Пошла четвертая неделя карантина, я лежала на кровати и смотрела на пыль на полу как на друга. Сегодня нам придется расстаться, думала я, глядя на серые волокна, которые день ото дня становились все все менее незаметными, все менее похожими на тонкие струи песка и все больше на клочья, выдранные из ватного тулупа. Во всем, конечно, виновата моя бабушка, думала я, она избаловала меня и не заставляла в детстве убираться у себя в комнате — и вот результат.
Позвонила Ксю.
— Чё как, — сказала она.
Мы начали созваниваться, как когда-то в детстве. Это была ее идея.
— Лежу, — сказала я.
— Приседания делала?
— Нет.
— Пресс качала?
— Нет.
Я услышала, как она щелкает языком.
— Скоро будешь как батон.
Батоном звали ее кота.
— Ты будешь кормить меня и убирать за мной?
— Нет, ты будешь лежать в грязи и вылизывать себя.
— Фу, — сказала я. Ксю слишком хорошо меня знала.
— Я хочу подстричься, — сказала она. Из телефона что-то щелкало.
— Ты что, стрижешь ногти? — спросила я.
— Нет, — сказала Ксю, но щелчки внезапно прекратились.
— И как ты собираешься себя стричь? Уже появились инструкции на ютубе? Нужны же специальные ножницы…
— Естественно, я не собираюсь себя стричь! Шерш! Ну что за бред. Вызову мастера на дом.
Я села на кровати. Из необязательного обсуждения мелочей, как незнакомец из тени, выступила цель разговора — и ударила меня боксерской перчаткой в лицо.
— Ты с ума сошла, — сказала я.
— Ничего я не сошла, — сказала Ксю с напором. — Я хочу подстричься. Надо было, конечно, подстричься, до того как все это началось.
— Запрещено выходить на улицу.
— Я и не собираюсь выходить.
— Запрещено выходить на улицу парикмахерам.
— Ну… — снова раздалось противное щелканье — щелк-щелк! — Да…
— Я слышу, что ты стрижешь ногти, — сказала я слегка обиженным тоном. — Это некрасиво.
— Уже все.
Из динамика телефона раздались звуки, как будто Ксю стряхивала крошки со свитера.
— Это ужасная идея. Если ты хочешь узнать мое мнение: нет, нет, ни в коем случае, нет.
И тут внезапно я поняла, почему Ксюша позвонила мне.
— Ты уже вызвала его?
— Ну разумеется.
— Ты рехнулась! А если он болен? А если он стриг больных людей?
— А если это она?
— Какая разница?? Ты все думаешь, что это просто шуточки? Кхе-кхе — и пошли дальше.
— Шерш… ну я вот так и знала, что ты это скажешь… Я превращаюсь в снежного человека. Я этого не допущу. Точка.
— Ну ты дура, что я могу сказать.
— Ну спасибочки.
Я замолчала. Ксю тоже замолчала. Я даже пожалела, что она перестала стричь ногти.
— Я хочу почувствовать себя человеком. Хочу снова почувствовать себя женщиной. Мне нужна эта стрижка.
Ах, Ксю, вздохнула я про себя. Прошло всего три недели. Три. Недели.
— А по-другому почувствовать женщиной нельзя никак?
— Как?
Я рассмеялась.
— Ну… не знаю, накраситься?
— Я и так крашусь каждый день. Это так тупо. Какой смысл краситься, если никуда не выходишь. Потом ходишь дома в макияже, как идиотка.
— А если выходишь, смысл есть?
— Ну вот что мы ваще обсуждаем. Да, есть. Потому что тогда ты не похожа на корыто.
— Ты же знаешь, что я не крашусь. Я, что, похожа на корыто?
— Ты не похожа. У тебя другой стиль. О чем мы вообще спорим?
— У меня нет стиля.
— Я это и имела в виду.
