Настя Кошелева вышла из метро на «Тульской», сразу спустилась под землю, прошла под гудящим потоком Варшавского шоссе и вынырнула с противоположной стороны от бесконечно уродливого грифеля-небоскреба Федеральной Налоговой Службы. Подставив непокрытую голову падающему снегу, она встала перед стеной дома-пенала, утыканного гнездами кондиционеров, мимо которого все детство ездила на троллейбусах и автобусах в «Труд». Некстати она сообразила, что не помнит точного адреса и еще раз вбила его в карту телефона, стекающую на замерзающие пальцы. Ей всегда хотелось побывать в похожем на тюремную наволочку доме на Тульской, но нет, ей надо было не туда, новый офис Елизаветы Григорьевны находился в одном из конструктивистских домов на подступах серого чудовища.
Елизавета Григорьевна помогла ей один раз, когда дела Насти были так плохи, что она боялась заглядывать туда — в события, от которых её теперь отделяли два года.
Охраннику на проходной Настя сказала, что идёт в фирму «Центр Эм». У охранника было мятое лицо и жесткие топорщащиеся усы, но взгляд его был красным и мягким, как карандаш «2B». «Алкоголик», — подумала Настя, поднимаясь с этажа на этаж. Её сердце сжалось от того, как внутри старого дома был сделан косметический ремонт: лестницу покрывала дешевая серая плитка из супермаркета, на каждом этаже из реки линолеума вырастали дутые бордовые двери с золотыми ручками, бледно-желтая краска на стенах казалась больничной и неуместной. «Зато чистенько», — успокаивала себя Настя. Осталась нетронутой только просматриваемая шахта лифта, покрытая зеленой сеткой, которую, как это часто бывает в домах довоенной и послевоенной постройки, обвивала лестница.
Дверь, за которой находился новый офис Елизаветы Григорьевны, была не бордовой, а коричневой и совсем не новой. Ручка, на двери, тоже была обычная металлическая.
— Вот и вы! А я уже думала, вы не придете. Где же вы ходите? — Волосы Елизаветы Григорьевны в беспорядке летели над ее головой.
— Здравствуй… те, Елизавета Григорьев… — Настя опешила, затем смутилась, затем смутилась еще сильнее. — Мы же договаривались.
— Знаете, со сколькими людьми я договариваюсь! И за полчаса до сеанса они мне пишут — я не смогу! Я поехала забирать ребенка в сад! Ох, не смотрите на меня так… У меня черти что на голове. Ужасная неделя. Не надо даже разбираться в звездах, чтобы это понять. Все кувырком.
— Это правда, — тихо согласилась Настя.
Елизавета Григорьевна взяла со стула пачку бумаг и переложила на стол. Заметив легкое остолбенение в лице Насти, она обвела комнату рукой.
— Вуаля. Я больше не работаю с Эльвирой — теперь я здесь. В царстве поломанных ксероксов.
Маленькая комната с двумя окнами была набита самым разным офисным хламом: коробками, бумагами, коробками с бумагами; на столах были возведены маленькие башни из перевернутых стульев; Аня успела насчитать как минимум пять принтеров и огромный копировальный аппарат, на котором чуть ли не до потолка лежали нераспечатанные пачки отбеленной бумаги.
— Мы могли бы по скайпу созвониться… — сказала Настя через силу, втайне радуясь, что она уже здесь, видит и слышит Елизавету Григорьевну, а не должна всматриваться в расплывающиеся пиксели её бледного лица.
— Я не работаю по скайпу, — резко ответила Елизавета Григорьевна. — Я могла бы, но тогда бы пришлось врать. А я не хочу.
— Но офис, это… лишние затраты.
— Несомненно, — согласилась Елизавета Григорьевна. — Но я здесь только до конца месяца. Один мой клиент в бегах разрешил мне тут остаться.
Настя кивнула, подумав, что лучше об этом ничего не спрашивать.
— Вы не вернетесь в салон Эльвиры?
— Нет. Эта ходячая менструация сказала, что проклянет меня за то, что я переманила часть её клиентуры.
Настя вздрогнула.
— Проклянет?
— Конечно, если уже не прокляла. Но она шарлатанка, её проклятие ничего не стоит.
Елизавета Григорьевна была очень молодой женщиной, возможно, моложе её, подумала Настя внезапно и удивилась этой мысли — она обращается за помощью к кому-то, кто младше нее. Из всех астрологов, медиумов и целительниц, у кого Настя бывала, Елизавета Григорьевна единственная не красилась, не носила украшений и не пользовалась лаком для ногтей. Настя только один раз ходила к мужчине-целителю: хиропрактик истязал её спину и руки так, что они болели еще неделю после визита. Настя подумала, что Елизавета Григорьевна похожа на студентку гуманитарного вуза, аспирантку исторического факультета, которую заперли и не выпускали из библиотеки несколько недель.
— Она… она оставила мне голосовое сообщение. Эльвира.
— Ого. Можно послушать?
— Я уже стерла его, — соврала Настя.
— Что в нем было?
— Она сказала… — Настя запнулась. — Нельзя к вам обращаться, потому что вы рептилоид.
— Старая карга, — Елизавета Григорьевна покачала головой.
По их прошлому сеансу Настя запомнила Елизавету Григорьевну спокойной, тихой и немного резкой. Этот портрет с обеих сторон осыпался у нее на глазах.
Елизавета Григорьевна села на стул с жесткой прямой спинкой.
— Присаживайтесь, — сказала она Насте и указала на обитый черным дерматином офисный стул перед собой. — Я должна извиниться перед вами. Вы моя клиентка. Так клиентов не встречают, как я сейчас… Это непрофессионально. Я сделаю вам скидку 20% на этот сеанс.
