расплескавшийся человек

1.

 

Игорь не отвечал ему уже четыре часа, Тимур сидел в остановившемся трамвае как на иголках. Снег неторопливо падал на спины машин, оказавшихся в заторе рядом с ними. Трамвай был набит дубленками, куртками и лицами, которые Тимур предпочел бы не видеть никогда. Он понадеялся, что транспорт быстрее довезет его до метро и не стал вызывать убер: это была его вторая ошибка за сегодня. Первую он совершил утром, когда послушал идиотский гидрометцентр и, побоявшись надвигающегося снежного шторма, поехал на работу на метро. После того как толпа выплюнула его из одного вагона и засосала в другой, внесла на эскалатор, прижав к чьим-то массивным плечам в пальто, как на концерте в зоне перед сценой, и спустила на станцию, Тимур больше не сомневался: людей, каждый день спускающихся в метро, чтобы проделать такой путь, нужно истребить без сожаления, запустить машину по уничтожению, как сделал Сталин в 30-е с евреями и троцкистами. Если у людей нет чувства собственного достоинства и они позволяют проделывать с собой такое каждый день, им уже ничего не поможет. Они не достойны жить. Тимур скользнул взглядом по брюху мужика с больным, покрытым трехдневной щетиной, лицом, его ноги назойливо терлись о ногу Тимура, рот был слегка приоткрыт, а синяками под глазами можно было нарисовать «Лунную ночь» Куинджи. Жги, Господи, жги, подумал Тимур, сильнее злясь на Игоря и наступающий вечер, когда он снова останется один, снег будет валить в свете фонарей, засыпая дорожки и людей, а чужие желтые окна вспыхивать в домах на другой стороне проспекта.

Тимур попеременно проверял окошки вотсаппа и телеграмма, где замерла их с Игорем переписка. Время, когда эта тварь последний раз была онлайн, не двигалось с места и оставалось теми же проклятыми четырьмя цифрами, сколько раз Тимур ни закрывал и открывал приложение вновь и вновь.

«Провались ты пропадом, козлина сраная», — подумал Тимур в сердцах, но сразу же поправил себя: провалиться пропадом нельзя, только пропасть. Зачем он только с ним связался? Почему он всегда влюбляется в тех, кому нет до него дела? Почему он должен ждать проявления нежности, как будто это передача в тюрьме? Почему он должен стыдиться своей нежности, как будто это что-то противоестественное? Если бы Тимур знал, что избежит наказания, он бы с легкой совестью воткнул нож в глаз брюхатому мужику, который все сильнее наваливался на него. «Некоторые люди как мусор, — подумал Тимур, зажмуриваясь. — Зачем они живы, зачем коптят землю своими гадящими телами». Но он знал ответ. Жирные безмозглые мужики и тетки существуют с единственной целью — причинять ему страдание.

Он снова в надежде посмотрел на экран телефона, и внезапно тот ожил. Сердце Тимура дрогнуло, но напрасно— звонила Оля с работы, хочет получить от него эти чертовы таблицы с кипиай уже сегодня вечером. «Иди в жопу, Оля», — сказал Тимур про себя и сбросил звонок.

Трамвай подъехал к остановке, и состав тряхнуло. Часть людей зашевелилась и высыпала наружу в холод ночи, шум гудящих машин, под поток падающего снега. От движения пешеходов, прямоугольников света ярко-желтых витрин магазинов, от фигур, сидящих в кафе с дымящимися кружками, исходило лихорадочное ощущение суеты и теплоты, но Тимур знал, что это просто иллюзия, как только он окажется в русле бредущей к метро толпы, он поймет, что каждое его движение — механическое и натужное, ему не к кому идти.

Но даже наперекор предательскому чувству, Тимур ощутил острое желание вскочить и выбежать вслед за мнущимися ногами выходящих. Он почти поддался ему, как на телефоне всплыло сообщение от качка Саши. Это была фотография соска, нежного и светло-коричневого, как остывшее какао. Маленькие иголки закололи у Тимура в груди. Качок Саша набирал сообщение. «У тебя или у меня, »— пришло через секунду, Тимур машинально смахнул сообщение с экрана. Он даже не нравился ему, накаченный протеиновый жиртрес. Его лицо было одновременно наивным и искушенным, и в нем читалась не очень тщательно спрятанная подлость. Тимур хорошо разбирался в людях, и тайно презирал тех своих знакомых, кто раз за разом связывался с предателями, мошенниками и сосками, клянчащими деньги. Тимур заранее знал, что этот Саша будет необразованным лопухом с большим членом и толстыми ляжками. На одной фотографии он был еще худеньким и хрупким и неуловимо напоминал Игоря, Тимур не удержался и лайкнул его.

Людей в вагоне трамвая стало меньше, и волной от кабины машиниста и медленного турникета до Тимура донеслась какая-то возня. Он поднял голову от экрана, когда спины впереди стоящих расступились, пропуская женщину в сером, довольно легком для протяжного снегопада пальто с прозрачным пластиковым пакетом в руке. Несколько секунд ушло у Тимура, чтобы понять, что это бомжиха, а в руке у нее пакет с какими-то объедками. Сердце Тимура упало, он почувствовал горечь, как будто откусил кусочек сгнившего яблока. Бомжиха была помешанной, она плевала на пол и растирала плевок ногой, безостановочным потоком слов бормоча себе под нос проклятия и чушь. Люди в страхе отшатывались от нее. «Куда ни посмотришь бляди, бляди… манда, блядь, блядь», — шипела бомжиха себе под нос, она вынула из пакета какие-то ошметки и бросила их на пол, плюнула и снова растерла ногой. Люди отворачивались и смотрели в окно, их взгляды скользили по бомжихе, не останавливаясь на ней, как обмылок в раковине, неуловимый для скользкой руки.

Бомжиха приближалась к месту, где сидел Тимур, — ему надо было просто посмотреть в пол, пролистать ленту сообщений, отвести глаза и представить, что он снаружи, а не внутри, но он не сумел. Он не мог оторвать глаз от стеклянного взгляда бомжихи, он смотрел прямо на нее, как смотрят на гигантского жука с хитиновыми рогами, черного и уродливого. Их взгляды встретились, и, обнажив зубы и десны, как лисица, бомжиха прошипела: «Блядь, чего лупишься, блядь!» Оказавшись напротив него, бомжиха плюнула, но не под ноги, а Тимуру на куртку. Его рука взлетела, пощечина зазвенела на ее лице. Тимур одернул руку в испуге, как будто прикоснулся к раскаленной конфорке. На них смотрели. Бомжиха затрещала, ее лицо как будто начало рваться. «Блядь, блядь, блядь, манда!» «Уймись, ненормальная!»— прикрикнул Тимур, не в силах взглянуть на свою руку, коснувшуюся ее зараженного перекошенного лица. Сердце Тимура прижалось к горлу, как на последних метрах стометровки, он замер, ожидая, что в него полетят ошметки из пакета старухи. «Манда, блядь, расплескайся, блядь», — прошипела она, достала из кармана пальто горсть серого песка и дунула Тимуру им в лицо.

 

2.

 

После того как он дважды принял душ, после трех бокалов белого вина, в халате на голое тело он сел на кухне и стал ждать, когда загорятся все до одного яркие огни на противоположной стороне проспекта — этого не случалось никогда, ни разу за три года, — сердце Тимура начало успокаиваться. Прошло два часа — он почти не думал об Игоре. Эта сволочь объявилась онлайн, но так ничего ему не ответила.

Он еще ощущал в носу землистый запах порошка, который старуха выдула ему в лицо. Что это было, он так и не мог понять, высохшая грязь, скорее всего, какая-то смесь из золы, песка и земли. Он налил себе еще вина и почти залпом выпил бокал. Ему не было грустно, но обидно, что из всех идиотов, оказавшихся с ним в этом чертовом трамвае, его одного угораздило вляпаться в сумасшедшую. Ни одна чертова скотина не помогла ему, в глазах окружающих он прилепился к старухе, и они, связанные плевком и пощечиной, вальсировали в объятьях друг друга, как два фрика, как два сиамских уродца.

В дверь позвонили. «Наконец-то», — с облегчением подумал Тимур.

Одновременно сплющенный и растянутый в дверном глазке, качок Саша выглядел как продавец со строительного рынка, в дутом бомбере и черной шапочке, надвинутой на брови.

Тимур закрыл лицо руками и сделал несколько судорожных движений, умывшись затхлым воздухом непроветриваемого коридора.

«Когда он увидит, как я мерзко одинок, сразу сбежит отсюда».

Зачем я понравился ему? Тимур закрыл глаза и увидел себя — еще не отчаявшегося, на какой-то веселой вечеринке, с конфетти, налипшими на щеку, в темно-синем блейзере, белой рубашке и джинсах, с бокалом вина. Фотография белого воротничка с крупными белыми зубами и спрятанным страхом в глазах, она стояла у него в профиле. В волосах у него застряло слишком много геля, а улыбка была недостаточно расслабленной, он знал, что выглядит как контрол-фрик.

«Он увидит мое отчаянье, и сбежит. Как все они», — Тимур прислонился щекой к дермантиновой обивке двери. Дерганный звонок разбудил его.

«Ну чего ты там копаешься», — донеслось с другой стороны двери, эти слова рассмешили Тимура.

«Сейчас же ты побежишь отсюда, пацан. — подумал он, и почувствовал горечь, как от изжоги, во рту. — Я уже слышу, как стучат твои ботинки по лестнице».

— Заснул, что ли? — сказал качок Саша, заходя в квартиру и оглядываясь. У него был окающий голос, незлобный. — О, да ты уже в халате.

— Ванная направо. Тапки перед тобой. Что будешь пить?

Тимур заметил, что его большие пальцы его рук дрожат, и быстро ушел в кухню, чтобы налить себе еще вина.

Волосы Саши прилипли к голове из-за синтетической шапки. Он вошел в кухню, пытаясь их взломхатить, электричество побежало к его пальцам от вставших вертикально волос, его ударило током, и он выругался. На Саше был белый свитер, в котором его грудь казалась необъятной, как гора снега.

— Чего такой дерганный? — спросил он, садясь напротив Тимура.

— Силь ву пле. — Тимур зло улыбнулся и поставил перед ним бокал вина. — Дурацкий день. Не обращай внимания.

— Ладно. — Саша пожал плечами. — У меня водка есть. — Он кивнул на пластиковый пакет, принесенный им с собой. — Хочешь?

— Водка? Нет, не хочу. Но спасибо. Ты чем занимаешься? Риэлтор?

— Это раньше… Сейчас я точку держу.

— В смысле?

— На рынке. Лакокрасочные изделия.

— Лакокрасочные изделия… — повторил Тимур механически. — Значит, ты король вайтспирита и морилки.

Саша издал короткий резкий смешок. Тимур разглядывал его: тот откровенно раздумывал, просто ли это шутка, или шутка с припрятанным оскорблением. Руки у Саши были пухлые, а шея как у быка.

— Типа того, — сказал он немного погодя, видимо, решив, что на морилку можно не оскорбляться.

— Знаешь, какой сайдинг самый лучший?

— Не знаю. Я сайдингом не занимаюсь. Спроси че полегче.

— Саша — это твое настоящее имя? — спросил Тимур и сразу же подумал, боже, я уже капитально нахрюкался, всего-то с трех бокалов.

— Нет, — сказал Саша.

— Вот те на. — Этого поворота Тимур не ожидал, и от неожиданности, выпрыгнувшей на него, как лезвие из паза ножа, ему стало страшно. — Как же тебя зовут?

— Э-э… — Саша, которого звали не Саша, как будто раздумывал на тем, как же его зовут на самом деле. — Руслан, — сказал он, наконец.

— Почему тогда ты Саша в профиле? Прячешься?

— Мне не нравится имя Руслан, — сказал Руслан.

— Чем?

Возникла новая пауза. Руслан потер рукой нос. Тимур попытался представить, как он выглядит без свитера и майки, торчат ли у него соски, вьются ли по нему вены, как по деревянным телам бодибилдеров. Может быть, он только кажется пухлым, а на самом деле он тяжелый и неподъемный, как свинец.