— Ну-ну… может, тебе испечь что-нибудь…
— Короче. Моя Маргоша такое же ссыкло, как и ты, но я нашла группу в тележке, там один мальчик, я щас пришлю тебе пару фоточек. — Я услышала, как она взяла телефон. Что-то стукнуло, а потом захрустело. — Так вот. Во-первых, он классно стрижет. — Телефон несколько раз вздрогнул: пришли фотографии. — Во-вторых, он клал болт на запреты. Посмотри, я послала тебе две фотки. Вторая вообще топчик. Какая тебе больше нравится?
— На его могилке тоже напишут, что он клал болт?
— Меня задрало сидеть дома. Я не позволю какому-то вирусу превратить меня в бесполое существо с копной сена на башке. Я уже месяц — месяц!! — никого не видела и говорила только один раз — с кассиршей в «Пятерочке».
— Ты же говоришь с родителями по скайпу…
— Это не то! Не то! — в голосе Ксю появился надрыв.
Я замолчала. Ксю всегда была такой: она не могла жить одна, уже на первой неделе карантина она присылала мне сообщения о том, что она ложится спать, и потом еще в два, в три часа ночи о том, что она не спит и боится выйти в туалет.
Ее родители и бабушка жили в коттедже в Калужской области. Разумеется, Ксю хотела приехать и карантинить вместе с ними, но ее отец решил, что, во-первых, неизвестно, здорова ли она, и тогда она может заразить бабушку, во-вторых, нельзя оставлять пустую квартиру без присмотра, их могут обокрасть. Поэтому Ксю оставалась на Пролетарке и умирала от одиночества. Ксю вообще никогда не жила одна: сначала она жила с родителями, потом у своего первого бойфренда, потом снова с родителями, потом вместе с Димой, ее вторым парнем, они снимали квартиру в Щукино, и теперь, когда они расстались, она снова вернулась домой. Родители Ксю собирались переехать в коттедж, когда там закончится ремонт, и оставить квартиру в ее полное распоряжение — мысль о том, что через несколько месяцев или даже год (ведь ремонт не кончается никогда) ей придется начать жить одной, Ксю методично вытесняла из своего сознания. И тут начался карантин.
— Хочешь я приеду к тебе?
Я уже две недели не выходила из дома: у меня не было ни температуры, ни кашля, и я могла отличить запах тоста от запаха стирального порошка. Если принять на веру, что инкубационный период длится одну неделю, то я не была больна. По крайней мере, у меня не было симптомов.
— Ты это щас серьезно?
— Если ты обещаешь мне, что отменишь стрижку, я приеду к тебе. Да.
Ксю замолчала. Я чувствовала, как ей хочется, чтобы я приехала и мы сидели на кухне, пили чай с шиповником и смотрели какие-нибудь дурацкие мотивирующие жить и бороться выступления на тед икс, как будто ничего не происходит и люди не умирают на больничных койках и на носилках в коридорах больниц. Паша написал мне, что вирус попадает в бронхи и они покрываются белой плесенью, как забытый в чайной чашке лимон. Я была уверена, что это очередной фейк, но картина человека в разрезе с покрытыми плесенью легкими не шла у меня из головы. Грибной мир в бронхах, написал мне Паша, из-за этого сухой кашель и ощущение, что тонешь. И превращаешься в камамбер, написала я.
— Нет, не надо, — сказала Ксю после долгой паузы.
— Ты отменишь стрижку?
— Э-э…
— Отменяй стрижку!!
Я чувствовала, как внутри потемневшего экрана смартфона идет невидимая борьба.
— Если ты заболеешь… если кто-то из нас заболеет, ты же съешь меня потом.
— Обязательно. Даже не сомневайся. Если мы уцелеем.
Ксю вздохнула.
— Это… Нет. Я вообще не хочу тебя впутывать в это… Оставим как есть. Я стригусь, ты сидишь дома…
— Какое «я стригусь»?? Ну почему ты лишилась мозга именно сейчас?
— Ну признайся, ты вообще не считаешь меня особенно умной, а?
— Что? При чем здесь это… какая разница, что считаю я. Это твоя жизнь! На кону твоя жизнь!