— Да не стоит… Я совсем… Все нормально. Вы же сами сказали, такая неделя…
— Я уже приняла решение. Не будем больше к этому возвращаться. Рассказывайте, что у вас на этот раз.
Когда Настя закончила говорить, она почувствовала, как камень, лежавший на ней все эти недели откатился, и теперь придавливал ей не грудь, но ногу. Она вытерла слёзы рукавом.
Елизавета Григорьевна сидела, уперевшись ладонями в колени. Её взгляд был прямым, как линейка, но понимающим. Она встала со своего места.
— Закатайте рукава, — приказала она.
Она ощупала руки Насти, её запястья и локти, внешнюю сторону ладоней. Руки Елизаветы Григорьевны были нежными и сухими, а её прикосновения уверенными, но не грубыми. Настя почувствовала легкое разочарование, когда Елизавета Григорьевна закончила осмотр и вернулась на свое место.
— Что я вам могу сказать, Анастасия… вы хотите знать правду, как она есть, или облегченный вариант?
— Только как она есть. Только как есть, — ответила Настя как будто в спешке.
— Хорошо. То, что я скажу, может показаться вам… скажем так, сомнительным, но я знаю, что говорю. В жизни каждого человека есть определенное количество сил для любви. Я не имею в виду секс, я имею в виду способность человека любить кого-то еще. У некоторых людей вообще нет этой способности. Это одна из самых интересных вещей — то, как человек любит. Но я отвлекаюсь от главного. В вашей жизни было три большие любви. Это и есть число, которое вам отмерено. Три. Сева — ваша последняя любовь. Если вы разлюбите его, вы больше никого не полюбите.
Слова Елизаветы Григорьевны повергли Настю в шок. Она застыла в остолбенении.
— Я знаю, что это звучит довольно неприятно, но три — это довольно большое число.
— Но я… я не понимаю, откуда вы знаете, полюблю ли я кого-нибудь или нет…
— Вы сказали, чтобы я сказала вам правду, как она есть. Я сказала. Перед вами стоит выбор — жить, сохраняя чувство собственного достоинства, но без любви, или остаться с Всеволодом, продолжая любить его, и превратиться в половую тряпку.
— Что же… что мне делать?
— По-моему, выбор очевиден.
— Вы уверены, что я больше никого не полюблю? А ребенка?
— Вы любите детей?
— Нет, — сокрушенно призналась Настя.
— Вы хотите завести ребенка?
— Не знаю… не сейчас…
— Я не вижу в вас любви к ребенку. Я не вижу этой точки в вашем будущем. Но это не значит, что у вас не будет детей. Я думаю, из вас получится прекрасная мать: вы ответственны, собраны, любите чистоту. Но любви к ребенку в вас, скорее всего, не будет. Это встречается сплошь и рядом.
— Но это же ужасно.
— Ну… как сказать. Я тут прочитала в одной книге, как пчелы кормят своих личинок свежим жучьим мясом. Они не убивают жука, а парализуют его пчелиным ядом, чтобы, когда из яиц вылупятся маленькие личинки, они могли полакомиться свежей добычей — они съедают жука заживо. Вот это ужасно. Это жестоко. Даже учитывая, что нервная система у этих существ очень примитивна. А то, что вы не полюбите своего ребенка, это обычное дело. Это на каждом шагу встречается.
Лицо Насти смотрело на нее в каменном изумлении.
— Есть… я вспомнила… когда вы начали рассказывать, как искали для него в подарок железную дорогу, а когда принесли, он сказал, что хотел бы металлическую немецкую, а не пластиковую из Китая… Я сразу вспомнила историю о шевалье и прекрасной даме. Хотите послушать?
— Давайте, — сказала Настя сухо.
— Шевалье полюбил прекрасную даму и признался ей в любви, — начала историю Елизавета Григорьевна.
«Когда вы полюбите меня?» — спросил шевалье.
«Когда вы принесете мне золотой цветок, что поет на рассвете», — ответила прекрасная дама.
«Ждите меня в день Святого Филиппа на пороге своего дома — я принесу вам поющий золотой цветок!»
В обещанный день шевалье появился перед воротами дома прекрасной дамы. В руке у него был золотой цветок.
«Вы так бледны шевалье», — сказала ему прекрасная дама.
«Золотой цветок охраняло сто черных волков. Добывая его, я потерял много крови. Любите ли вы меня теперь? Когда мы обручимся?»
Прекрасная дама кивнула и ответила.
«Когда вы принесете мне синюю птицу, которая рассуждает, как человек».
«Ждите меня на пороге своего дома в день святого Роха — я принесу вам синюю птицу».
Наступил назначенный день — шевалье пришел к дому возлюбленной с птичьей клеткой. В ней сидела крошечная птичка темно-синего цвета с двумя красными полосками на спине.
«О шевалье, — сказала прекрасная дама, увидев его. — Что с вами? Ваше лицо черное от печали».
«Синяя птица сказала мне, что вы не любите и никогда не полюбите меня. Скажите же, что это неправда!»
Прекрасная дама промолчала и потупила взор.
«Когда же мы обвенчаемся?» — спросил шевалье.
«Когда вы найдете короля всех орлов и принесете мне его в железной клетке».
«Ждите меня в день святого Луки на этом же месте», — сказал ей печальный шевалье, чернота на его лице расступилась.
Настал день святого Луки, но шевалье не появился на пороге дома прекрасной дамы, хотя она ждала его до захода солнца.
Она легла спать, но не сомкнула глаз и в полночь вышла на порог — шевалье ждал её там. Птичьей клетки с ним не было. Прекрасная дама вскрикнула — в груди шевалье зияла глубокая красная рана.
— Что с вами, шевалье?