— Не знаю. Не нравится — и все.

— Руслан из Русландии, — усмехнулся Тимур и потянулся за бутылкой, чтобы наполнить бокал. — Буду называть тебя Саша. Раз Руслан тебе не по нраву.

— Да пожалуйста, — сказал Саша простодушно. — А ты чем занимаешься?

— Продаю души дьяволу.

— На телике работаешь?

— Почти. Продаю рекламу. На телике в том числе.

— А специальность у тебя какая?

Тимур рассмеялся, таким чужеродным было слово «специальность» во рту у этого протеинового мальца. Как он только мог подумать, что у него есть что-то общее с Игорем.

— Маркетолог.

— Ебаться прям щас будем, или еще ты хочешь поболтать?

Предложение Саши окатило Тимура холодной водой из эмалированного ведра.

— Почему ты меня лайкнул?

— Чего? Не понял? Ты хочешь ебаться или как?

— Хочу, хочу. Минутку еще поболтаем, окей?

— Ну давай, — Саша скосил глаза на угол стола. — Странный ты. В халате, хозяйством своим светишь…

Тимур не заметил, как поясок халата развязался, полы разошлись, и его член и мошонка оказались неприкрытыми хлопчатобумажной тканью. Тимур раздраженно запахнулся в халат.

— Я тебе интересен?

— Не понял.

— Ну вот я, я тебе интересен?

— Не будем все-тки ебаться, да?

— Не просто для поебки, а в принципе? Как я тебе?

— Ну ты весь такой аккуратненький. Квартирка милая у тебя.

— Нравится? Квартирка?

— Очень симпатично. Снимаешь?

— А тебе какое дело?

— Что ты огрызаешься? Как блохи тебя покусали. И одни вопросы-вопросики, как из пулемета.

Саша раздражился, брови его сложились в треугольник, а морщины покрыли лоб. Таким он больше нравился Тимуру, тот впервые почувствовал, как в нем шевельнулось нечто, похожее на желание. Но почти сразу же оно растворилось в обиде и усталости: Тимур смотрел на плечи Саши, на его густые брови, на лицо с тяжелыми щеками и большими глазами и видел тугую пленку, разглядывавшую его со стороны. Он увидел себя глазами случайного гостя, грубого любовника: истеричный, скучный, мнительный, одинокий и отчаявшийся. Таким он был. Тимур закрыл глаза и облокотился на стол.

— Ты что, заснул? — спросил Саша настороженно.

Жгучая обида жужжала внутри него, как бормашина. Какие же они слепые. Только это они в состоянии увидеть в нем. Естественно, эта глупая туша способна разглядеть только его оболочку. Только то, что снаружи. Кретины. Олухи.

Игорь такой же — не разбирается в людях, не в состоянии отличить правду ото лжи, а ложь от мечты. Он тоже видит только то, что булькает на поверхности, даже не пытается заглянуть внутрь. Он ему даже не интересен. От этой мысли слезы сжали горло Тимура, он сильнее обхватил голову руками.

— Тебе что, плохо?

Как он мог полюбить человека, которому он даже не интересен? Почему он такой идиот? Тряпка бесхребетная.

— Мне не очень… не очень хорошо, да.

— Хахаль тебя бросил?

— С чего ты взял?

— У тебя рожа черная от злости.

— Это мое обычное выражение лица.

— На фотках у тя нормальная рожа.

— Я хорошо притворяюсь.

— Ну так че, прав я, что ты брошенка?

Это сравнение развеселило Тимура. Он поднял глаза и улыбнулся.

— Прав. Ты прав.

— Водку будешь?

— Нет. Я не пью крепкий алкоголь.

— Очень зря.

— Может быть. И к тому же, пора тебе уже… пора.

— Даже не поебемся? — ему показалось, или в голосе Саши тоже прозвучало облегчение?

— Не сегодня.

— Ни водки, ни ебли… — сказал Саша как будто даже разочарованно.

— Ни дождика, ни снега, — напел Тимур, поднимаясь. — Ни пасмурного ветра… Я тебя провожу.

Саша был обут в сверкающие беленькие кроссовки, пахнущие резиной, видимо, впервые извлеченные сегодня из обувной коробки.

— Не холодно тебе в них? — спросил Тимур и щелкнул замками. Его руку лизнул холодный сквозняк из коридора.

Когда Тимур закрыл за Сашей дверь, ему захотелось расшибиться лбом об пол. Жирная перекачанная скотина даже не попытался приблизиться к нему, не попытался соблазнить его, прикоснуться к нему. Тимур прилип к двери, его ногти утонули в красной фальшивой коже.

Он представил, как его голова раскалывается, разбиваясь о стену, кровь брызжет из раны, и он снова и снова ударяется ей о бетон, становящийся чернее с каждым ударом.

Звонок в дверь разбудил его. Он зачем-то выключил свет и снова включил его. Тимур увидел черную шапочку Саши на полу рядом со шкафом для обуви, как будто невидимая рука пролила в этом месте баночку с чернилами. Он поднял шапку и понюхал ее, она ничем не пахла.

Саша был все так же расплющен и вытянут в дверном глазке, его рука настырно жала на кнопку звонка.

«Я поцелую его, когда он войдет. Плевать, что он думает. Плевать, что он кретин. Я поцелую его».

Тимур открыл дверь, и она, как будто обретя собственную волю, толкнула его и ударила по лицу. Это случилось так неожиданно, удар металлическим краем двери острой болью проник ему в нос, Тимур схватился за лицо.

В квартиру вошли двое мужчин: в черных джинсах, черных куртках и черных шапочках. Один был ширококостный и крепко сколоченный, с окладистой черной бородой, но без усов. Второй был ниже ростом, очень худой и жилистый, с узким бритым лицом, покрытым продольными морщинами.

Тимур зажимал ушибленный нос рукой, из правой ноздри тянулась тонкая струйка крови. В другой руке он все еще держал Сашину шапку.

Мгновение или два мужчины и Тимур смотрели друг на друга, как покупатели и продавец перед заключением сделки. Тимур бросился в кухню в надежде схватить телефон или нож. Мужчины негромко сказали друг другу что-то на языке, которого он не знал. У них были ножи. Худой с узким лицом схватил полу халата Тимура и резко дернул. Тимур схватил нож из раковины.

— Берите что хотите! — его голос сорвался в фальцет.

— Мы и так возьмем, — сказал борода, заходя с правой стороны. И добавил еще что-то на незнакомом языке.

— Не подходи! Не подходите!

Тимур ударил ножом, но тот легко скользнул по рукаву кожаной куртке худого, даже не оцарапав его. Он был в ловушке: бородатый подходил справа, выставив руку с ножом, острым, длинным, для разделки мяса. Худой шел прямо на него, его нож был меньше, с матовым и узким лезвием. Он колол воздух перед собой, как будто разминая руку.

— Я сделаю все, что вы захотите. — закричал Тимур обреченно. — Что вам надо? Что вы хотите?!

— Мы знаем, — сказал борода.

В это мгновение худой сорвался с места, как бойцовский пес, и оказался грудь к груди с Тимуром. Тимур выставил нож, но худой железной рукой смел его руку в сторону, как будто она принадлежала ребенку, и вколол нож Тимуру в бок. Он повторил это движение два или три раза. Тело Тимура осело на пол.

— Глупый петух, — сказал бородатый, глядя на тело Тимура сверху. Тимур лежал голый на боку, на холодном полу кухни. Лужа крови, вытекающая из него, медленно увеличивалась.

— Открой Ильязу, — приказал он худому.

— Вы быстро сегодня, — сказал Ильяз, проходя в кухню. — Где шапка моя? — он присвистнул. — Ба. Кровищи скоко. Кровь у него какая-то черная больно.

— Это из-за света, — сказал борода.

Шапка Ильза лежала рядом с ногой Тимура, там, где он ее выронил, и кровь уже добралась до нее.

— Аслан, блядь, шапка моя пропала. Новенькая шапка, адидас!

— Постираешь, блядь, —  сказал худой, ехидно улыбаясь.

— Гизи, — сказал Аслан, — посмотри, что паковать в других комнатах.

Гизи вышел.

— Новенькая шапочка совсем…

— Ну так подними ее, блядь, пока она не вся в крови. Не пизди, Ильяз!

— Она же в крови…

— Поднимай давай. На ней отпечатки твои, идиот.

Ильяз вздохнул и стал обходить расширяющуюся лужу, чтобы поднять шапку, кончиком задевавшую край лужи. Ильяз сконцентрировался, чтобы ненароком не наступить в кровь, но шапка лежала очень неудачно— ему требовалась точка опоры, чтобы поднять ее. Немного поразмыслив, Ильяз встал ногой на ногу Тимура, иначе ему пришлось бы наступить в кровь. Он нагнулся, чтобы подхватить шапку, но нога Тимура съехала вниз, кроссовок заскользил следом. Ильяз не удержал равновесие и упал — он затормозил коленом, ладонями и кроссовком, оказавшимся в луже крови.

Аслан оглянулся и сжал кулаки так, что костяшки пальцев побелели.

— Блядь! Блядь, Ильяз! Что ты за человек! Ничего не можешь! Все через задницу! Как Аллах терпит тебя, не могу понять.

— Блин, — пробормотал Ильяз, все еще стоя на колене, уперевшись руками в пол.

Гизи вернулся в кухню и захохотал, увидев Ильяза, стоящего на коленях перед голым мертвецом.

— Аслан, — сказал Ильяз тихо.

— Ильяз, блядь. Встань и умойся. Мало ты миловался с этим петухом, пока был наедине. 

— Не может оторваться, — сказал Гизи.

— Блядь, Аслан, — сказал Ильяз раздраженно. — Я не могу встать. Здесь какой-то клей разлит.

Аслан сорвал черную шапочку с головы. Его лицо пылало от гнева.

— Какой клей! Блядь! Ильяз! Что ты несешь?!

— Не знаю, какой. Я приклеился. Не могу подняться.

— Ты дуришь нас, что ли?

— Да эта кровь как мазут какой-то.

— Мазут у тебя в мозгу. Гизи, помоги ему!

Гизи сказал Аслану что-то на их родном языке.

— Помоги ему! Потом помоешь подошвы.

Гизи ответил Аслану— коротко и очень недовольно. Он наступил одной ногой в кровь и взял Аслана под руку, чтобы помочь ему подняться.

Аслан с темнеющим лицом наблюдал безуспешные попытки Гизи поднять Ильяза из лужи крови.

— Не могу, — сказал Гизи. — Он прилип.

Он попятился назад, но правый ботинок Гизи тоже прилип к полу. Из-за слишком резкого движения, в последней попытке поднять Аслана, Гизи занесло в сторону, и он оказался на одном колене в луже крови.

— Аслан! — закричал Гизи чернеющим от ужаса лицом. — Это не кровь. Она черная! Это черный клей.

— Аслан! — закричал Ильяз. — Она ползет по моей руке. Эта дрянь жрет мою руку! Аслан!

Но Аслана уже не было на кухне. Его не было в квартире.

 

3.

 

От красной кастрюли поднимался пар. Тимур потер рукой глаз, вскрикнул и засмеялся.

— Черт! Жжется. — слеза побежала по щеке, он не успел поймать ее.

— Конечно. У тебя же рука в луке, — сказала Ира осуждающе. — Что еще порезать?

— Фарш уже готов. Картошка готова. Вроде больше ничего.

— А морковь?

— Морковная кро-оовь. — Тимур щелкнул ее по носу.

— Ну, — сказала Ира.

— Морковь тоже готова.

— Осталось все выложить слоями и поставить в духовку. Это еще сорок минут. Я вот думаю, если Игорь прямо сейчас выйдет с работы…

— Ты же знаешь его. Он все время опаздывает.

— Ты безжалостная сестра.

— Я робот, — в подтверждение своим словам Ира замерла и не моргая смотрела перед собой, одновременно разделывая ножом невидимую картошку.

— Ты самая безжалостная девушка-робот на земле.