Ксю закончила экономфак в какой-то шарашке на Войковской и работала бухгалтером. Предпоследним ее местом работы была клининговая компания, работавшая всерую, где Ксю выросла из практикантки в помощника главного бухгалтера, а потом и в и.о. и ставила свою роспись под фальшивыми цифрами. Потом, поменяв место работы, она считала дни и месяцы, когда ее уже не смогут привлечь за соучастие.
— Ты съешь меня… — сказала Ксю со страданием в голосе, но без нужной для страдания серьезности.
— Ты уже отменяешь стрижку?
Молчание.
— Я приеду, если ты пообещаешь мне отменить эту чертову стрижку. Ксюша!
— Я обещаю, — сказала Ксю и вздохнула. — Обещаю, черт.
Считала ли я себя умнее Ксю?
Да.
Но, глядя на себя в зеркало перед выходом (у меня не было ни защитной маски, ни одноразовых перчаток, только обычные, кожаные), я подумала: «Боже, Шершнева, какая же ты тупая». Это ошибка, подумала я, это ошибка.
Я надела холодную перчатку, поскрипывавшую твердой некачественной кожей, и нажала кнопку вызова лифта. Я была рождена для лжи (и, возможно, для того, чтобы покорить школу-студию МХАТ, но этого мне так и довелось проверить), поэтому вероятность, что около какой-нибудь «Пятерочки» меня сцапает мент, не волновала мне, даже не щекотала своей гипотетической возможностью. После разговора с Ксю я погрузилась в состояние отстраненного безразличия к судьбе, под которым, как ровный пульс, билась сжатая в комок тревога — я могу заразиться, я могу заболеть, я могу — это слово я даже не хочу произносить.
На улице было пусто и тепло. Пенсионеры шли в «Магнит».
После полутора часов вдыхания шоссейной пыли, после того, как я дворами и переулками шла к Пролетарке, обнаружив по пути заколоченный магазин с пыльной витриной, двойник давно почившего магазина «Диета» на Автозаводской улице из моего детства, на Угрешской мои ноги отвалились, и я покорно села в трамвай.
На следующей остановке в трамвай зашел молодой бомж. У него была сумка челнока и зонт-трость. Оказавшись в салоне, он повернулся в мою сторону — я сидела на последнем ряду, в последнем вагоне — и выстрелил в меня, сложив пальцы пистолетом.
Я сделала вид, что этого не произошло и меня нет в трамвае, и сказала себе: Аня, ты не здесь, ты дома. Бомж сел рядом с выходом, через пару рядов по диагонали от меня. Он начал исступленно стучать зонтом о пол вагона, как будто проводил шаманский обряд. Иногда он останавливался, оборачивался ко мне и смотрел на меня бешеными злыми глазами. У него была нечесаная сальная борода и красное лицо.
Я смотрела на его грязную руку с испачканными землей ободранными костяшками, сжимавшую зонт и опускавшую его на пол с такой силой, как будто он хотел проделать в нем дырку. Ты хороший человек, бомж, говорила я себе, ты хороший человек с трудной судьбой, ты не хочешь ударить меня этим зонтом по спине, когда я буду выходить из вагона.
Бомж обернулся и посмотрел на меня. Конечно, он хотел ударить меня.
Скорее всего, бомж уже болен, он хочет заразить меня и огреть зонтом. Я посмотрела вдаль салона: там спиной к мне и бомжу сидел полный плешивый мужичок в серой куртке, на его помощь рассчитывать не приходилось.
Что же делать? Как сохранить достоинство? Нога бомжа в шлепанце занимала половину прохода. Ты хороший человек, бомж, ты не хочешь ударить меня, повторяла я про себя.
В моей груди горела единственная надежда: что бомж выйдет на остановку раньше меня. Это было возможно, мы проезжали мимо метро «Пролетарская».
Господи, сделай так, чтобы бомж вышел на Пролетарке, взмолилась я. Но бога нет, на его помощь тоже нельзя рассчитывать.