— Я проиграл. Орлиный король сильнее меня и выклевал мне сердце. В этой жизни нам не суждено быть вместе. Прощайте, прекрасная.
Он отступил назад и чернота ночи без фонарей и звезд проглотила его. А прекрасная дама на следующий день постриглась в монахини.
— Конец, — сказала Елизавета Григорьевна, закончив историю.
Настя замотала головой.
— Какая ужасная история. Это, наверное, сказка Андерсена. Они всегда такие печальные.
— Это французская народная сказка.
— Но что вы хотите этим сказать? Сева не очень похож на этого шевалье… Его даже за продуктами в «Пятерочку» лишний раз не пошлешь. Или вы имеете в виду, что шевалье — это я? Я запуталась.
— Шевалье — это вы. И прекрасная дама — это тоже вы. Это два полюса. Человек, не способный любить, человек вне любви. И человек, не способный остановиться в любви. Ослепленный и в конце раздавленный любовью. Это выбор, который стоит сейчас перед вами. Вы остаетесь с Всеволодом — эта любовь изничтожит вас, вы в ней сгорите. Как шевалье. Или вы постепенно выйдете из любви, оставите Севу и превратитесь в прекрасную даму.
— Может быть… может быть, это зависимость?
— Разумеется. Любовь намертво привязывает вас к человеку — вы думаете о нем, хотите его, пытаетесь его понять.
— Разве не бывает любви… в которой люди поддерживают… заботятся друг о друге?
— Бывает все что угодно. Но лично я не встречала такого никогда. Люди, конечно, заботятся друг о друге и все такое прочее, но не потому что любят друг друга.
— Я не понимаю…
— Обычно это происходит потому, что у них есть потребность заботиться о ком-то. Она тоже встречается не у всех, чаще у женщин.
— Что же тогда любовь, по-вашему?
— Любовь — это тень одиночества, которую вы отбрасываете на другого человека. Или, не знаю, на собаку. На какой-нибудь человекозаменитель.
— Но…. Я все равно не понимаю… если я больше никого не полюблю, я, что, перестану быть одинокой?
— Нет, конечно. Просто сейчас это чувство есть в вас в состоянии насыщенного пара, а потом оно превратится в лед.
Настя покачала головой.
— Я не понимаю…
— Да, это очень странно звучит.
— Вы тоже одиноки?
На лице Елизаветы Григорьевны выступило морщащееся раздражение.
— Ответьте. Вы чувствуете себя одинокой?
— Я рептилоид.
— Что же мне делать?
— Не знаю.
Ошарашенная, Настя спустилась вниз, не попрощалась с красноглазым охранником и даже не посмотрела в его сторону, закрыла за собой тяжелую магнитную дверь и встала, оставив красивый потрескавшийся дом у себя за спиной. Снег накрыл асфальтированную дорожку, бегущую мимо детской площадки к тротуару, по ней прошла еще ни одна нога.
На первом сеансе Елизавета Григорьевна смогла кинуть ей веревку, зацепившись за которую и упираясь ногами в скользкие стены, Настя смогла выбраться наружу из глубокого колодца несчастья, из душившего ее морока. Это было сине-черное время, когда она брала самые дешевые билеты в ночной сидячий вагон до Петербурга, чтобы увидеть, как Дима Грачев, разбивший ей сердце на миллион несрастающихся кусочков, с кожаным портфелем в потоке девушек и белых воротничков идет на работу на Невский. Почему же она не сказала тогда, что ей хватит любви только на одного человека! Почему Елизавета Григорьевна не предупредила её заранее! Тогда бы она ни за что не связалась с Севой, ведь он был воплощением всего, что пугало, ранило и неотвратимо притягивало её. Настя зажмурилась, перед ней встали его губ, нос и глаза, и все внутри нее заломило от нахлынувшей слабости. Она возвела глаза к небу в бессильной попытке найти во всем этом смысл, но небо было того же тюремного серого цвета, что и дом с бесконечным количеством окон и подъездов (последних было всего девять, но Настя этого не знала).
Когда Настя ушла, Елизавета Григорьевна взяла со стола стопку бумаг и вернула её на стул, где только что сидела. Она прошлась по комнате, а потом встала напротив окна, покрытого серым слоем засохшего дождя. Из него открывался вид на двор потрескавшегося, но не потерявшего красоты дома. Одно из окон напротив было зеленым из-за горшков с гигантским алоэ, расставившего свои щупальца по периметру оконной рамы.
Раздался щелчок, уловить который смогло бы только натренированное ухо. Правый глаз Елизаветы Григорьевны медленно залила темная краснота, как от лопнувшего капилляра. То же самое произошло с левым глазом, но красный был чуть светлее, как кровь из пальца на утреннем анализе в районной поликлинике. Елизавета Григорьевна стояла, не шевелясь, а краснота, сожравшая белок и радужную оболочку ее глаза, темнела, превращаясь медленно в черную непроницаемую пленку. После десяти минут неподвижности ладони Елизаветы Григорьевны закрыли уши, ее рот распахнулся, и она согнулась пополам в долгом беззвучном крике.
Настя не успела разуться в темноте (лампочка в коридоре перегорела два дня назад, они еще не успели её поменять), как из кухни её настиг голос Севы.
— Ты пришла? Ты купила сосисы, как я просил?
После темноты коридора желтый свет желтой кухни резал глаза. Настя села за клеенчатый стол в куртке, не снимая шапки. Она дрожала.
Сева успел убежать из кухни, где на подстилке для еды с котятами стояла тарелка дымящегося куриного бульона, а рядом лежал кусок серого хлеба.