— Я единственная девушка-робот, а если ты знаешь еще какую-то и общаешься с ней у меня за спиной— нож тебе в сердце! — Ира медленно сделала ножом полукруг. — Нож мне в сердце. — Она аккуратно приложила нож к своей груди.

— Драма-драма. — Тимур улыбнулся. — Съешь морковку.

— Я серьезно. Не нужно его ждать. Ты же знаешь, какая он свинья.

— Ира…

— Нам хорошо и без него.

— Ира…

— Начнем кушать без него…

Брови подпрыгнули на лице Тимура, он приложил мокрый от картошки палец к губам Иры.

— Никогда, никогда, никогда не говори «кушать». Это слово призывает дьявола. Когда шестьсот шестьдесят шесть ртов одновременно произнесут «кушать», он поднимется из недр земли, выйдет из 141-й квартиры по Лермонтовскому проспекту, дом два, и сожрет человечество.

Ира прыснула.

— Я не шучу, — сказал Тимур строго. — Это вопрос жизни и смерти всего человечества.

— Зачем ты только влюбился в него? Ты должен был влюбиться в меня. Игорь просто идиот.

Тимур подмигнул ей и достал из нижнего шкафа плоскую посудину для запеканки.

— Ты же сама знаешь: ты пятнадцатилетняя девушка-робот, а я король всех котов, мы не можем быть вместе.

— Где же твоя корона, король всех котов?

— Занята. Когда умрет король всех котов, я займу его место.

— Когда он умрет?

— Очень скоро.

— Ты превратишься в кота?

— Может быть, в кота. Очень может быть. А, может быть, не в кота.

— Это эвфемизм?

— Разумеется.

— В следующей жизни я буду белочкой, а ты, может, вообще станешь ленточным червем. — Ира уронила лицо на кулаки и вздохнула. — Тогда мы никогда не встретимся.

— Где морковная кровь?

— Ты же сказал, что она уже готова…

— Да, но где миска… А, я убрал ее в холодильник. Только никому не проболтайся: ты единственная знаешь, что я король всех котов. — Тимур приложил палец к губам и хитро улыбнулся.

— Это же эвфемизм.

— Ну и что.

— А что будет, если я проболтаюсь?

— Страшное.

— Я никому не скажу.

— Знаю. Пусть все думают, что я обычный сраный маркетолог.

— Ты не обычный.

Руки Тимура на мгновение замерли, желтые, в крошках сыра, под которым он прятал ломтики картошки. Тимур перегнулся через край стола и поцеловал Иру в лоб. Ира обняла его, прижалась лбом к его шее и застыла так, пока Тимур нежно, но решительно не отстранил ее от себя.

 

4.

 

Из зеленого ниссана-хетчбэка вышли двое: высокий водитель в кожаной куртке и святой отец. Внезапное потепление растопило снег, улица стояла серая и опустевшая, как субботнее утро, отражая дома в выбоинах на асфальте. Батюшка подобрал полы рясы, чтобы не запачкать ее в глубокой луже с зеленым отливом. Поверх рясы на нем был теплый пуховик из гусиных перьев. Он выглядел моложе своих лет, у бороды был легкий рыжеватый оттенок.

Накрапывал легкий дождик, водитель предусмотрительно надел кепи. Эмчээсники и мент ждали святого отца около второго подъезда.

— Если не возражаете, отец Иоанн, я вас в машине подожду.

Отец Иоанн кивнул в знак согласия. Он смотрел на фасад дома и сильно нахмурился.

— Если по совести, отец Иоанн, можно я отъеду отсюда недалеко, дьявольская эта аура прямо нутро из меня вынимает, а я очень плотно позавтракал.

— Что ты предлагаешь?

— Вы наберите меня, когда все закончите. Я сразу подъеду.

— Страшно, Николай?

— Страшновато, — признался Николай неохотно.

— И мне страшно, — сказал святой отец.

— Ну с вами же бог.

Святой отец коротко посмотрел на Николая, и быстрая улыбка сверкнула сначала в его глазах, а потом на губах. Он ничего не сказал и, по-военному размахивая руками, пошел в сторону подъезда.

 

На девятом этаже в доме напротив женщина с бледной кожей и светлыми волосами задернула занавеску.

— Батюшку привезли, — сказала она.

— Химички облажались, — донесся хриплый, надтреснутый голос из глубокого кресла.

— Вся улица уже пахнет серой, как я не знаю что.

— Пена, пеня… — сказал голос.

— Ни черта не помогла эта пена.

— Я так и сказал.

— Брехня. Сказал. Ты когда последний раз с постели поднимался?

Она подошла к серванту, достала оттуда иконку и поцеловала.

— Господи, пресвятая богородица, спаси и сохрани нас, грешных. — Женщина перекрестила иконку, перекрестилась сама и поцеловала иконку еще раз. — Ген, что ж будет, если эта дрянь доберется до нас?

— Зассала? А как зачеты по научному атеизму сдавала, ниче не ойкало?

— При чем это-то здесь?

— Допрыгались, атеистики, — голос засмеялся с такой силой, что перешел в грудной кашель. — Всех, всех вас, шушеру, кара небесная настигнет и засосет геенна…

— Идиот, — пробормотала женщина и снова подошла к окну.

Около третьего подъезда эмчээсники помогали святому отцу застегнуть бронежилет.

— Такой молоденький, — сказала женщина задумчиво. — Что он сможет…

— Старперы все зассали, старые гебешники.

Женщина покачала головой.

— Даже кадила с собой нет у него. Что он сделает?

— Ты, что ль, тут выискалась экспертша, как нечистую силу выгонять?

— Ну не голыми же руками. — Женщина всплеснула руками. — Мама дорогая, Чувашев из второго подъезда снова тут. Несчастный. А он еще не один. Генааа, что бууудет. С ним мужик с камерой.

— Хотят замолчать все атеистики и гэбня, не выйдет, не выйдет… — закашлял голос из кресла.

— Мусора скрутили его.

— Снимаешь?

— Сейчас, — женщина искала в сумке телефон. — Что-то я оплошала. Да, наверное, уже все в доме засняли.

— Копуша ты. Какой от тебя прок… Скоро сожрет нас геенна, — прохрипел голос.

— Типун тебе на язык, Гена, — сказала женщина зло. — Скажешь тоже. Геенна…

Мужчина средних лет с проплешиной и худым небритым лицом подбежал к одетым в шлемы и дутые куртки сотрудникам МЧС.

— Снимай! Снимай! Все снимай! — кричал он на бегу. За ним следовал человек с камерой на плече и пушистым микрофоном. — Я требую реакции властей! Я требую объяснений! Мою квартиру сожрала черная плесень! А вы бездействуете! Я требую комментарий представителя МЧС! Что вы молчите?! Почему вы молчите?!

Двое мужчин в полицейской форме оттеснили Чувашева от подъезда.

— Где это видано! Я гражданин своей страны! Я знаю свои права! Это диверсия! Американцы уничтожили мою квартиру, а вы бездействуете! Вадик, снимай! Все снимай!

Полицейский заломил оператору руки и сорвал с него бейджик со словом «Пресса». Камеру быстро спрятали в машину.

По лицу Чувашева прокатилась судорога. Его редкие седеющие волосы взлетели с головы, полицейские поставили его лицом к машине и скрутили руки за спиной.

— Пусть расскажут, что произошло в 117 квартире, у Кузьменко! — кричал Чувашев, несмотря на руку полицейского в перчатке, вдавливавшую его голову в крышу машины. — Где мать Кузьменко и где он сам? Они не на даче! Пусть вскроют их квартиру! Там два трупа! Это третья мировая война! Это диверсия американцев! Вадик!

 

Между восьмым и девятым этажом отец Иоанн и сопровождающие его сотрудники МЧС, облаченные в огнеупорные костюмы и шлемы, вооруженные огнетушителями и короткими пластиковыми щитами, сбавили шаг.

— На лифте так опасно ехать? — спросил отец Иоанн, переводя дух.

— Эта… она уже в шахте лифта. Дезинфекция не помогла.

— Она съела Лорика, — сказал человек в шлеме тонким молодым голосом.

— Лорика? — повторил отец Иоанн.

— Это наша служебная собака, — сказал другой шлем сильным басом.

— Это мой друг, — сказал молодой голос.

— Наденьте защитные очки, — приказал бас отцу Иоанну, тот повиновался. — Не прикасайтесь к ней и не приближайтесь к ней. Сохраняйте дистанцию не меньше двадцати метров. Если вы прилипните к ней, мы не сможем вас отцепить.

— Вы уже установили ее состав?

— Нет. Химики не смогли взять пробу. Она сожрала все шприцы и пистолеты с ампулами. Удивительная адская хрень, — бас выругался, а потом тихо прибавил. — Простите.

— Батюшка, — спросил шлем с молодым голосом. — А у собак есть душа?

— Как тебя зовут? — спросил его отец Иоанн.

— Старший сержант внутренней службы МЧС России, Петр Гавричев, — представился Петр.

— Петр, у животных нет души.

— Вот она, все на изготовку, — сказал бас. Двое других эмчээсников приготовили огнетушители.

— Господи помилуй, — сказал отец Иоанн.

Лестничный пролет, открывшийся им, был черным, как вакса, и блестящим, как свежая сосновая смола. Спасатели и святой отец замерли, вглядываясь в черную массу, налипшую на стены, пол, потолок и на ступени, пытаясь понять, движется ли она.

— Она шевелится, дрянь! Смотрите, она шевелится, — шепотом произнес один из спасателей.

— Дьявол имеет множество лиц, и этот лик без лица, — сказал отец Иоанн тихим голосом.

Черная пленка двигалась, как движется грибок или мох по стене, ускоренный неизвестной силой: после десяти беззвучных минут на маленьком квадрате стены шла трещинами и крошилась краска, появлялись черные лопающиеся пузыри, кусочек стены затягивала черная смола.

Отец Иоанн сделал шаг вперед и встал на колени.

— Двадцать метров — дистанция. Помните, батюшка, — сказал бас.

— Господи, остави ему… Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящии Его. Яко исчезает дым, да исчезнут, яко тает воск от лица огня…

Отец Иоанн прочитал молитву о защите от колдовства, а затем символ веры.

— … воскрешения мертвых чаю, — произнес отец Иоанн.

Несколько крупных пузырей со смолой лопнуло над тем, что когда-то было дверью в квартиру.

Спасатели подняли щиты вверх и образовали заслон, но отец Иоанн не двинулся с места, а только закрыл глаза и продолжил молитву.

— … воскрешения мертвых чаю, — повторил он, запнувшись в одном месте.

— Она застыла, застыла! Больше не движется, — сказал радостно старший сержант Гавричев.

— Раньше времени не радуйся, — оборвал его старший чин.

Отец Иоанн открыл глаза, руки его были сложены на груди, а лицо устремлено вверх. 

— Если в сердце вера истинная, отступит зло и будет повержено, — сказал он строго и гордо. — В слове божьем — спасение.

Сказав это, он поднялся с колен, и в эту же минуту— как будто кто-то сверху опрокинул семилитровое ведро— на голову отцу Иоанну полилась густая черная смола и потекла по его лицу и бороде.

Отец Иоанн закричал диким голосом. Смола попала ему в рот,

— Режь бороду ему! Бороду режь!

— Поздно! Отставить!

— Надо было одеть на него противогаз, я же говорил, — сказал тяжелый сухой голос из-за огнетушителя. — Не послушали меня.

Отец Иоанн закрыл лицо руками и, судорожно волоча ногами по бетону, упал на ступени. Спасатели накрыли его сверху щитами, но большой прозрачный черный пузырь поднялся из образовавшейся между ними щели, раздулся до размера головы младенца и лопнул, обдав шлемы мелкими черными брызгами.

 

5.

 

Желтые блестящие экскаваторы вскрыли асфальт, как перочинный ножик протыкает алюминиевую банку, и вырыли рядом с домом Тимура ров, куда перепуганные рабочие наскоро воткнули забор из гофрированного железа.