Что же делать? Может, заговорить с ним? Соберись, Аня, сказала я себе, надо думать рационально: главное — это жизнь, достоинство не так важно, всё-таки это зонт-трость, а не топор, если ты не будешь копаться, а быстренько пробежишь к выходу, он не сможет ударить тебя больше двух раз. Оголенная с красной царапиной нога бомжа в шлепанце занимала две трети прохода. Он колотил зонтом об пол, иногда выдыхал — что если он заражен? наверняка, он заражен — и произносил что-то, неразделимое на слова.
Впереди показались Большие Каменщики и Новоспасский монастырь, трамвай завернул на Пролетарку. Мы подъезжали к остановке. Бомж несколько раз кашлянул. Я подумала о том, как микроскопические частицы его слюны остаются на сиденьях и поручнях трамвая в радиусе шести метров. Ни к чему не прикасаться, Аня. Мы остановились. Бомж обернулся ко мне. Он смотрел на меня злым бородатым лицом. Ты хороший человек, бомж, ты не хочешь ударить меня зонтом, повторяла я про себя, стараясь не дать своему взгляду дрогнуть, и смотрела на него в ответ — как мать, как женщина, как друг, боже, выйди, выйди, пожалуйста.
Двери трамвая открылись, но бомж не собирался выходить. Внутрь салона зашли несколько людей. В последнюю секунду перед закрытием дверей бомж прихватил челночную сумку и, подволакивая ногу, стукнул по дверям зонтом и вышел из вагона.
Ксю жила в кирпичном доме рядом с кинотеатром «Победа». Я с детства знала код на её магнитной двери, но набрала номер квартиры и нажала колокольчик, чтобы предупредить, что я уже на месте и поднимаюсь.
«Я еще жива», — сказала я, когда домофон зашуршал мне в ответ.
Дверь в квартиру Ксю была предупредительно приоткрыта, и оттуда — дыщ, дыщ, дыщ — звучала музыка.
она ужасная она ужасная ужасная — пел красивый женский голос
рас-пускай
обратно море музы-
ки на реки
от-мотай
от-режь и
выброси из па-
мяти все треки
Я зашла внутрь и захлопнула дверь. В коридоре стоял маленький черный чемоданчик на колесиках. Из кухни доносился смех Ксю.
Из маленькой комнаты в кухню прошел тощий парень с белыми волосами и татуировкой на левой руке. На нем была зелененькая медицинская маска. Он щелкал парикмахерскими ножницами и подмигнул мне.
Я прислонилась к стене.
— Шерш, привет! — крикнула Ксю. — Ты уже помыла руки?
Помыв руки и лицо, я прошла в большую комнату и села в единственное кресло перед телевизором, любимое место Ксюшиного папы, где он сидел со своим ноутбуком, попеременно глядя то на расчеты в экселе, то на экран телевизора, когда там шел хоккейный матч. Обстановка этой комнаты не менялась годами: в ней висели все те же кремовые занавески и тюль. Я почувствовала себя так, как будто снова надела плюшевые тапочки-медведи, которые носила в детстве. Но я не могла понять, приятное это чувство или нет.
Я рисковала жизнью ради идиотки, подумала я. И она — моя лучшая подруга. Мои руки были нежными, красными и все еще влажными после мытья: я терла их исступленно, намыливая и смывая, намыливая и смывая.
Вошла Ксю. Половина ее головы была покрыта фольгой.
— Ну Шерш! — сказала она своим фирменным тоном, в котором всегда проступали, как буквы, написанные через копирку, недовольство и обидка. — Ну не обижайся! Я не виновата, — она быстро засмеялась, но оборвала смех, увидев выражение моего лица. — Я знаю, что ты скажешь. Я все знаю. Но я не виновата. Он такой настойчивый. Он уже приехал, ну что я могла сделать?
— Не пускать его?
— Он такой настойчивый. Трезвонил и трезвонил. Я же уже дала ему свой адрес.