Настя повертела в руках поблекший пластиковый коврик: котята с красными бантиками трогательно, но укоризненно смотрели на нее. Сева вернулся. Он был одет в майку, трусы и теплые шерстяные носки, хотя батарея на кухне едва грела.
— Настюльчик, — сказал он нежно и смял Настю в страстном объятии, укусив за мочку уха. — Ну что, ты купила сосисы?
От него сильно пахло сигаретами. Из большой комнаты истошно орал телевизор.
— Зачем телевизор так орет?
— «Амкар» играет с «Краснодаром», но пока ничего интересного. — Сева начал быстро отправлять в рот бульон, ложку за ложкой, заедая хлебом. — Ты вообще, что ли, в магазине не была?
Он неодобрительно поглядел на сложенные на столе Настины руки.
— Ты бы хоть разделась… Ты ж обещала в магазин зайти… Ты же знаешь, что мои ботинки еще не починили, а в кроссовках холодно идти…
— Сколько раз ты любил?
Сева помрачнел.
— Ты, что, была у психолога?
— Ответь мне. Я прошу тебя.
Сева поморщился. У него было красивое тонкое лицо плохого парня из телесериала для подростков, в одном лишь шаге от того, чтобы казаться слишком женственным. Иногда Настя забавлялась тем, что представляла, как Сева выглядел бы в макияже: с накрашенными бордовыми или алыми губами, с сиреневыми тенями, с черными ресницами. Если бы он стал женщиной, он не потерял бы ни крупицы своей красоты, оставаясь таким же недоступным и желанным. Настя представляла, как целует его накрашенный красный рот, и желание от одной этой мысли расползалось по её телу.
— Пожалуйста… — прошептала Настя.
— Да чего, я считаю, что ли? — Сева вспылил. — Ты сама, что ли, считаешь, сколько раз мы любовью занимались?
— Я не об этом! Я не спрашиваю, сколько раз ты трахался. Сколько раз ты был влюблен?
— Откуда я знаю… Ну много раз. Я считаю, что ли?
— Ты не можешь сказать, сколько раз ты был влюблен?
— Я влюбчивый. К чему вообще этот разговор?
— Ты вообще любил кого-нибудь?
— У нас денег в обрез, а ты тратишь их на эту психологическую херь.
— Ответь мне.
Сева покачал головой.
— Мне с пацанами запрещаешь на игры ходить, а сама отдаешь деньги на эту херь.
Настя хотела возразить, но Сева отложил ложку и взял её за руки, сильно сжав ладони. Его пальцы коснулись внутренней стороны её запястья, Настя почувствовала жар, как кровь приливает к низу живота.
— Настенька, давай, ты не будешь мне есть мозг и задавать тупые вопросы, а? Чему тебя хорошему эта психологиня научила? Только сопли жевать.
Из большой комнаты, захлебываясь, заорал телевизор. Сева подскочил.
— Чёрт, наверное, амкарцы забили! Может, ты сходишь за сосисами, раз ты еще не разделась. А то нам завтра есть нечего, — и он выбежал из кухни.
Настя опустилась на сиденье кухонного уголка. Её взгляд упал на мешок картошки, привезенный Севой от матери. Картошка была покрыта засохшей землей. Как брусчатка, вынутая из-под асфальта, подумала Настя.
— Насть, а купи еще молока! Я терь пью кофе с молоком. А то меня начало чего-то трясти от черного…
Настя перевернулась на спину, открыла рот и беззвучный крик вырвался из него к пожелтевшему потолку, слезы потекли из глаз. Она вспомнила, как Сева гладил и целовал её волосы, и заплакала еще сильнее. Она любит иждивенца и не полюбит больше никого.
Настя зашла в комнату, когда «Амкар» проигрывал один-два. Её лицо раздулось и покраснело, а глаза слезились, как если бы в них попал едкий шампунь от перхоти.
— Ты, что, плакала? — Сева посмотрел на нее удивленно.
— Что еще купить?
Сева сидел на диване с открытой упаковкой адыгейского сыра в руке. Он успел надеть треники.
— Сижки еще купишь мне?
Настя кивнула и вышла.
— И еще печенья какого-нибудь купи!
Переходя через Автозаводский мост, Настя придерживала шапку руками. Снег растаял, пролился дождь, и в лицо ей бил ветер такой силы, что глаза не высыхали от слез.
Она зашла в магазин «Вкусвилл», не среагировав на приветствие продавца, и стала ждать, когда Елизавета Григорьевна выйдет из подъезда.
— Подсказать вам что-нибудь, — сказал продавец с горечью в голосе, как будто она была бомжом и ему надо было выставить её из магазина немедленно.
— Я бы на улице подождала, но там сильный ветер.
Семь минут ожидания спустя, Настя подумала, что это неприлично и купила батончик из нуги. Прошло еще пять минут, под взглядами продавцов исподлобья Настя разорвала упаковку, откусила кусочек и сахарная клейкая масса намертво приклеилась к ее зубам.
— Мне придется попросить вас уйти, — сказал грустный продавец, подойдя к ней вплотную.
— На улице очень сильный ветер, — сказала Настя, удивляясь своему ответу. Раньше бы она побоялась вызвать злость и неодобрение незнакомых людей, нарушить правила, но перспектива прожить жизнь без любви сделала её инертной к таким несущественным вещам, как тяжелое лицо рыжего продавца в очках, деликатно подталкивающее её руками к выходу.
— Вам придется уйти…
— Не пихайте меня, — сказал ему Настя.
В это мгновение Елизавета Григорьевна торопливой походкой вышла из открывшейся двери потрескавшегося дома. На ней была меховая шапка.
Елизавета Григорьевна передвигалась с такой скоростью, что Насте пришлось бежать против ветра и дважды едва не поскользнуться на заледеневшем снегу.