С 8-го по 11-й этажи дом обертывал слой черной плесени — в каких-то местах гладкой, как бумага, а где-то серой, как мох. Около забора посменно дежурили молодые солдатики с собаками.

В холодный полдень спустя две недели после того, как нож вошел в тело Тимура, к свежему забору около его дома подъехала полицейская машина. Из нее вышли двое толстых мужчин в гражданском и немолодая женщина неопределенного возраста, упакованная, как в целлофан, в серый непромокаемый плащ. Лицо у нее было очень неприятное. Она выглядела так, как будто нырнула в бочку с дегтем, и вынырнула оттуда невредимой, но покрытой почти неразличимым липким слоем. Мужчины выглядели как обычные полицейские без формы и фуражки.

— Ну что, карга, вот оно самое, — сказал первый мужчина с одутловатым лицом и стер невидимый пот со лба.

— Вижу, не слепая, — сказала женщина.

В кармане у нее сидел прозрачный пакетик с семечками, рука ее, как поршень, сновала между карманом и ртом. Она лущила семечки зубами, сплевывала ошметки в руку, а потом выбрасывала их через плечо.

— Ну что скажешь?

— А что спрашивают?

— Если снести этот блядский дом, сровнять и зацементировать — поможет?

Женщина выкинула горсть очисток от семечек через левое плечо.

— На первой время поможит, но она вылезит из-под земли и пожрет соседние дома.

— Бляха-муха, — в сердцах сказал второй толстяк, и его лицо покраснело.

— Что же делать, старуха?

— Дать ему что он хочет.

— Кому?

Старуха посмотрела на мужчин, как будто они спрашивали у нее, как расстегнуть ширинку.

— А шта это по-вашему?

— Чего што? Яснее изъясняйся.

— Чернота — это што такое?

— Пиндосы диверсию устроили, — сказал красный толстяк со страстью, — заразили дом космической тварью.

Старуха засмеялась, как игрушечный осел, изображающие настоящего ишака.

— Что ржешь? Что это тогда?

— Это расплескавшийся человик.

— Что ты мелешь, бабка! — зло сказал красный.

— Не спорь с ней. И что ему надо, этому человечку?

Бабка спрятала пакетик с семечками поглубже в карман и достала еще один целлофановый пакет из другого. Это был пакет с тыквенными семечками.

— Кто же эт знает, что ему надо, — ответила она и улыбнулась мелкими серыми зубами.

— Ты, бабка, должна знать. Мы тебе деньги-то за что платим.

— Непросто, непросто это, — пробормотала женщина, набивая рот тыквенными семечками.

— Говори, что надо ему, а то поговоришь с ним напрямую, без посредников.

— Как я через забор-то перелезу?

— А мы тебя, бабка, катапультируем.

 

6.

 

Шел третий час сдвоенного занятия композиции у седьмой группы, ученики скучали, домучивая свои работы.

Ира повернулась к Вельченко, соскабливающему краску с ватмана, хотела ему что-то сказать, но передумала.

— Дай мне мастихин, — сказала она Вере.

На Вере был серый холщовый халат и черная водолазка с высоким горлом. Ее русые волосы были собраны в хвост, но все равно выбивались из маленькой армии заколок и резинок на ее голове. Вера бросила рисовать час назад, закатала рукава у халата и, ссутулившись, читала учебник истории для завтрашней контрольной.

— Зачем тебе, — сказала она, не отрываясь от учебника. — У тебя, что, своего нет?

— Я дома забыла.

— Кедрова, что ты как нищенка.

— Как нищенка?

— То у тебя мастихина нет, то у тебя кадмий закончился, то у тебя белила закончились.

— Те жалко, что ли? — Ира почесала бровь. — Нищенка? Ты что, Золя начиталась?

— Ругон-Макарры. Про классовую борьбу. Рекомендую. На, — Вера протянула Ире мастихин с красивой ручкой из темного дерева.

— Мерси.

— Ты опять рисуешь какую-то хрень. Сейчас Крестов опять будет разбирать ваши с Вельченко этюды по часу. Что это?

— Убийство короля всех котов.

— Шиза, — сказала Вера и покачала головой, — у тебя фигуры непропорциональные.

— Это специально так.

— Устроите с Вельченко совместную выставку. — Вера закрыла учебник, встала и потянулась. — Ах, черт. Я никогда не запомню расположения этих чертовых армий и фронтов.

— Спишешь.

— Как у тебя хватает наглости. Когда Наталья смотртит на меня, я пошевелиться на могу.

— Не смотри на нее.

— Я и так не смотрю на нее. Я знаю, что она смотрит на меня. Я же, блин, сижу на первой парте.

— Скажи, что тебе дует из окна, и пересядь.

— Как смешно. Какая ты умная, Ира, такая, блин, умная… Вельченко, что это за процессия…

Вера не успела закончить: Вельченко недовольно повернул к ней веснушчатое лицо, но их отвлекли вбежавшие в класс Андрюхин и Лепешев из шестой «А» группы. Белая дверь с треском хлопнула. Андрюхин постоянно прогуливал, опаздывал и приносил домашние задания, выполненные на четвертинке ватмана. Он держал рядом с лицом два глаза, стащенных им из ванны в аудитории лепки. Оба глаза были левые. Лепешев, худенький и тонкий, как след от твердого карандаша, с трудом волок гигантское ухо с отбитой мочкой.

— Вельченко-ооо, покааай-сяяя, — пробасил Андрюхин, — что ты спер моего колонка, десятку.

— Покайся, покайся, — поддакнул Лепешев.

Лицо Вельченко помрачнело.

— Дебилойды. Мне не нужны твои дешевые китайские кисти, Андрюша. Пошли вон, вы меня отвлекаете.

— Вы отвлекаете маэстро, — сказала Нина, ходившая в 963 школу через дорогу.

Вельченко бросил в нее ядовитый взгляд, но ничего не сказал.

— Не отдаешь кисточки по-хорошему, я возьму твои, — сказал Андрюхин, прижимая один глиняный серый глаз к груди и балансируя другим на выставленной руке.

— Все. Отстаньте, — сказал Вельченко строго, размешивая на деревянной палитре синий и белый. По его лицу пробежала тень, он улыбнулся зло. — Может, это Кедрова сперла твои кисти. Она вечно побирается.

Ира и Андрюхин равнодушно переглянулись.

— Что ты сказал, Вельченко? Что я сперла Андрюшины дешевые китайские кисти?

— Кедрова, заткнулась! У тебя и своих-то кистей нет! — Андрюхин зло засмеялся.

— Чем я, по-твоему, рисую, пальцем?

Вельченко хихикнул. Андрюхин с глухим стуком уронил один серый глаз на пол и схватил Вельченко за руку.

— Отдай кисть. Отдавай, — смеясь и все еще прижимая к груди второй глаза, Андрюхин выкручивал Вельченко правую руку.

Вельченко был почти вдвое меньше его и вяло сопротивлялся.

— Отвали. Ну хорош. Отвали, Андрюша. Хорош.

— Отдай кисть.

— Достал уже. Что ты заладил. Черт.

В класс вошел Крестов, головы учеников одновременно развернулись. Андрюхин выпустил Вельченко, тот свалился со стула, но, морщась от боли, быстро поднялся на ноги.

Крестов был неторопливым дядечкой в синем свитере с толстыми очками с диоптриями. Обычно он был одет в холщовый халат, испачканный в масляной краске, но сегодня место халата заняли старые джинсы, свитер и красная клетчатая рубашка. Крестов рисовал темперой и маслом, и одна его картина висела в Доме Художника.

— Опять дурачитесь, — сказал он Андрюхину добродушно.

— Вельченко спер мои кисти, — выпалил Андрюхин, улыбаясь.

— И поэтому вы не выполнили работу? — кисло улыбнулся Крестов.

— Как хорошо, что вы все понимаете, Сергей Палыч!

— Кажется, это глаз, который ты лепила в прошлый раз, — сказала Вера, рассматривая выроненный Андрюхиным глаз.

— Может быть. Может, это глаз, который лепила Теона.

Теона была самой талантливой в классе по композиции и училась в одной школе с Ниной. Она болела.

— Он что, не подписан?

— Щелоков, — прочитала Вера, наклоняясь к глазу.

— Ну давайте посмотрим, что вы сотворили, — сказал Крестов. — Глаз валяется. Ну что же такое. У нас же сегодня не занятие по скульптурной композиции.

— Андрюхин и Лепешев притащили глаза из ванной. — пожаловался Вельченко.

— Лепешев, почему вы не на занятии у себя группе?

— А нас раньше отпустили.

— Так. Так. Уже отпустили. Ну что же. Что же вы сотворили сегодня, Кирилл, — сказал Крестов Вельченко, наклоняясь над его мольбертом.

— Это хоругвеносцы.

— С плакатами? Это кто у вас, Николай Второй?

— Нет, — сказал Вельченко, раздражаясь. — Это же невинноубиенный страстотерпец отец Иоанн Жулебинский.

— Почему, Кирилл, фигуры с хоругвями у вас стоят на одной линии? — сказал Сергей Павлович мягко. — Вы же можете расположить их гораздо более интересно. Здесь вы только задали им разную высоту и немного поработали цветом… И хоругвь, ну разве она так изображается?

— Вчера по первому каналу показывали крестный ход за упокой души отца Иоанна, неужели вы не смотрели, Сергей Павлович? Я все изобразил как по телевизору показывали.

Крестов посмотрел в сторону девочек, нахмурившись.

— Да, что-то… что-то я краем уха зацепил. За что он пострадал, отец Иоанн?

— Упал в чан с мазутом, — сказала Вера, встав у Крестова за спиной. В руках у нее была банка с грязными кистями.

— Господи сохрани, — Крестов посмотрел на Веру и Вельченко с ужасом.

— Что ты мелешь! Вот что ты несешь! — голос Вельченко стал тонким и неприятным. — Наслушалась либерасячьей пресски и теперь повторяешь.

— Не знаю, что там говорит первый канал, но в интернете написали, что он освящал новый цех на нефтеперерабатывающем заводе и упал в чан с мазутом.

— Да кого вы слушаете, Сергей Палыч. Это же Вера. У нее мозги промыты вайтспиритом от «Эха Мацы».

— Я только говорю, что прочитала в интернете. Успокойся!

— У Вельченко совсем крыша поехала, — сказала Нина полушепотом. Ира пожала плечами.

— Ну а что первый канал говорит про гибель этого бедненького попика?

— Не юродствуй! Сергей Палыч, ну она же юродствует!

Крестов кашлянул и поправил очки.

— Вера, не иронизируйте. Все-таки человек погиб.

Вера оглянулась на Иру и закатила глаза.

— Ничего про его смерть неизвестно. Только слухи. И он не был, Верочка, ни на каком заводе.

— Уж ты-то об этом, конечно, все знаешь.

— Ну уж побольше твоего, конечно.

— Как поп-то умер? — спросил Андрюхин.

— Никто не знает. Много версий. Вы вообще хоть чем-то интересуетесь? Вы, может, и про черный дом в Жулебино не в курсе?

— Какой еще черный дом? — сказал Андрюхин, он поднял глиняный глаз с пола и приставил с своей голове.

— Вы как в танке! — Вельченко всплеснул руками. Его тонкое лицо покрылось легким румянцем.

— Я слышала про дом. В Жулебино, — Ира поднялась со своего места. Голос ее был строгим и серьезным.

— Вельченко, у тебя то первый канал, то «Экспресс-газета». Это просто очередной аварийный дом. А столько крику, как будто там инопланетяне высадились.

— Что. Ты. Знаешь. Об. Этом. Ты была там? Ты ездила туда? Видела этот дом? А я был! Я видел!

— И что ты видел?

— Это не аварийный дом. Это обычный дом многоэтажный. И охраняет его армия, на секундочку! Даже не МЧС. Аварийный дом… И на этом доме — черный глаз. Как будто нарисован. Не знаю чем. Может быть, мазутом. Да что я вам рассказываю, все это есть в интернете. Все можно найти. Если интересуетесь…

Вельченко сел на пухлую табуретку. Его тонкое вытянутое лицо выглядело расстроенным, глаза блестели. Из-за своих мольбертов поднялись даже молчаливые девчонки Таня и Света Клепикова и посмотрели на него с явным осуждением.