— Это неправильно, — сказала я, хотя хотела сказать что-то другое.
— Он хороший. Ему просто нужны деньги.
— А если он болен?
— Да нет, он в маске и в перчатках…
— Да ты просто без мозгов! — я сорвалась на крик.
— Не ори ты!
— Ты обещала мне!! Обещала! Твое слово хоть что-нибудь стоит!
— Но я его не нарушала! Он просто не оставил мне выбора! Он же тоже человек, Шерш, я хочу дать ему заработать… Решила еще покраситься заодно.
У Ксю всегда были выгораживающие ее доводы, всегда.
— Меня чуть не огрел зонтом сумасшедший бомж!
— О боже, Шерш, ты вечно влипаешь в какие-то ситуации.
— Я? Влипаю?? Это куда же?
— Ну помнишь, как к тебе пристали какие-то дальнобойщики…
— Ко мне!! Ко мне?! А ничего, что они пристали к тебе, а я пыталась тебе помочь?
— Девочки, — сказал парикмахер приятным глубоким голосом.
Мы обернулись. Он стоял в дверях — атлетичный и худой, я могла видеть, как вьются вены на его подкачанных руках, — он сделал ножницами щелк-щелк. Я не поняла, было ли это забавно или крипово.
— Ксения, пора смывать краску, — сказал он.
Парикмахера звали Саша, но он сказал называть его Муря. Я подумала, что это странное имя для парикмахера, хотя, возможно, его фамилия была Мурин. Муря приехал из Моздока, ходил на какие-то курсы там и сям, работал в бесконечном количестве салонов, чьи названия мне ничего не говорили, кроме того, что все они содержали внутри слово «стайл». Уже два года он работал по такой схеме, выезжая к клиентам, новым и старым, и (цитата) доволен как слон. Я поскроллила ленту его инстаграма: у него было около двух тысяч подписчиков. На фотографиях я увидела, как выглядит его спрятанное под маской худое лицо с длинным носом.
— И как там жизнь в Моздоке? — спросила я.
— Ну какая может быть жизнь? — сказал Муря. — Веселая жизнь. С братьями нашими меньшими.
— С какими братьями?
— Ну с какими… с какими… — Он сощурился и посмотрел на меня — это была улыбка. Хитрая непроницаемая улыбка, я уже увидела на фотографиях.
— С чеченцами?
— С ними тоже, с ними тоже… С ними лучше не шутить. А лучше, конечно, вообще никогда не встречаться. А так с осетинами, с черкесами…
— Война в Чечне коснулась вас?
— Ну как… поезда шли эшелонами с цинковыми гробами через нас.
— Глазик, иди ко мне, — я взяла Глазика на руки. Это был беспородный черно-белый котяра, он жил у Ксю уже три года. Его хозяином был Дима, бывший парень Ксю, но она забрала его к себе после расставания. Батон жил с родителями на даче.
У Глазика было такое идиотское имя, потому что Диму звали Глазов и он придумал называть кота своей фамилией. «Я Глазов, значит, и кот мой — тоже Глазов», — говорил Дима, а потом хохотал. Постепенно Глазов трансформировался в Глазика и Глазю.
— Глазик? Что, он съел чей-то глазик? — спросил Муря.
Забавное замечание, подумала я.
— Съел глаз врага и присвоил его имя. Как Румянцев-Задунайский.
— Хаха, — сказала Ксю. — Вообще-то, изначально его звали Арманд.
— В честь Инессы Арманд?
— Че-его? — Ксю могла бы стрельнуть в меня недовольным взглядом, но сейчас ее голова была наклонена и смотрела в пол, а над ее макушкой щелкали ножницы Мури. — Нет. В честь Арманда Ассанте.
О том, что Глазика когда-то звали Арманд, я слышала впервые, и подумала, что это просто чушь, которую Ксю только что выдумала. Глазик устал сидеть у меня на коленях, вонзил когти мне в ногу и спрыгнул на пол.