Между ней и Елизаветой Григорьевной оставалось меньше пяти метров, когда Елизавета Григорьевна внезапно остановилась и обернулась, как будто знала, что рука Насти уже прямо сейчас опустится ей на плечо.
— Что вам надо?
Настя задыхалась, слезы от ветра текли по её лицу.
— Есть же какой-то способ… он должен быть? Не может же такого быть, чтобы все для меня закончилось. Мне тридцать три года! Я только начала жить!
Лицо Елизаветы Григорьевны стало серым, как упаковочная бумага из советского универмага.
— Он есть. Но вам лучше его не знать. Это гиблая дорога.
— Вы должны рассказать мне.
— Я вам ничего не должна. Живите, как живете.
— Я все равно узнаю, расскажете вы мне или нет.
— От кого?
Настя взмолилась.
— Ну Елизавета Григорьевна, миленькая, ну скажите, что мне делать? Пожалуйста, умоляю вас!
Елизавета Григорьевна потерла пальцами лоб.
— Я предупреждаю вас, Анастасия. Это путь в бездну. Если у вас есть выбор не ходить им, не ходите.
— Но у меня нет… выбора…
Елизавета Григорьевна посмотрела на нее строго, зрачки её чуть сузились.
— Выбор всегда есть.
— Разве можно жить без любви?
— Нельзя, — согласилась Елизавета Григорьевна через силу.
— Тогда помогите мне.
Елизавета Григорьевна закрыла глаза. Когда она открыла их снова, её лицо, подернутое серой неприязнью, как будто ее заставляли есть насекомых, стало злым.
Она начала говорить, но резкий порыв ветра ударил их обеих и разбил её речь.
Поправляя шапку, Елизавета Григорьевна вынула из кармана куртки сложенный вчетверо обрывок мятого листа из клетчатой тетради, и прохладной рукой вложила его Насте в ладонь.
— Я написала адрес. Идите по нему, вам там помогут.
— Что мне надо делать?
— Вам объяснят.
— Кого мне спросить?
— Вам все объяснят на месте.
— Но… вы хотя бы что-нибудь…
— Анастасия, вы все узнаете на месте. Я не могу вам ничего рассказать заранее. Если вы хотите пойти этой дорогой, вы не должны меня ничего спрашивать.
— Да, да, конечно. — поторопилась уверить её Настя. — Я все поняла.
— Вы ничего не поняли, — Елизавета Григорьевна покачала головой. Её злое лицо разрезала гримаса острой боли. — Прощайте.
Она повернулась к Насте спиной и быстрым шагом пошла вверх по улице, но внезапно остановилась и вернулась. Злость не сходила с ее лица, глаза были прищурены, а лоб покрылся сеткой морщин.
— Если вдруг… если вы все-таки передумаете, вам понадобится помощь, позовите меня.
Сказав это, она поморщилась, как будто съела горькую оливку.
— Да, конечно. Спасибо вам огромное, Елизавета Григорьевна… Конечно, я позвоню. Если что, я сразу позвоню…
— У вас уши, что ли, замазаны свечным воском? Когда вам понадобится помощь, позовите меня. Ртом.
Сильный порыв ветра помешал Насте поблагодарить Елизавету Григорьевну еще раз.
Настя наклонила зонт и проводила взглядом высокое песочно-коричневое здание с коммунистическими звездами: все окна в нем были занавешены молочным тюлем. Замочив ногу, она перешла по зебре на другую сторону улицы и внезапно вспомнила слова бабушки о том, что, если на земле есть вход в ад, он находится на шоссе Энтузиастов.
Настя никогда не спорила с бабушкой (это было бесполезно), но сейчас не согласилась бы с ней: Кабельные улицы и проезды, по которым она шла, были похожи на не ад, а на музей, из которого сбежали смотрители и хранители, а на их место пришли владельцы шиномонтажей.
Каждый из домов втыкал в нее иголку своими четкими прямоугольными формами, вновь застекленными и вынесенными на улицу лифтовыми шахтами, выносными балконами и венчающими карнизами: это было обещание города, в котором она могла бы жить, но не жила. Настя прошла мимо вывески «Ремонт часов» родом из 70-х или 80-х, а, может быть, еще старше, и волна горькой боли в груди заставила её сбавить шаг. Дождь своим серым повторяющимся шумом только усиливал эту красоту: не принадлежащую ей, недоступную, умирающую.
Дом, чей адрес дала ей Елизавета Григорьевна, находился на 2-й улице Синичкина на первом этаже обычной пятиэтажки из светлого кирпича. На её звонок в домофон никто не откликнулся. Она повторила комбинацию из цифр с бумажки еще дважды.
Дождь внезапно перестал, солнце бросило лучи по асфальту и по деревьям. Настя отступила от двери, тень и свет заиграли на её лице, но она не могла этого видеть. Она подняла голову, чтобы дать сердцу вздрогнуть: мягкое золотое свечение заполнило окна верхних этажей, над крышами взлетели чернильные и белые в золотых прожилках облака.
Неужели Елизавета Григорьевна обманула её? Настя вышла из-под корызька дома на тротуар и поймала на себе взгляд тучной немолодой женщины в окне первого этажа. Окно было схвачено бело-ржавой решеткой. Женщина буравила её злыми глазами, и Настя с испугом в сердце подумала о Елизавете Григорьевне.
— Сюда подойди, — прикрикнула женщина из окна.
Настя приблизилась к окну. Вблизи около дома сильно пахло мочой и нечистотами. Настя посмотрела наверх, встав под взгляд женщины из окна. Между ними сохранялось расстояние не меньше вытянутой руки.
— Адрес?
— Что?
— Адрес давай, — сказала женщина грубо.
