему голову. Откуси бошку палачу», —  взмолился Костя, и кузнечик зашевелил жвалами в опасной близости от головы старика.

Лицо старика почернело, из горла вылетело со слюной несколько хрипов. Костя наблюдал, как кузнечик засовывает колючую, как розовая ветка, лапку в рот старику.

Тело старика осело на пол, женщина в зеленом едва успела его подхватить, чтобы он не разбил лицо об пол.

— Бахтияр! Бахтияр! —  закричала она, и черный тюрбан волос колыхался на ее голове, как перевернутый колокол.

— Дефибриллятор! Мишечка, дефибриллятор! Дышите, Валентин Николаевич, дышите! Бога ради!

Любитель стихов расстегнул рубашку на старике и обнажил впалую грудь с седыми волосами. Он взгромоздился на старика и, уперевшись руками в его сердце, начал делать непрямой его массаж. Душитель, бледный, потерявший лицо, вбежал в комнату с кислородным баллоном.

— Не могу найти, блядь! Где же он! Где дефибриллятор? Бахтияр!!

Они столпились вокруг тела старика. Костя почувствовал как его сжала и поняла в воздух стальная рука. Это была рука Бахтияра. Узбек протащил волочащееся на ватных ногах тело Кости до двери.

«Беги. Беги, мальчик», —  сказали Косте глаза Бахтияра, и Костя не задумываясь о том, что было и что будет, проскользнул в дверь и исчез из комнаты с родственниками Блохина.

Двор дома родственников палача представлял собой обнесенную забором бетонную площадку, засыпанную снегом, на которой росли посаженные по периметру елочки. Вокруг домика-конуры металась на цепи бешеная сторожевая собака.

У Кости заныл живот: скоро он увидит Аню. Скоро он увидит ее. Он представил ее задумчивое лицо, взгляд, направленный одновременно в себя и куда-то в район спрятанных около плинтуса розеток. Он даже не видел ее без одежды. Господи, он видел ее всего один раз. Свешников, наверняка, сказал бы ему, что он спятил, раз рискует собой ради бабы. Свешников, плоская душонка. Костя представил себе Аню без одежды, и от ее беззащитности его живот заныл еще сильнее. Но он тоже беззащитен. Он тоже. Ее лицо выбрало его своей мишенью, и теперь он расплачивается за это. Но он не жалеет, он ни о чем не жалеет.

Костя шел до ворот дома очень медленно, всякий раз, когда он наступал на правую ногу, ее простреливала резкая нестерпимая боль.

Он нажал на металлическую кнопку, и дверь отворилась перед ним. Костя оказался на улице, выложенной бетонными плитами, вправо и влево тянулась бесконечная стена металлического забора, выкрашенного в черный с серебристым отливом. Вдоль забора лежали печальные грязные сугробы.

Костя прошел пятьдесят метров, не больше, как из перпендикулярной улицы вырулила черная машина. Она медленно поехала ему навстречу, чуть быстрее, еще быстрее, вот Костя уже увидел руки в черном костюме за рулем машины и едва успел отпрыгнуть в сторону, когда машина на полном ходу пронеслась мимо него. Костя приземлился в почерневший сугроб, его ногу сжал огненный прут, Костя застонал от боли.

Машина затормозила и дала задний ход. Кое-как Костя поднялся на ноги. Он посмотрел в непроницаемое, как черничное повидло, стекло перед собой. Костя увидел свое исцарапанное красное лицо на фоне бесконечного забора, свою куртку, преломленную в отражении, как на дыбе. Ветер ударил его по одной щеке, по другой и нырнул за воротник, сердце пробило полночь.

В носу щипало от слез, во рту не исчезал металлический привкус крови. Костя подавил всхлип, как будто наглотался воды в бассейне. Скоро он увидит Аню, ни палач, ни черт не смогут его остановить, Костя знал это, и эта мысль ударила его, как ударил ветер.

«Вы не остановите меня!» —  крикнул он в черное стекло машины и, через силу, обнажая десны, засмеялся. Костя ждал, когда тот, кто сидит в черной машине, опустит стекло и обнаружит себя.