Движения Мури были уверенными и резкими. Я подумала о парикмахерше, у кого обычно стриглась: Нара, спичечная женщина, вышедшая замуж за какого-то Игоря и уехавшая с ним в Геленджик, бросив меня, как раз тогда, когда я решила, что всегда буду стричься только у нее. Я посмотрела на ящик с инструментами Мури — это была сумка, похожая на сумку-холодильник снаружи, а внутри — на косметический набор с тенями и румянами, увеличенный в 10 раз. В нем лежали баночки с воском, гели, шампуни, ножницы, ножницы, ножницы, плойки и другие пыточные инструменты.
— И сколько так можно заработать за неделю, разъезжая по клиентам? — спросила я, чтобы поддержать беседу.
— С какой целью интересуетесь?
— Просто так.
— Ничего не бывает просто так, — он снова посмотрел на меня, прищурившись.
— Шерш, чего ты пристала к человеку, — Ксю открыла на телефоне кэнди краш и поняла голову, бросив в меня свой фирменный недовольный взгляд.
— Не дергаемся, — сказал Муря и вернул ее голову в прежнее положение. — В день может быть пять-шесть вызовов. Может быть ноль. Может быть свадьба или две. Или три.
— И почем причесаться на свадьбу?
— От десяти ка.
— Неплохо.
— Ну вот и считайте.
Мне было лень считать.
— И сколько свадеб может быть в месяц?
— Шерш, ты уже достала допрашивать! Ну реально!
— Так, Ксения, не дергаемся. Зимой — одна-две. Весной, летом, осенью — пять, шесть, может больше.
— Макияж вы тоже делаете?
— Нет.
— Шерш, с каких пор тебя интересуют такие вещи?
— Ну… вот я познакомилась с Мурей и заинтересовалась.
Как бы я хотела знать, улыбается он под маской или нет.
— Хотите открыть косметический салон? — спросил Муря, это был неожиданный выпад.
— Нет… — сказала я, слегка растерявшись. — Нет.
— Хотите тоже подстричься?
Ксю метнула в меня заговорщицкий насмешливый взгляд.
— Нет, — сказала я и выпрямилась, — я отращиваю.
— Вам пойдет короткая стрижка, — сказал Муря. — Такая, под мальчика. У вас подходящее лицо для этого.
— В смысле, под мальчика?
— У вас адрогинное лицо, надо это использовать, — сказал Муря.
«Ты забыл букву “н”», — хотелось сказать мне, но я прикусила язык — мне немедленно захотелось посмотреть в зеркало, чтобы убедиться в том, что он врет. У меня не андрогинное лицо, что за бред. Только потому что я не накрашена? И это говорит чувак с белыми волосами, бог ты мой.
В этот самый момент я поняла, что он стрижет без зеркала — даже без ручного.
— А… э-э… вам не нужно зеркало?
Муря аккуратно отделял прядь за прядью мокрых волос Ксю и проводил ножницами по своей ладони — практически по ней, — кончики волос падали на линолеум. Он похож на портного, выкраивающего платье для голого короля, подумала я.
— Как же вы стрижете без зеркала?
— Обычно. Оно мне не нужно. Оно вообще не нужно, чтобы стричь. Хорошему прихмахеру, — «Прихмахеру» — именно так он и сказал, — нужны только руки и ножницы. Зеркало нужно клиенту.
— Зачем оно нужно клиенту? — повторила я за ним на автомате, не соображая, как по-идиотски это звучит.
— Шерш, — по голосу Ксю я поняла, как ее достали мои вопросы. — Ты не принесешь из комнаты мою сумку?
— Какую?
— Бежевую.
— Для отражения. Для чего еще нужно зеркало. Я и так вас прекрасно вижу. Это вам нужно увидеть себя. — Он оторвался от головы Ксю и взглянул на меня (может быть, мне только это показалось) враждебно. — Не волнуйтесь, Ксения, у меня есть с собой зеркало и не одно — вы все скоро увидите.