Настя нерешительно вынула из кармана мятый листок Елизаветы Григорьевны, женщина высунула из окна маленькую толстую руку и тут же забрала его.
— Да, знаю, — крикнула женщина в темную глубину квартиры у себя за спиной. — Знаю. Слышу.
Настя со своего места не слышала ни шорохов, ни звуков в квартире и не знала, с кем женщина могла переговариваться.
— Идешь прямо, пока не дойдешь до «Магнолии», за «Магнолией» направо повернешь во двор. Тама до черной двери. Звонишь. Тебя уже ждут.
— Постойте, а вы не можете сказать адрес…
— До «Магнолии», направо, черная дверь.
Женщина почесала бровь. На ней был синий фартук. Глаза её неестественным образом вращались на лице, как будто она хотела осмотреть Настю со всех сторон и не желала принимать того факта, что это физически невозможно.
— Неужели нельзя просто сказать адрес? К чему эта конспираци…
— Прощайте, — громко сказала женщина, захлопнула окно и скрылась за занавеской с оранжевыми цветами.
Настя недолго постояла возле закрытого окна. Она посмотрела на солнце, разлитое по асфальту, на последние дрожащие листья, наплевавшие на приближение зимы, холодный ветер провел ладонью по её лицу и шее. Она вздрогнула. В её руке тихо лежало черное стекло телефона. Она подумала о том, чтобы позвонить Севе. Но он только обругает её и обвинит в том, что она тратит деньги на хрень. Она могла позвонить маме, но та начнет уговаривать её бросить Севу, корить за то, что не приезжала больше месяца, выяснять, как лучше продать старую швейную машинку и где лучше купить новую, а что если на «Авито» она уже поломанная, поэтому лучше купить в «М-Видео», но в «М-Видео» в два раза дороже, а если она поработает месяц, а потом все равно сломается, а если посмотреть в других интернет-магазинах… Настя набрала номер Маши Рябчиковой, своей лучшей подруги, но сбросила звонок. Она слишком устала, ей не хотелось ничего объяснять. Теперь она понимала людей, которых раньше считала неудачниками, переставших знакомиться и ходить на свидания, сошедших с трамплина прыжков в неизвестность любви: объяснять, кто ты и зачем ты, как же это утомительно. Её лицо отражалось черным пятном в луже на асфальте. Она вздрогнула от холода, но он шел не от острых наглых пальцев ветра, не от включающегося и выключающегося дождя, не от густого серого неба, не от готовящегося повалить в любую секунду снега, он шёл изнутри неё самой: она начала превращение в прекрасную даму из сказки, рассказанной Елизаветой Григорьевной.
«Нет, — сказала Настя про себя, — нет. Я не стану тобой, надменная истуканша. Я не стану тобой, идиот-шевалье. Есть способ, чтобы все изменить. Он всегда есть».
— Я надеюсь, — прошептала Настя вслух.
За черной дверью без какой-либо опознавательной таблички во дворе за магазином «Магнолия» все было залито серой напольной плиткой, встречающейся в каждом госучреждении низшего уровня, в продуктовых магазинах и бывших парикмахерских, вынужденных притворяться супермаркетами.
В узком коридоре Настю остановил вращающийся металлический турникет. Из-за двери справа появилась коренастая женщина со смуглым лицом и иссиня-черными волосами. В ушах у нее сверкали ярко-зеленые хризолитовые серьги. Взгляд женщины сочился неприкрытой злобой. Она приложила к турникету серую карточку, он неприятно запищал.
— Мы ждали вас раньше, — сказала женщина с акцентом, который Настя не сумела идентифицировать: малороссийский, кавказский, из Средний Азии, — подходили все разом, и одновременно — ни один из них. — Теперь придется ждать.
— Я от Елизаветы Григорьевны… — сказала Настя нерешительно. — Она сказала, что вы все объясните насчет…
В помещении, где они находились, не было окон, очень душно, Настя моментально вспотела. Как же ей объяснить цель своего визита, заговорить об этом казалось абсолютно невозможным. Она посмотрела на низкорослую женщину с мукой, но в лице той не было ни крупицы участия.
— Идите за мной, — приказала женщина.
Они прошли лабиринтом серых, желтых и неосвещенных коридоров в зал ожидания, ничем не отличавшийся от приемного покоя в поликлинике. Все выглядело желтым и изношенным. На стенах висели плакаты об угрозе радиации.
— Что это за место? — спросила Настя, но женщина только смерила её неодобрительным взглядом, ничего не сказав. Она достала из кармана брюк связку ключей и отперла дверь одного из кабинетов. Из приоткрытой двери бил косой ультрафиолетовый свет, как в туалетах ночных клубов.
— Ждите здесь.
— Вы не хотите мне ничего рассказать…
— Ждите! — в голосе женщины появились металлические нотки.
Настя вошла в комнату, освещенную ровным бледно-синим светом, похожую одновременно на кабинет и на операционную. На кушетке у стены сидел худой мужчина в пиджаке и водолазке.
Спиной Настя почувствовала движение сзади: дверь закрылась, ключи ударили о стертые зубы друг о друга у женщины в руке, поворот в замке, еще один поворот в замке.
Режущие звуки и то, что она оказалась запертой в комнате с незнакомцем («Какой худой, — подумала Настя. — И в щеках провалы».), насторожило, но не напугало её. Настя приняла правила игры: ни слов, ни объяснений, только злые взгляды — ничего больше. Мужчина, сидевший на кушетке и державшийся за нее обеими руками, поднял лицо и посмотрел на нее. Встретившись с ним взглядом, Настя почувствовала, как с гулким хлопком лопается струна самообладания внутри нее. Мужчину (скорее парня, лицо его было таким же вызывающе юным, как и ужасающе худым) била едва различимая мелкая дрожь, из глаз тек страх, заставивший Настю прислониться к двери и сжать кулаки.