— Мы все здесь собрались, потому что интересуемся композицией. Вера, Кирилл, давайте оставим разговоры о черных домах и невинноубиенных до перемены. Всему свое время. Попробуйте расположить фигуры в разных плоскостях. Я не говорю, что то, что вы нарисовали плохо и неправильно, но здесь нет композиционной задачи — вы решаете ее цветом, и это банальное, неинтересное решение. Попробуйте… я еще подойду к вам. Ира, ну чем вы порадуете…

Крестов поднялся от мольберта Вельченко и повернулся к Ириной работе.

На Ирином ватмане была нарисована желтая кухня — довольно небрежно— с желтыми обоями и окном, выходящим в ночь. На заднем плане перед кухней был виден стол, кажущийся треугольным, а на переднем — в луже крови лежала голая человеческая фигура, рядом стояло двое в масках — с обнаженными торсами и ножами в руках.

— Ты больная, — сказал Вельченко с придыханием.

— Ира, это шиза, — сказала Вера.

— Трешачок, — засмеялся Андрюхин.

— Ну и что вы здесь, Ира, изобразили?

— Это убийство короля всех котов, — сказала Ира уверенно.

— А где кот? — спросил Андрюхин.

— В луже крови.

— Это же мужчина.

— Это король всех котов в теле мужчины, — сказала Ира еще с большей серьезностью.

— Кедровой с Вельченкой надо устроить совместную выставку в дурдоме, — сказал Андрюхин, и Вера согласно засмеялась.

— А я что говорю!

— Я даже не спрашиваю вас, Ира, откуда вы взяли этот сюжет, наверное, из криминальной хроники… — начал Сергей Павлович.

— Из криминальной. Оттуда, да.

— И не спрашиваю вас, почему кровь у вас черного цвета, как, не знаю, мазут. Это вполне допустимо. Но почему все фигуры, как и у Кирилла, изображены на одной линии? Мы с вами не изучали перспективу? Изучали, еще в прошлом году. У вас нет пространства на листе? Но это же не так? Зачем вам кухня, зачем вам стол, окно? Что вы хотите этим показать? Если вы хотите показать центральную сцену, дайте ей пространство. И еще кое-что. Почему у вас все тела розовые? Наша с вами кожа, она, что, розовая?

— Ну… довольно розоватая.

— Но она не розовая! У кожи — цвет человеческой кожи, она может быть загорелой, оливковой, бледной, вы должны показать это цветом. А эти ваши розовые человечки — это халтура, простите уж меня. Переделывайте! И не знаю… композиция может быть простой, но она должна быть. Сделайте что-то необычное композиционно, пусть одна фигура разрежет этюд надвое, пусть это будет только торс, и мы увидим его со спины, а уже за ним — на следующем плане будет лежать ваш кот в теле мужчины… Поняли?

Ира кивнула.

— Продолжайте, — и Сергей Павлович вручил ей поднятый с пола мастихин.

 

7.

 

С папками для ватмана и тубусами наперевес Ира и Вера шли к дому через маленький парк, освещенный фонарями, втиснутый между двадцатичетырехэтажных горящих разноцветными окнами домов. Они жили в соседних подъездах. За домами стояла школа, где они учились, красная кирпичная церковь и стадион, а сразу за ними — овраг, скатывающийся в узкую и грязную Москву-реку, отрезавшую их от промзоны на другом берегу.

Снег, пошедший на юге с приходом темноты, не переставал: к моменту, когда Сергей Павлович отпустил их с занятия, на улицы высыпало тонны мягкой, хрустевшей под ногами снежной пены.

— Здесь можно передвигаться на лодке, — сказала Ира.

— Скорее на собаках.

— Нет, на гондоле. На гондоле по снегу.

— Что с тобой происходит? — Вера остановилась и ткнула Иру тубусом в плечо. — Ты во всем видишь шизу? Какая нахрен гондола? Какое к черту убийство кота с голыми мужиками? Хорошо, что Вельченко не ходит с нами в одну школу. Знаешь, что бы он о тебе растрепал…

— Кого он интересует?

— Ах, какие мы высокомерные… Ну, конечно, ты же лучше всех, а все остальные — плебс и дурачье.

— Так и есть, — сказала Ира отстраненно.

— Ну и дура ты, Кедрова. Просто дура.

Ира сделала шаг в сторону, и Вера неожиданно попятилась. Луч фонаря упал Ире на лицо. На ней была смешная шапка, но брови нахмурены, а лицо серьезно и задумчиво. Снежинки падали косо и приземлялись ей на плечи.

— Ты… как думаешь, можно полюбить кого-то, кто тебе симпатичен, но не привлекает тебя изначально.

— В смысле?

— Сексуально не привлекает.

— В смысле, симпатичен, но не привлекает? Так симпатичен или не привлекает? Тут либо одно, либо другое.

— Ну нет же. Я имею в виду, если кто-то нравится тебе как человек. Как друг.

— А, в этом смысле. Это же типичный случай френдзоны. Оттуда нет пути назад. Оставь надежду всяк туда входящий. Вот это все. 

— Да… — Лицо Иры нахмурилось еще сильнее. — А что такое френдзона?

— Ну приехали. А что такое пейджер? Хватит идиотничать.

Ира внезапно остановилась и схватила Веру за руку чуть выше локтя.

— Ну что еще?

— Я пытаюсь понять.

— Что?

— Только не визжи.

— Что-о? Что еще?

Ира наклонилась, как будто хотела сказать Вере что-то на ухо, Вера отпрянула назад, но Ира наклонилась еще сильнее и прикоснулась губами к Вериным губам. Это продлилось секунду, полсекунды. Вера отпрыгнула в сторону, как будто земля под ней загорелась.

— Ты совсем оборзела, Кедрова? Ты рехнулась, что ли?

— Да, не визжи так…

— Это что такое? Нет, ты мне скажи! Что это, блин, такое?!

— Ну просто… Разве тебе не хотелось хоть раз поцеловать человека одного с тобой пола?

— Нет! Не хотелось! Тем более свою лучшую подругу! Блин! Что у тебя в башке? Это об этом был весь этот разговор?

— Господи, Вера, нет. — Ира развела руками. — Просто мне было интересно…

— Что?

— Ну как это… целовать кого-то, кто одного с тобой пола.

— И ты вдруг решила это проверить?

— Ну да.

— Ты щас врешь?

— Нет.

— Что у тебя только в башке?

— Мозги, околомозговая жидкость.

— Это гадость, гадость, гадость! — Вера сняла с себя шапку и надела ее снова.

— Ну не такая уж это гадость, прямо скажем. Но да… не фонтан.

— Ты мне не нравишься! Что вообще за черт! А если нас кто-то увидел?

— Ну и что с того? Кому мы сдались?

— Может, ты и никому не сдалась, что, вообще-то, не так, но я не хочу доживать свои годы в этой гребаной школе, чтобы мне в спину говорили, что я грязная лесбуха.

Ира улыбнулась, но ее улыбка была усталая, вымученная.

— Жестокий век, жестокие сердца…

— Что вообще это было?

— Я… ну я… — Ира смотрела в сторону, как бы раздумывая, рассказать или нет.

— Ну?!

— Я просто пытаюсь понять его.

— Что?

— Тимура.

— Что? Кого?

— Не важно. Это один мой друг.

— Что с тобой, Кедрова? Какой друг? Воображаемый? Почему я о нем ничего не слышала?

— Он… мы мало общались. Все неправильно. — Голос Иры дрогнул. — Все не так.

— Так приведи мозги в порядок — и все станет, как надо. Все, пока. Я больше не хочу ничего слышать об этом и буду гнать от себя мысль прочь, что ты извращенка. Блин. Кто же так делает?! Мы же друзья, черт побери.

Вера прижала альбом для рисунков к груди, как картонный щит. Она зло развернулась и пошла к своему подъезду.

 

Дома пахло жареной картошкой, отец сидел на кухне уткнувшись носом в планшет. Кухня была желтая, за окном шел снег.

— Почему опять так долго? Весело гулять по морозу? — спросила мама, бросив в Иру недовольный взгляд.

— Крестов опять нас задержал.

— У тебя там сюрприз в комнате. Я разогреваю последний раз, больше не буду ждать. Не придешь сейчас, будешь есть холодное.

— И на меня еще тоже разогрей. Ирунчик, привет! 

— Какой еще сюрприз? Привет, па.

— Хватит. Уже в третий раз ешь.

— Зима. Не хватает витаминов.

— В жареной картошке и сосисках нет никаких витаминов.

— Как же, а холестерин?

— Какой сюрприз, ма?

— Смешно. Смешно. Все смеются. Ха-ха. Хорошо, разогрею. Если тебе нечего будет завтра брать на работу из еды, сам виноват.

— Я в столовке перекушу.

— Мам!

Мать повернулась к Ире и посмотрела на нее строго.

— Ира, ну открой дверь — и увидишь!

— Это подарок?

— Открой— и увидишь.

— Ты убралась у меня в комнате?

— Кто-то не может пройти три метра до двери.

— Какие там три метра, вряд ли полтора наберется, — сказал отец. — А ты не заваришь еще чайку?

— А, может, ты на секунду вынешь нос из этой штуки, поднимешь задницу и заваришь сам?

— Ты эмансипированная женщина, Маришечка, но если я отложу планшет, эта коварная штука перелистнет страницу и спрячет то место, где я читаю, я никогда не смогу его найти, не вступлю в горячий диспут с глупыми и злыми комментаторами, расстроюсь, потеряю сон и аппетит. Этого ты хочешь?

— Нет, но в этом случае ты расхочешь есть картошку, больше останется на завтра, мне не придется снова готовить. — Она насухо вытерла руки полотенцем и посмотрела на часы. — Завари сам.

Отец встал и поцеловал ее в волосы около виска.

— Ты худшая женщина из всех.

— Мам, ты убралась в моей комнате и выкинула какие-то вещи?

— Я не прикасалась к твоим вещам!

Ира зашла к себе в комнату, уже заранее расстроившись, что мама не убиралась у нее. Так и оказалось: постель, как Ира ее оставила утром, была не заправлена, на одеяле валялись учебники, тетради — она в спешке пыталась найти тетрадь по биологии, — и мятые вещи.

— Какой приятный сюрприз, мама, что ты здесь не убралась, — сказала Ира вслух с наигранной благодарностью.

Ира собрала тетради и учебники в стопку и поставила ее на стол. Письменный стол около стены был завален бумагами и книгами, как будто их лавиной высыпало из стены, откуда-то сверху.

Больше всего Ире хотелось упасть на постель прямо в одежде и не шевелиться, но она сделала над собой усилие и начала переодеваться. Она сняла толстовку, расстегнула джинсы и открыла дверцу шкафа. Оттуда на нее посмотрело бледное лицо сидящего на четвереньках Игоря.

Ира закричала, но рука брата быстро и уверенно накрыла ей рот. Ира укусила его за мизинец, Игорь отдернул руку, посмотрел, что из пальца не идет кровь, и шлепнул сестру по щеке.

Когда он вылез из шкафа, на нем были желтая майка и черные джинсы. Он стоял босиком.

— Ноги затекли, — сказал Игорь.

— Я могла бы заикой остаться.

— Вот и хорошо. Несла бы меньше чуши.

— Это было прямо как в сериале Лютер. Там маньяк вылез из-под кровати, — сказала Ира с нескрываемым восхищением.

— Ты мне палец могла прокусить, идиотка, — сказал Игорь обиженно, все еще рассматривая укушенный мизинец. — Странно, что крови нет.

— Что ты делал в шкафу?

Игорь прошел по комнате взад и вперед, болтая ступнями.

— Боже, как же ноги затекли.

— Ты оглох?

— Ты видела ментовскую машину перед домом?

— Чего?

— Ментов перед домом видела?

— Нет.

— Правильно, потому что они в штатском и в обычной машине. Нементовской.

— За тобой следят?