После сушки Ксения перекинула с телефона на телефон Мури 5600 рублей. Он сидел за столом кухонного уголка, спиной к окну, сложив руки и ожидая, когда деньги поступят к нему на счет.
Муря почесал лоб, поправил маску, а потом спустил ее на шею. Я увидела его лицо — оно было в точности, как на фотографии, но резче, как будто тени на фотографии делали твердым карандашом, а в жизни — 4М.
— Ой… а зачем вы сняли маску? — Я постаралась пропитать свой голос самой нежной игривой иронией, на которую была способна. — Хотите нас заразить?
— Я вас не заражу, — сказал Муря, не поднимая глаз от телефона. Ксю вышла в туалет две минуты назад.
— В маске вы с большей вероятностью нас не заразите.
— Я не был на улице, — сказал Муря еле ворочающимся голосом, поднимая на меня глаза.
— А как вы приехали?
— На такси.
— Мы должны верить вам на слово?
— Можете не верить.
Ксю вернулась из туалета. Она выглядела как потерянная сестра-близнец, если бы та у нее была — я отказывалась принимать Ксю с новой стрижкой, в новом цвете. Это была не она. Это был двойник.
— А чё это ты без маски?
Ксю и Муря успели перейти на «ты», пока я ходила за бежевой сумкой.
— Да уже задрало в маске… На самом деле, она не помогает от заражения. Так.. Для вида.
Это было неправдой, но я ничего не сказала. Я посмотрела на часы. Прошло уже полтора часа с момента моего прихода.
— Ну что, довольна? — спросил Ксю Муря.
— Шикарно, — сказала она. — Шерш, тебе нравится?
— Да… — Новая стрижка, выполненная руками Мури, вызывала у меня только отторжение. Я не могла думать о ней в категориях «нравится — не нравится». — Очень… освежает.
— Муря… ю зе бест, — Ксю вытянула руку и сделала несколько селфи. — Ты уже собрал монатки? — Муря кивнул на чемоданчик и сумку-лжехолодильник. — Надеюсь, эта карантинная чума скоро закончится и мы увидимся в свободном мире.
Муря кашлянул, и, видя, как вытянулись наши лица, сказал.
— Что-то… что-то в горло попало.
Муря вздохнул, он не шелохнулся и все так же сидел спиной к окну, сложив руки на груди.
— Девочки, — сказал он, глядя на стол перед собой, потом на меня, потом на Ксю — и так по кругу, — Я хотел… хотел вас кое о чем попросить…
Мы с Ксю молча сидели, ожидая. Муря смотрел то на меня, то на Ксю, пока не остановился на ней. Он сжал губы.
— Я поживу здесь какое-то время, — сказал Муря.
Я ничего не сказала, Ксю ничего не сказала. Она касалась меня голой рукой, на ней была футболка с веселеньким принтом с котиками: я почувствовала, как рука Ксю покрывается гусиной кожей.
— Э-э… нет, — сказала Ксю. — Нет.
— Я поругался с хозяином, снимал комнату, лысый гондон поменял замки. Не буду врать: я тоже был хорош, но, сука, в такое время выгнать меня из квартиры! Просто сука! Заказов нет — и не будет. Знаете, какие щас цены — койка в общежитии от косаря в день. В день!
— Нет, нет, нет… — сказала Ксю и внезапно встала. — Мы так не договаривались…
— Войдите в мое положение, девчонки. Работы нет. Я хороший специалист, не пью, не колюсь. Траву покуриваю умеренно. Куда мне пойти? На улицу, к бомжам? В обдристанную общагу, где по мне будут ползать тараканы? У тебя куча места здесь. Живешь одна. Что тебе стоит? Я человек слова. Я тебя пальцем не трону…
Я тоже поднялась.
— Уходите, — сказала Ксю. Она подняла телефон и держала его в руке, как распятие, чтобы прогнать злого духа со своей кухни. — Я вызову полицию.
Муря сел нога на ногу и положил руку на спинку кухонного уголка.