— Вы тоже на операцию, — сказал мужчина сухим дрожащим голосом. — Уже надоело ждать. Все утро жду.
— На о-операцию? — Его дрожь перекинулась на Настю. — Какую операцию? Не знаю. Нет.
— Все идут на операцию, иначе нельзя… Тошно ждать.
— Что за операция? Что вы об этом знаете? Это… в смысле… хирургическая… хирургическое вмешательство? Вы об этом?
— Об этом, об этом… — Мужчина заскрипел и уронил лицо на ладони. — Когда же это все закончится, мать его!
— А вы… вы не расскажете мне об операции? Что это вообще такое? Мне просто вообще ничего не сообщи…
— Вы без глаз, что ли, женщина! — его голос отразился сразу ото всех стен кабинета, покрытых молочно-синей плиткой. Но гнев сразу же рассыпался, одна рука плетью упала вдоль тела, другая держала голову как переспелый плод.
— Я застрял в ней.
— Что-о? В че-ем?
— В Лике.
— Кто это?
— Какая разница. Долго рассказывать. Девушка. — Он закрыл глаза ладонью. — Я застрял в ней и не могу выбраться. Творю чёрт знает что. Не вижу себя. Чтобы выбраться из такой любви, от которой только крошишься или свирепствуешь, нужно… в общем, увидеть себя. Посмотреть на себя. Другими глазами. Тогда вся ложь рассосется, и останется только правда.
Когда он произнес слово «любовь», Настя почувствовала, как её со страшной силой тянет к потолку, как будто кто-то ухватил её, как ребенка, в подмышках и хочет посадить на стул.
Он прав, подумала Настя, в этом слове только ложь. Но где же правда? Где же правда?
— А… как… как… это сделать?
Вопрос повис в воздухе: дверь отворилась, вошли две женщины. Одну из них Настя узнала: это была коренастая женщина с неопределенным акцентом, встретившая её на проходной. Она была одета в синий хирургический халат, шапочку и маску. Её глаза обожгли Настю. Её сопровождала тонкая высокая женщина с холодным застывшим взглядом. Её светлые волосы были собраны в пучок, тело покрывал белый врачебный халат. Голос её был металлическим и неприятным, как лязг половника о дно алюминиевой кастрюли.
— Ну, Сергей Львович, — сказала женщина во врачебном халате. — Пора начинать.
— Невозможно… столько ждать.
— Это же не от нас зависит. Мы ждали, когда созреет имплант.
Она повернулась на 90 градусов и смерила взглядом Настю с головы до пят. Автоматически Настя пожала протянутую ей ладонь. Ладонь была прохладной, почти неживой.
— Анастасия, вот и вы. Здравствуйте.
— Здра… А что здесь сейчас… я…
— Сейчас вы все узнаете. Но не будем терять время и сделаем анестезию.
— Что? Нет!
Женщина-врач утвердительно кивнула головой.
— Да.
— Я ничего не буду делать, пока вы мне не объясните, что тут… что происходит…
Настя следила, как маленькая женщина включила медицинскую лампу, как мужчина в водолазке медленно, как будто боялся рассыпаться, сел на операционный стол, как маленькая женщина смазала его лицо пахнущей спиртом ватой, как сняла со стола операционную салфетку и взяла полный шприц с толстой иглой, как поднесла его к щеке худого мужчины и нацелилась иглой в пространство между глазом и ноздрей. Настя зажмурилась, больше всего она боялась того момента, когда иголка протыкает плоть. Она видела это всего раз, когда у нее брали кровь из вены, и потеряла сознание. Худой мужчина заскулил, Насте стало страшно.
— Не больно же совсем, — сказал голос с акцентом. — Терпи.
Когда Настя открыла глаза, мужчина лежал на операционном столе, накрытый светло-синей простыней. Его глаза были широко раскрыты и смотрели на свет.
— Немного потерпи, — сказала женщина в маске. — Сейчас наркоз подействует.
— Это, что, уже операция начинается? Разве мне можно здесь находится? Я же с улицы…
Женщина-врач протянула ей мерный стаканчик с мутной жидкостью.
— Пейте, — приказала она.
— Не буду. — Отказалась Настя. — Что это?
— Успокоительное.
— Я не…
— Не будете пить, мы вас сейчас отсюда выставим. Вы зачем сюда пришли? Мы здесь не играем. Пейте или уходите немедленно!
Настя повиновалась и проглотила раствор из стаканчика. На вкус он был похож на жидкую жвачку с ментолом. Во рту приятно защипало мятой, горло сковал ледяной холод.
— Я же не стерильна… — произнесла она, борясь с болью в горле.
— Это не имеет значения. Присаживайтесь. Мы скажем, когда подойдет ваша очередь.
Женщина-врач вынула из кармана халата маленький пластиковый пакет с белой наклейкой, коренастая женщина протянула ей ножницы. Женщина-врач сделала на пакете надрез и резким движением опрокинула его на металлический поднос, протянутый женщиной в синем.
— Острожней, Феруза, — сказала она.
Вдвоем они наклонились над поносом, а Настя чуть привстала с кушетки, чтобы посмотреть, на что с таким вниманием смотрели они.
На матовом и холодном на вид металле лежали два кусочка красной плоти, светлее говяжьей вырезки, но темнее и сочнее лосося и имбиря. По форме они напоминали сглаженный по углам символ карточной бубновой масти или косточку плода, а по консистенции были похожи на резину. Женщина-врач и Феруза смотрели на поднос, как будто в ожидании чего-то.