Игорь сел на постель и обхватил голову руками. У него были светлые, почти белые волосы и голубые глаза беззаботного человека. Но сейчас они смотрели на Иру так, как будто наблюдали, как последняя сторублевая купюра вылетает из неловких рук под колеса электрички.

— За тобой следят, и ты спрятался в шкафу в квартире родителей? У тебя еще меньше мозгов, чем я думала.

— Смейся, смейся. — Он вытянулся на кровати и накрыл лицо руками. — Маман тоже вон смеется. Пусть смеется.

Он поерзал на кровати и вытащил из под одеяла учебник по физике. Игорь бросил учебником в Иру, и она поймала его на лету.

— Зачем ты сдался ментам? Это связано с Тимуром?

— Ты не знаешь, ты ничего не знаешь.

— Так связано или нет?

Игорь вскочил.

— Я сказал тебе: запомни, Ира, ты не знаешь никакого Тимура, никогда не была у него дома. Он тебе никто, ты ему никто. Поняла?

— Нет, не поняла.

— Ну и дура. Дура. Блин, зачем я только продал ему эту чертову фритюрницу.

— Если бы не ты, это сделал бы другой продавец-консультант из «Эльдорадо».

Они помолчали.

— Что в школе?

— Тебе-то какая разница?

— Я здесь немного перекантуюсь. А потом поеду в Тверскую область. В монастырь.

Ира села на стул у стены, ничего не сказала.

— Я уже все решил.

Ира молчала. Она достала из рюкзака телефон.

— Не отговаривай меня. Я все решил. Тимур — это диагноз. Ему бы ничто не помогло. Сайты знакомств… Вот они ему и аукнулись.

— А ты, что, не знакомишься в тиндере?

— Это в прошлом. Я все осознал. Я не такой. Меня еще можно спасти.

— Ты болен?

— Да. Конечно. — Игорь рассмеялся. — Ты еще спрашиваешь! Но я все понял. Теперь я на пути исцеления. Отец Иоанн, царствие ему небесное, показал мне своим примером, что пути господни неисповедимы.

— Его пути закончились в чане с мазутом, нет?

— В каком еще нахрен чане? А, это в новостях передают? Слушай больше новости. Там и удои увеличиваются, и рожь колосится. Он погиб… трагически погиб.

— Как?

Игорь сел и выпрямился.

— Лучше не знать. Я не шучу. Тебе не нужно это знать. Есть вещи, которые лучше не знать.

— Ладно, ладно. Мне все равно.

— Я прошу тебя, Ир. Не спрашивай меня.

— Я и не спрашиваю.

— Не спрашивай.

Они оба были похожи больше на отца — широкий лоб, прямые носы. Но лицо Иры было более рыхлым, подбородок слишком мягкий, брови слишком тяжелые. Лицо Игоря было как картинка с рекламы зубного порошка.

— Господь забрал душу отца Иоанна к себе. Это был мне знак. Я должен занять его место.

— А ты… я щас не ерничаю… ты не думаешь, что место, где только одни мужчины и эти мужчины не занимаются сексом с женщинами, что такое место не очень подходит тебе, чтобы встать на путь истинный?

Игорь заметался по комнате, как будто в него выстрелили, но промахнулись, и он хотел запутать стрелявшего.

— Что ты в этом понимаешь?! Что. Ты. В. Этом. Понимаешь?! Ах, Ира… — Он подошел к своему отражению в зеркале и опустился на колени. — Черная скверна пожирает меня. Она уже сожрала Тимура. И поделом… Я предупреждал его. Предупреждал…

— Черная… скверна? Откуда ты такого нахватался? Из детской библии?

— Как человек жить не можешь. Все время прячешься, все время юлишь. Врешь. Уже башка опухла от вранья. Отцу с матерью не расскажешь. С виду примут, а все равно будут презирать. И жалеть. Себя жалеть, что у них такой сынуля неказистый.

— Мне кажется, после того, как ты бросил третий институт, их уже ничего не расстроит.

— Скажешь тоже! — Игорь обхватил себя руками, как будто его тело чесалось. — И ведь правы же будут. Я же больной человек. Меня лечить надо.

Игорь прислонился головой к зеркалу.

— Ира… — его голос стал тихим и безжизненным. — Там внизу менты, ждут, когда я выйду.

— Ты в бреду, Игорек.

— Они меня сюда привезли, дура, и дали мне время собрать вещи. Наверное, надо все рассказать матери и вызвать адвоката. Я не попаду в монастырь, черная скверна сожрет меня. — Он сказал это чужим, сухим голосом.

Ира встала и подошла к окну. Снег летел по диагонали между гранями домов в свете комнат и фонарей.

— Ты в бреду.

В дверь постучали, она почти сразу же приоткрылась, и из щели вылезла лысеющая голова отца. Он подмигнул Ире и весело улыбнулся, но улыбка его сразу потухла, когда он посмотрел на сына.

— Игоруня, тут пришли мужички с корочками, судя по виду из органов. Говорят, что знают, что ты тут и с вещами на выход. Что делать нам? Вызовем полицию?

Игорь притянул колени к подбородку.

— Они из полиции…

— Чего они хотят от тебя? Что-то плохое случилось?

— Случилось… Тимура убили, папа. Помнишь его?

Отец открыл дверь широко и вошел в комнату. Руки его опустились.

— Да что ты такое говоришь? Марина! — Лицо отца побелело. — Такой хороший умный парень. Не то что отбросы, с которыми ты обычно общаешься. Как же так?

 —  Воры. Ограбили квартиру и зарезали, — говоря это, Игорь пристально посмотрел на Иру, и глаза его стали влажными и острыми.

— Господи, помилуй…

— Да, а я теперь важный свидетель, полиция приехала за мной… 

— А зачем тебе вещи с собой?

— Это же менты, па, сейчас я свидетель, а через минуту обвиняемый.

— Господи, в голове не укладывается. Просто в голове не укладывается…

— Что такое? — В комнату зашла мама, уже без фартука. — Все остыло, как тело Ленина, Ира…

— Тимура убили, — сказал отец.

Мама вскрикнула и закрыла лицо руками.

— Не может быть… Как же так… Ты что, поедешь сейчас с полицией? Вов, ну нельзя же его отпускать…

Из вещей Игорь взял с собой только пластиковый пакет с двумя свитерами, подарками Тимура.

Мама выключила радио, они сидели с отцом на кухне молча. Игорь надел старую куртку с порванной подкладкой.

— Горюют по нему сильнее, наверное, чем по мне бы горевали. Ха. Смешно.

— Не смешно, — сказала Ира. — Просто он относился к ним лучше, чем ты.

— Бедненький Тимурчик. Тимурчик то, Тимурчик се. Хороший мальчик. Лицемерное дерьмо, такое же, как и я.

— Он любил тебя, идиот несчастный, — сказала Ира резко тяжелым голосом.

— Любил и сплыл. Не нужна мне его любовь. И подарочки его. И вечное занудство. Ну все. — Игорь посмотрел в свое отражение и улыбнулся ему деланной, кривой улыбкой. — Не поминай лихом, сестренка. Если… в общем, если нескоро увидимся, ни слова отцу. Ни полслова! Усекла!

«Идиот, идиот несчастный», — думала Ира, смотря, как брат в сопровождении двух толстяков в тяжелых пальто садится в припаркованную около их подъезда черную машину. Перед тем как черная дверь проглотила и увезла его, Игорь поднял голову и их взгляды с сестрой встретились на совершенной диагонали, по которой снежинки карабкались на верхние этажи, а потом лихо скатывались вниз. Лицо Игоря было слишком далеко в потоке густого снега и черного вечера, и Ира не могла увидеть, что он плачет.

 

8.

 

Уже после того как на Игоря надели бронежилет и защитный костюм сверху, с ним случилась истерика: он сорвал шлем, расстегнул молнию на груди, начал бегать по комнате и несколько раз ударился головой о стену. Из головы пошла кровь, Игоря связали, сделали укол успокоительного, медсестра в синей форме скорой помощи перевязала рану.

— Я не хочу, не хочу, не хочу… Не хочу умирать. Пустите меня… Вы не заставите меня… Я не хочу…

Мужчина с тяжелым рыжим лицом собаки-боксера сел на табурет напротив Игоря. Его маленькие черные глаза слезились, как от аллергии.

— Пацан, — сказал он задыхающимся голосом. — Мы же сто раз все обсудили. У тебя выбора нет. Бежать тебе некуда. Хочешь петухом на зону? Может, ничего не будет с тобой. Старая карга сказала, ты единственный, кого он не тронет.

— Какой вы добренький… И все врете! Врете как дышите! Все я знаю. Хотите принести меня в жертву этой слизи. Думаете, так она остановится. А она не остановится! Она не остановится!

— Карга то одно говорит, то другое, — сказал другой мужчина в костюме с коричневым галстуком. Он был чуть стройнее мужчины с лицом бульдога, но Игорь боялся взглянуть на него: у того было безликое, бесчувственное лицо, как будто его потерли наждачной бумагой.

— Соберись, тряпка. Жил как сука, так хоть умри, как мужчина, — сказал мужчина с наждачным лицом.

Игорь перестал дышать, ему сделали еще один укол успокоительного.

Дом Тимура несколько раз опрыскивали из пожарных машин и один раз — с вертолета. Ничего не помогало: на доме отчетливо проступал контур черного глаза из застывшей и в отдельных местах посеревшей смолы.

— Смехотворно, — сказал мужчина, постоянно поправлявший очки на носу. Он представлял мэрию. — С кем это все скоординировано? Дом надо снести к чертовой матери, пока не поднялась паника.

— Карга сказала, нельзя сносить.

— Кто координирует эти решения? А если бы она сказала натереть дом салом? Принести в жертву девственниц?

Он был тонкий, в дорогом костюме, с дергающимся лицом. Его вопросы были встречены всеобщим густым молчанием.

— Что он делает здесь? Во-от он!

Около забора днями напролет — в снегопад под черным зонтом — стоял мужчина с серым лицом и плакатом: «Собянин, верни 120 000 р. за мебель!».

— Почему его не уберут отсюда?

— Это Старостин, — сказал один мужчина из группы. — Требует денег за испорченную мебель.

— Чтобы его не было здесь!

— Это же одиночный пикет, так просто не уберешь…

— Как ваша фамилия?

— Зачем?

— Фамилия?

— Городько, а что….

— Товарищ Городько, вы вчера из скорлупы вылупились, или только притворяетесь?

Группа плотных мужчин в темных костюмах и шелковых галстуках настороженно и сурово смотрела на представителя мэрии.

— Люди погибли, а он со своей мебелью… — Сказал, окая, один из группы, самый низенький.

— Люди? Какие люди? Вы что городите, уважаемый? Имела место лишь одна смерть по неосторожности! Одна!

— Да, но…

— Если в течение недели эта плесень не будет убрана с дома, мы его сносим. Это решение будет приниматься на самом верху, и, будьте уверены, оно будет принято.

— Ведьма сказала, что та дрянь так не уйдет…

— Меня не интересует мнение какой-то гадалки, мне нужна экспертиза от химиков.

— Ее нет.

— На нет — и суда нет. Я распоряжусь, чтобы нужные инстанции разрешили начать демонтаж и обрушение. Иначе мы просто теряем время. Кто занимается расселением жильцов, Мергельцев, вы? Почему жилец стоит с плакатом около дома, где, как стервятники, вьются съемочные группы.

Мужчина в сером костюме дрожащей рукой пытался набрать воду из кулера. Его ждали. Он пил, захлебываясь, забрызгав водой рубашку и пиджак.

— Сейчас, сейчас… Все уберем, все сделаем. — Дрожащей рукой он забрал у представителя сложенную вдвое бумажку. — Там же уже… этот…

— Кедров, — подсказал окающий мужчина.

— Жертвенный агнец, — сказал громкий бас.

— Может, оно и обойдется, если так… Может, обойдется, — пробормотал Мергельцев.

— Авось, и обойдется, да, на это вы, Мергельцев, надеетесь. А вот что вам скажу я. Обломится ваш авось! Обломится, как и премия.

Он подошел к окну просторного строительного вагончика и посмотрел на злополучный дом. Группа мужчин синхронно сдвинулась с места и обступила представителя мэрии с обеих сторон. Мужчины с тяжелыми челюстями и бровями, с плоскими взглядами, пытались проследить, куда он смотрит сквозь свои маленькие тонкие очки без оправы, и увидеть то же, что и он. Из темнеющей улицы и бесснежного неба на них черным немигающим глазом смотрел дом Тимура.

 

Бойцы отряда особого назначения, гибкие и проворные, как пантеры, с ногами, закованными в тяжелые берцы, и руками, утяжеленными короткоствольными автоматами, подняли Игоря на седьмой этаж. Ему не пришлось касаться ногами пола. Седьмой этаж оставался нетронутым, зараза распространялась от восьмого этажа и выше. Дверь, установленная на лестнице, в проходе, была закрыта за ним и забаррикадирована досками.

Игорь расстегнул ремешок и снял защитный шлем, на него скотчем была приклеена крошечная камера. Игорь отлепил камеру и с размаха бросил ее о стену.

— Получите, суки, — крикнул он в лицо закрытой двери.

— Зачем камеру разбил, дурила, мы теперь не сможем тебе помочь.

— А так бы помогли? Зачем двери закрыли, уроды?!

Из-за двери никто не ответил.

— Иди наверх, дурила. Тебя там ждут. Наверх иди.

Путь вниз был отрезан, лифт не работал.

Игорь лег на бетонные ступени. Его взгляду открылась галерея лестничных пролетов, и он увидел безволосые руки, держащие противень, синий передник и испачканное мукой лицо, когда Тимур испек для него торт и сделал украшения из карамели, выложил его имя по черной глазури карамельными льдинками. Для этого он наматывал нити рыжего сахара на вилку, разбивал его и давал застыть. Тянущаяся липкая карамель — об этом подумал Игорь, глядя перед собой, только у того, что видел он, не было приятного карамельного цвета, это был густой черный непроницаемый цвет. Тяжелая масса, где-то вытянутая тонкими нитями, где-то оставившая белые поры на стенах, надвигалась на него.

«Я слишком молод. Я не могу умереть», — подумал Игорь, и от этой мысли ему стало жутко.

— Тимур, — позвал Игорь тихо. — Я здесь. — Его голос зазвучал еще тише. — Я пришел.

Сколько он сможет пробыть здесь без еды, без воды. День, два. Не хотят же они просто уморить.

— Я пришел, Тимур.

Игорь почувствовал легкое движение воздуха на лице, это насторожило и напугало его. Он встал и отошел от лестницы к двери в квартиру напротив, рядом с шахтой лифта. Но даже там он снова почувствовал его— поток холодного воздуха, пришедший сверху. Игорь вздрогнул.

 

Когда он пришел в себя, руки его были связаны бельевой веревкой, свежий бинт сдавливал голову. Он открыл глаза и увидел рядом с бульдогом с одышкой, сторожившим его, маленькую серую женщину. Она сидела на табурете, поджав ноги, и, казалось, только что вылезла из мусорного бака —  к ее серому пальто в нескольких местах прицепились клочки шерсти, прилипли обрывки бумажек, где-то просто сидело маленькое жирное пятно. Лицо женщины было бледным и сморщенным. «Какое неприятное лицо», — подумал про себя Игорь. На коленях у нее лежал целлофановый пакет с черными семечками, она ела и сбрасывала шелуху на пол рядом с собой.

— Не сори, бабка. — сказал бульдог в костюме, разозлившись. — Потом убирать за тобой.

— Его. Да. — сказала женщина.

— Он это?

— Его хочит расплескавшийся человечик.

— Хочет съесть?

Игорь облизал сухие губы. О чем они только говорят.

— Нет. — сказала женщина.

— А что хочет?

— Увидить.

— Сожрет же его.

— Нет, — сказала женщина, забрасывая черную семечку в рот. — Расплескавшийся человек не можит прилипнуть к тому, кого любит.

Рыжий бульдог достал из кармана бумажный платочек и вытер шею. Он покачал головой и сказал сурово.

— Извращенцы, — и сплюнул на пол.

 

Он может спуститься вниз по мусоропроводу. Внезапная идея озарила Игоря. Конечно же, если только мусоропровод не заколочен.

Игорь оторвался от стены, где сидел напротив неработающих лифтов, пошел к лестнице, но сразу же оступился и упал.

— Ты не можешь ко мне прилипнуть. — сказал он, не веря своим глазам. — Ты же любишь меня. Ты не можешь…

По ступенькам текли тонкие черные струи, они стекали в лужу— в четыре лужи, из которых росли блестящие ноги, соединяющиеся в гибкое, переливающееся тело гигантской кошки с темной оскаленной пастью.

Игорь засучил ногами, подползая к двери за спиной.

— Тимур, это я! Узнай меня, Тимур! Узнай меня!

Черная кошка открыла пасть, но никакой звук не исторгся из ее блестящей головы.

— Что ты хочешь? Что ты хочешь от меня?! Убейте его! Люди! Кто-нибудь! Помогите мне! Спасите! Убейте его!

Игорь поднялся на ноги и закричал. Металлическая дверь, сооруженная военными, затряслась и защелкала замками.

Кошка повела шеей и посмотрела на открывающуюся дверь. С искаженным гримасой ужаса лицом, Игорь побежал ей навстречу, в надежде проскочить мимо, но черная кошка сорвалась с места и прыгнула на него. От удара ее тело расплескалось и покрыло Игоря черным тонким слоем, как будто его окатили из ведра с блестящими чернилами. В это же мгновение дверь распахнулась и выплюнула из себя двух спецназовцев: приземлившись на коленях перед стекающим на пол черным телом Игоря, они выпустили в него несколько автоматных очередей.

 

9.

 

— Догоняешь?

Тимур поднялся и отряхнулся от снега. Как он упал? Ах, да, коряга. Одна лыжа отстегнулась и валялась в трех метрах от места падения. Варежка была насквозь мокрая. Он стянул ее зубами. На запястье налипла корка из снега, а по ребру ладони, под мизинцем кожа была содрана и распорота: несколько неровных пятен темно-красной крови набухли в ранке и потекли по запястью, растапливая снег.

— Черт, — пробормотал Тимур.

Он зачерпнул горсть снега и растер кровь на руке — розовые хлопья полетели на бесконечный ковер, с расставленными в нем соснами и кустарниками, расстилавшийся вокруг дома отдыха.

— Догоняй! — Крикнул Игорь, исчезая за высокой сосной, за широко расставленными руками хрустящих веток в снежных рубахах.

С третьей попытки Тимур попал ногой в крепление. Оцарапанная рука гудела. Он скатился с небольшого пригорка, выкатился на проложенную лыжню и пошел классикой, сильно выкидывая вперед правую руку.

Еловая лапа пыталась сорвать с него шапку, но Тимур вовремя пригнулся. Стволы деревьев и белые квадраты между ними мелькали впереди и по сторонам, и ему казалось, что вот уже сейчас он увидит ногу или руку Игоря впереди и его ярко-синюю куртку, но Игорь не появлялся.

Если бы можно было бы всегда идти по этому снегу, чтобы он хрустел под сапогом или стирался в блестящую лыжню, чтобы можно было разрезать его коньковым ходом, чтобы я мог целовать твои губы около каждой сосны, стряхивающей на нас свой снежный груз, если бы.

Перед пологим спуском, натертым до коленки неутомимыми лыжниками-отдыхающими, Тимур остановился и замер. Его взгляд пробежал через лес, насколько хватало угла обзора.

Он посвистел. Они были тут летом, но от этого лета не осталось и следа.

Если бы можно было перевести стрелки назад и валяться на полотенце у озера, и смотреть на мягкий, неяркий свет на коже, и на то, как сосны отражаются в воде, на то, как ты голый выходишь из теплой воды и идешь ко мне, если бы.

Когда-нибудь я захочу вернуться сюда, подумал Тимур, к холоду, исходящему от снежной земли, к порезанной руке. Я уже хочу вернуться сюда. Но ведь я же здесь, поправил он себя, как можно вернуться туда, откуда не уходил.

Или меня нет здесь? Где же я?

Тимур съехал вниз и покатился за невидимым Игорем. Эта погоня не дает мне быть там, где я есть, и мне приходится прыгать по классикам прошлого и будущего, чтобы поймать мгновение, где я могу быть счастлив.

Если бы можно было идти по бульварам, чтобы голуби взрывались на бронзовых головах поэтов, солнце жалило кожу, а листья исподтишка дублировали каждый наш шаг, и можно было идти бесконечно до ломоты икр и говорить о том, что придет в голову, если бы.

Тимур выехал из ельника на дорогу, прорубленную сквозь лес, она вилась вверх и вниз, как раскрученный белый свиток. Игорь стоял посреди него, оперевшись на палки, сняв перчатку с левой руки, и набирал что-то в телефоне.

Скользя, едва сгибая ноги, как будто снег тянул его за собой, Тимур подъехал к Игорю, и тот бросил в него хитрый быстрый взгляд и спрятал телефон в карман.

— Что же так медленно, брат Фуркад?

— Я упал, крепление соскочило.

— Ну-ну.

— Опять убежишь от меня? — сказал Тимур.

— Ну разумеется. — улыбнулся Игорь. — Давай, король всех котов, придумай, как меня поймать.

— Я заманю тебя в ловушку.

— Ну-ну. — Игорь оттолкнулся палками и коньком покатился вниз снежного полотна.

— Я заманю тебя в ловушку и ты никогда не выберешься оттуда, Игорь! — крикнул Тимур. — Я слишком долго гнался за тобой.

— Знаем-знаем!

Фигура Игоря удалялась от него со скоростью 300 метров в минуту.

— Только зачем мне это надо, — сказал Тимур тихо.

Если бы я мог показать тебе, что внутри меня, без страха и сожаления, что ты убежишь прочь, если бы.

 

10.

 

Вельченко отошел от молоденького солдата в сером ватнике. У ног солдата сидела овчарка размером с маленькую лошадь. Она умными серьезными глазами смотрела на хозяина, на Вельченко и на Иру, стоявшую поодаль.

— У животных нет души, — сказала Ира Вельченко, вставшему около ее плеча и смотревшему на дом. — Хоть некоторые из них очень симпатичные.

— О чем ты щас?

— Просто. Что он сказал?

— Не может нас пустить. Взять под свою ответственность, бла-бла-бла.

— Ясно. Понятно.

— То, что ты задумала… это очень благородно… Кедрова, — сказал Вельченко. Между словами он делал паузы, куда мог бы провалиться камаз. — Ты же понимаешь, что это чистой воды безумие.

— Что, не пойдешь? Уже зассал?

Вельченко запнулся. Он посмотрел на кашу из снега, потом снова на дом.

— Я хочу пойти. Но боюсь.

— Тогда вали, — Ира повернулась к нему спиной и пошла в направлении лабиринта домов.

— Кедрова, блин. — сказал Вельченко ей вслед.

«Чокнутая, — подумал он. — Хуже Смирницкой. Хоть та и слушает “Эхо Мацы”».

Он пошел вслед за Ирой, в сторону метро, но она развернулась, быстро, как будто кто-то преследовал ее, подошла к нему и ткнула рукой в живот.

— Ты чего?

Ее глаза блестели.

— Ты чокнутая, Кедрова, — прошептал Вельченко.

— У тебя есть фотка отца.

— Нет, с какой стати?

— Отца Иоанна, дубак.

— А, да. Ну то есть….

— Что «то есть»? Есть или нет?

— С собой?

— Не юли, Вельченко. Естественно, с собой.

— У меня… у меня футболка с его портретом.

— Она на тебе?

— Да, конечно.

— Смотри и учись, молокосос.

Ира твердым шагом направилась к молодому солдатику с овчаркой.

— Я уже сказал, не пущу и не просите. — сказал он мягким, почти детским голосом.