На красном кусочке меньшего размера появился маленький пузырек, он начал раздуваться, пока не достиг размеров мизинца, потом лопнул. Второй красный кусок перевернулся на бок. Он покрылся микроскопическими пупырышками, которые лопнули все разом. Красные кусочки начали кувыркаться на подносе, как пиявки в банке.
— Прекрасно, — сказала женщина-врач. — Они дышат. Можно начинать.
Она раскатала по ладоням тончайшие резиновые перчатки. Феруза взяла щипцы с операционного стола. Настя задержала дыхание: рука человека по имени Сергей Львович продолжала дрожать, даже не касаясь операционного стола. Феруза зацепила круговыми щипцами правый глаз Сергея Львовича и сильным рывком извлекла его из глазницы. Брызнула темная кровь. Марлевым тампоном Феруза остановила кровотечение. Настя в ужасе наблюдала, как дрожат руки человека на операционном столе. Извлеченный глаз отправился в маленькую стеклянную банку, та же участь через минуту ждала левый глаз. Они даже не убрали его волосы, подумала Настя. Женщина-врач в белом халате поднесла металлический поднос с живыми имплантами к лицу Сергея Львовича. Феруза извлекла черные от крови тампоны из глазниц. Как будто почувствовав запах крови, красные импланты вытянулись и одеревенели. В пружинистом прыжке они слетели с подноса на синюю простыню и, оставляя за собой влажный след, как дождевые черви, поползли по груди и шее Сергея Львовича на его лицо, по губам, по щекам — к наполняющимся кровью пазухам.
— Видите, ничего страшного, — сказала женщина-врач с сухой улыбкой, глядя на Настю. — Теперь вы знаете, что вас ждет.
Настя онемела от ужаса.
Красная плоть сначала заполнила собой пустующие глазницы, как пластилин, заботливо утрамбованный в полости детским пальцем, а потом начала круглеть и раздуваться. Дрожь в конечностях человека на операционном столе усилилась, его трясло, как будто по нему проходили разряды электрического тока, шея выгнулась, вены вздулись, изо рта пошла розовая пена.
Настя вскочила на ноги, стряхивая с себя озноб.
— Помогите ему! Ему же больно, — вскрикнула она, но крика не вышло, слова стали тихими. Её горло резало и саднило изнутри, как в острую ангину.
— Он уже ничего не чувствует. Процесс принятия пошёл, — сказала Феруза. — Минут через десять трясучка прекратится.
— Готовьтесь, Анастасия, — сказала женщина-врач, вынимая из кармана пакет — двойник пластикового пакета с имплантами для глаз Сергея Львовича. — Сейчас и вам поставим пару новых глаз. Увидите все в новом свете, отделаетесь от чуши, в которой живете. — Она резко обернулась. — Вы… ну куда?
Настя выбежала из приемного покоя с антирадиационными плакатами, пробежала по серому коридору, по желтому коридору, по коридору, в котором не горело ни одной лампочки, и снова оказалась в приемном покое, на чьих желтых стенах висели указания, как работать с индикатором радиоактивности.
«Где же проходная и турникет? Что за чертовщина?»
Но Настя не повернула назад, чувствуя, что хитрое здание нарочно хочет её запутать, а побежала вперед по желтому коридору, чтобы снова оказаться в зале ожидания с плакатами «Методы обнаружения радиоактивных излучений» и «Дозиметрические приборы». Ей показалось, что деревья на плакате о посте радиоактивного наблюдения движутся по бумаге в ее сторону, как Эрсилдунский лес. Она прошла по желтому коридору, дергая за ручки дверей: все они были заперты. Она прошла по серому коридору: то же самое. Пот тек по её спине и груди. Настя вынула из кармана куртки телефон: как она и ожидала, сигнала связи не было.
Впереди оставался неосвещенный коридор. Она дернула за ручку первой двери справа: она подалась. Настя ступила внутрь, в нос ей ударил тяжелый запах сгнивших тряпок и химического порошка. Настя закрыла за собой дверь. Она оказалась в полной темноте. Сердце её и мысли продолжали бежать по кругу, пот тек по лбу, вискам и шее на воротник куртки.
Настя почувствовала, что перестает слышать биение сердца и отвратительный запах кладовки с тряпками и швабрами, и на место запахам и звукам приходит сперва еле уловимый, но с каждой миллисекундой нарастающий все сильнее шум, как будто чей-то дрожащий палец приводит в движение струну и звук её колебания усиливается, трансформируется из чередующегося повторения в бесконечную, заполняющую все вокруг звуковую волну, чье движение невыносимо.
Звук и темнота не оставили Насте выбора, она толкнула дверь: по коридору плыл сине-молочный ультрафиолетовый свет.
Елизавета Григорьевна. Елизавета Григорьевна. Елизавета Григорьевна, шептали Настины губы, но её горло беспомощно сжималось в режущей боли, связки одеревенели, звук не мог выбраться из её рта.
«Елизавета Григорьевна!» — крикнула она, но даже кашель застрял внутри ее горла, она согнулась от боли и прикрыла шею рукой.
«За что? Елизавета Григорьевна! За что?» — беззвучно прошептала Настя и снова выпрямилась, чтобы увидеть склонившиеся над ней фигуры Ферузы и женщины в белом халате. Лица их светились молочно-синим цветом ультрафиолета и были пропитаны спокойным недовольством.
Слезы не успели брызнуть из ее глаз, а непроизнесенное «нет» растянуть рот в болезненном крике, как рука Ферузы поднесла кусок марли к ее лицу, а тонкая кисть с острыми, сияющими синим, ногтями женщины в халате опрыскала её спреем из белого баллончика, чернота кладовки ожила, прыгнула на нее сзади и накрыла Настю с головой.