— Слушай, — сказала Ира, глаза ее продолжали блестеть. — я — Ира, это мой двоюродный брат Кирилл. Отец Иоанн — мой брат. Он во Христе Иоанн, а по-простому он Игорь. Сегодня 40 дней с его смерти. Нам нужно зайти внутрь и поставить свечи в его память в этом доме. Это необходимо, понимаешь?

Солдатик смотрел на нее печальными глазами. Облачко пара выскользнуло из его красных губ.

— Не положено, — сказал он.

— Мы не хотим убить себя.

— Кто вас, малолеток, знает?

— Я, Ира Кедрова, и я клянусь тебе именем моего брата, что не хочу смерти, а хочу жизни и любви.

— Кто ж ее не хочет, — сказал солдат и криво улыбнулся.

— Покажи, — приказала Ира.

Вельченко расстегнул куртку и задрал худи. Строгое и смиренное лицо отца Иоанна посмотрело на них. 

— Мы зайдем и выйдем через 15 минут, обещаю тебе. Если выйдем минутой позже — можешь расстрелять нас из автомата.

— Не положено стрелять! Не положено пускать, что же вы не понимаете. Что же вы за люди такие? — В голосе солдатика проступило мучение.

— Ты человек или кто? Ты понимаешь цену памяти? Ты понимаешь, что мы должны помянуть его там, иначе грош нам цена? Он же не побоялся войти в этот дом ради нас. Что же ты за человек, солдат?

Солдат простонал. Он закрыл глаза, и собака, чтобы подбодрить его, пролаляла.

— Что же вы за люди… Я же на службе… На посту… — пробормотал он.

 

В пролете между четвертым и пятым этажом Вельченко нашел в себе силы заговорить.

— Ну ты мастерица брехать. Я ваще… я под впечатлением. Я ваще… прямо потрясен.

— Вельченко, а ты вообще где-нибудь бываешь, кроме школы и художки?

— В церкви, дура.

— Церковь поощряет ругательства?

— Нет. Но она также не поощряет тупо соглашаться, когда кто-то, как ты, хочет поиздеваться.

— А как же подставь другую щеку, вот это все…

— Всему свое время. Надо будет — подставлю, надо— как Иисусе, погоню торговцев из храма плетью…

— Плетью из храма…

Ира остановилась. Они поднялись на шестой этаж. Сверху задул теплый ветер, он пах опрокинутым мусорным ведром.

— Давай дальше не пойдем, — сказал Вельченко и взял Иру под локоть. — Поставим свечи здесь?

— Ты рехнулся? У меня нет с собой никаких свечей.

— Да ладно?

— Вали. И скажешь, что я поскользнулась на банановой шкурке, сломала шею и умерла.

— Ну и дура же ты, Кедрова. Просто дура.

— В чем разница между независимостью и свободой?

— Че-его?

— Он спросил меня однажды. Ты можешь прожить тысячу лет, Вельченко, и не встретишь человека, который спросит тебя, в чем разница между независимостью и свободой?

— И в чем?

Ира остановилась и повернула лицо к Вельченко. Она улыбнулась ему, почти ласково, но глаза остались холодными и собранными. 

— Своими мозгами подумать не хочешь?

 

Ира и Тимур подошли к бронзовому поэту, и стая голубей взорвалась на его голове, взлетев в небо, синее, как передник на поваре.

— Чем независимость отличается от свободы?

— Независимость? От свободы? А варианты будут?

— Варианты? Ира, тебе нужны варианты?

Тимур засмеялся и щелкнул ее по носу.

— Ну свобода — это просто свобода. А независимость… ее нужно получить.

— Теплее…

— Независимость предполагает, что ты был зависим от кого-то. Америка от Англии, Белоруссия от России… И вообще все страны, входившие Советский союз. Независимость — это свобода, которая выросла из несвободы?

— Ох, жарко!

— Независимость — это свобода, которая была несвободной, побывала в рабстве?

— Ира, почему ты девушка-робот, а не красивый молодой человек?

— Я могу им стать.

— Нет, не можешь… К сожалению.

— Если ты станешь королем всех котов, то разве тебе не будет все равно… — Сказала Ира, вглядываясь в его лицо, — лицо Тимура стало внезапно таким серьезным и собранным, как будто он выступал на экзамене.

— Нет, не будет.

— Я правильно ответила?

— Независимость — это независимость событий. То, что ты мне нравишься, не зависит от того, кто я — Тимур или король всех котов. В мире математики — это два независимых друг от друга события, и вероятности, что они наступят, не влияют друг на друга. 

— А свобода?

— Есть такая деревня в Рязанской области.

 

 —  Давай уйдем, а, — сказал Вельченко. — У меня плохое предчувствие.

— Вали. Что ты вообще тут забыл?

— Отец Иоанн отдал свою жизнь за нас…

— Да и что теперь? — сказала Ира так громко, что капельки ее слюны попали Вельченко на лицо. — Кому сдался твой отец Иоанн? Вы же просто в восторге от того, что он сдох!

— Не богохульствуй!

— Ну а что, хочешь, чтобы он воскрес? Отдал бы свою жизнь за него?

— Что ты несешь? Это невозможно!

Ира отвернулась. Снова потянуло теплым, скверно пахнущим воздухом.

Они преодолели еще один пролет.

— Мама дорогая, — сказал Вельченко.

— Иди уже, — сказала Ира.

— Ты дура, ты реально дура. Я щас наберу один-два-два, — сказал Вельченко, доставая телефон из кармана.

— Нет, не наберешь. — Ира вырвала у него телефон и бросила в стену, пузырящуюся черной сверкающей смолой.

— Дура! Дура! — простонал Вельченко.

Тонкие пузыри с радиусом в несколько десятков сантиметров вздувались на стене и лопались, пуская черные брызги в пространство перед собой.

— Пошли, Ира. Нечего нам тут делать. Сейчас полиция придет за нами. И солдату этому достанется из-за нас. Пошли.

— Какой же ты тупой, Вельченко. Неужели, ты ничего не понял.

Вельченко схватил Иру за руку и потянул за собой.

— Дура, ты же погибнешь!

— Пошел вон! — Ира выцепила запястье из его ладони и пробежала несколько ступеней, отделяющих ее от черной сверкающей массы.

Ира сделала шаг вперед, и черная смола резко подалась назад, как послушный морской отлив. Она наступила на черную густую массу, но та выскользнула из-под ее подошвы, и нога Иры встала на сухой чистый пол.

— Матерь божья, — прошептал Вельченко.

Ира выставила вперед руки и уперлась ими в стену, черную, как чугун, и липкую, как ленточка для ловли мух. Смола набежала ей на пальцы и проглотила Ирины руки, но сразу же отторгла. Смола застыла и затвердела, Ира опустила руки, а потом сняла черные, похожие на резиновые перчатки. Перчатки слиплись и стекли из ее руки на пол.

Ира взмахнула руками, и черная масса впереди нее сжалась и расступилась, освобождая ей путь. Вельченко захлопал в ладоши.

— В следующей жизни ты будешь белочкой, — сказала Ира тихо, проходя вверх и вперед. — Я, может быть, вообще никем не буду. Даже ленточным червем. И мы никогда не встретимся. Что же ты наделал, король всех котов. Что же ты наделал.

 

11.

 

Ноздри щекотал острый синтетический запах свежего ковролина.

Сверху истошно светили лампы дневного света, превращавшие кожу посетителей в кошмар дерматолога. Они заставляли хромированные части комбайнов и мясорубок сверкать еще ярче, отражая собой фигуры в шубах, сапогах и меховых шапках.

Разглядывая миксер c пятнадцатью дополнительными насадками, Тимур спросил себя, зачем он держит его в руке и что он делает в отделе кухонных принадлежностей. Он сощурился. Свет бил ему в глаза, как лампа на допросе, а едкий запах ковролина гнал мысли в направлении выхода.

«Зачем я здесь?»— спросил Тимур и поднес приятно холодивший кожу венчик миксера к виску. Зачем-то он пришел сюда, что-то понадобилось ему среди механизмов, размалывающих морковь и крошащих картошку в мокрую труху.

Женщина в ярко-желтой шубе и высокой шапке из желто-черного меха пыталась открутить стакан от блендера — одного из тысячи, стоявших на скошенной витрине. Ее лицо покраснело от напряжения, ее ногти были ярко-красными, как лепестки мака.

Худой продавец-консультат с волосами цвета ее шубы прошел мимо Тимура, вооруженного миксером с единственным венчиком, и широкими ладонями обхватил блендер, так что его пальцы коснулись пылающих ногтей женщины.

— Не получается, — сказала она.

— Разрешите вам помочь, — сказал продавец, и женщина опустила руки. Он вручил ей стеклянный стакан от блендера.

— Очень мощный. Хороший выбор. Несколько режимов, есть даже режим колки льда.

Женщина ответила что-то неразборчиво.

Тимур застыл на месте и смотрел на тонкие, с отчетливо проступающими сквозь футболку мускулами руки продавца, на его широко расставленные серые глаза. Он почувствовал странное, как будто с ним происходило что-то, уже происходившее когда-то, и это чувство вызвало сильное жжение в горле и груди.

Когда продавец закончил объяснять женщине в желтой шубе, как переключаться между режимами блендера, он повернулся к Тимуру.

— Вам подсказать что-нибудь? — спросил продавец. Его глаза были темно-серыми, как грязная речная вода.

— Я где-то уже видел ваше лицо, — сказал Тимур, смотря на красивое и тонкое лицо продавца с такой силой, что тот, смутившись, заморгал, а потом опустил глаза в пол. Продавец ничего не сказал.

— Где-то я уже видел ваше лицо, — повторил Тимур.

— Выбираете миксер? Подсказать?

— Мне не нужен миксер. Какой у вас любимый цвет?

Продавец сделал странное движение бровями, как будто ему в нос залетела пылинка из ковролина и захотелось чихнуть.

— У меня нет любимого цвета, — сказал он.

Они замолчали, и Тимур с горечью подумал, почему ничего и никогда не происходит так, как хочет он, почему он всегда попадает в ловушку своих желаний.

Когда-нибудь она раздавит его, в этом он был уверен.

— Может быть, вы хотите купить фритюрницу?

— Фритюрницу?

— Конечно! Какая же может быть жизнь без фритюрницы? Фритюрница все делает лучше.

— Например?

— Она покроет вашу унылую неинтересную жизнь тонкой хрустящей корочкой.

Продавец улыбнулся Тимуру серыми глазами и на его лице появилось странное выражение, как будто он точно знал, какая на вкус запеченная корочка у бессмысленной и серой жизни Тимура.

— Покажите вашу фритюрницу.

 

12.

 

Посмотрите на эту картину, сказал Сергей Павлович.

Это работа Камиля Писсарро, французского художника. Он, наряду с Моне, Ренуаром и Сезанном, считается одним из основоположников французского импрессионизма.

Картина висит в музее Д’Орсе, в Париже.

Она называется… как же она называется, вот, уже забыл. Вот же бывает. Она называется «Первый снег» или «Ранний снег».

Что в ней необычного, спросите вы. Это очень простая и одновременно сильная композиция. Ее сила в том, что мы видим присутствие предметов, которых нет на картине. Таким образом композиция находится не только в самой картине, она находится за ее пределами. Писсарро потрясающий колорист, вы видите это даже на этой, не самой лучшей репродукции. Вам никогда нельзя забывать, что у композиции три начала — пространственное, цветовое и световое.

Мы видим на картине тени деревьев. Деревья ли это? Или след от бороны? Искусствоведы склоняются, что это тени тополей. Пашня показана тремя треугольниками, они сходятся в центре картины.

Вы видите, как снег сковал землю и как солнце растапливает его. Вы чувствуете морозный холод январского утра. Старик с вязанкой хвороста — куда он идет? Он не отбрасывает тени. Голые деревья, если присмотреться, лишь наполовину голые.

Что в первую очередь привлекает вас в этой картине? На что вам хочется смотреть? На фигуру странника, крестьянина с вязанкой хвороста, или на хрустящий снег на вспаханной земле? Мы видим, что старик движется к горизонту, но путь его невидим, неясен. Но момент, который наблюдаем мы с вами, он полон радости.