— Вызывай. Хочешь так… Я скажу, что вернулся из Турции. Нас всех втроем повезут в инфекционную больницу. Я уже думал об этом — в больничке перекантоваться. Кормят, все дела. Только в больницах рассадник этой ебаной заразы. Придешь туда здоровый — выйдешь в закрытом гробу.
— Он прав, — сказала я. Дар речи вернулся ко мне.
— Вот, — сказал Муря.
— Я вызываю милицию…
— Ну что ж. Твое решение. В Коммунарку щас все поедем. Там мест вроде уже нет. В Троицк, куда еще везут щас… В Балашиху.
— Ты… ты не был в Турции…
— Я окажусь на улице, Ксения. У тебя целая пустая квартира. Чё б тебе не поделиться ей с нуждающимся!
— Это квартира родителей!
— Но их нет здесь!
— Все равно! — В голосе Ксю появились истеричные нотки. — Я вас не знаю! Что вы хотите от нас! Уходите!
Муря замотал головой.
— Нет, — сказал он. Тени на его усталом лице стали еще толще. — Мне некуда идти…
Ксю схватилась за голову.
— Это просто безумие какое-то… Вы не можете просто так… это… Может, ты че-нить скажешь?
— Что?
— Безумие, дарлинг, что ты в разгар эпидемии вызываешь мастера сделать стрижку. — Сказал Муря. — Это безумие. А то, что я прошу… это обстоятельства! Если бы не этот сраный вирус, думаешь, я бы торчал бы тут с вами. Давайте по-хорошему, девчонки.
— А по-плохому — это как? — спросила я.
— Ну в Коммунарку поехать. А ты, — он ткнул в меня пальцем. Что за день, в меня все чем-то тыкают. — Ты вообще — жандарм.
Я не среагировала на его тычок, и смотрела на Ксю — мне было больно наблюдать ее едва ли не плачущую растерянность. Она расклеилась за полсекунды.
— Ну что, — сказала я, — вызывай полицию, раз по-хорошему он не хочет.
— Да, вызывай, — сказал Муря и пожал плечами.
— Да вы как сговорились! — Ксю перешла на крик. — Я не хочу умереть! Мне просто было одиноко! А вы наказываете меня! За что?! Я не виновата!
Она заплакала и убежала к себе в комнату.
Я снова села, посмотрела на капающий кран, потом на Мурю. В нем было что-то, что не давало мне разозлиться на него по настоящему.
— Жандарм? — сказала я.
— Мне ни в одной приемной комиссии стоко вопросов не задавали.
Я пожала плечами.
— Может, хозяин пустит обратно?
Муря покачал головой.
— Нет. Сука упертый. Там уже не склеишь.
Я снова посмотрела на капающий кран. Всему виной хамство Мури, думала я, глядя на точки и крестики татуированного орнамента на его руке, всему виной беззаботность и пофигзм Ксю, всему виной вирус. Но я не чувствовала паники — ни на мизинец. Бомж в трамвае напугал меня сильнее, чем настойчивый парикмахер Муря. Я не чувствовала в нем угрозы. Возможно, потому что он угрожал не мне?
— Таким приемчикам вы в Моздоке у братьев меньших научились?
— Ты достала уже доебываться до меня, реально, — сказал Муря, но без угрозы в голосе. — Вот чё ты мне выкаешь? Хочешь показать, какая ты интеллигентная? Уже показала, достаточно.
Это заставило меня улыбнуться.
— Хамло, — сказала я. Муря поднял на меня глаза и впервые посмотрел как на человека, а не на табуретку. Это напугало меня, и я быстренько сказала. — Щас мы выставим тебя отсюда за шкирку, как миленького.
Муря поморщился, а я следом за ним — было понятно, что ни я, ни Ксю не в состоянии взять его за шкирку.
Ксю вернулась с сухим лицом и яростными глазами: она говорила по телефону.
— Да, хорошо, — сказала она и нажала на красный телефончик. — Я позвонила Диме. Он скоро приедет.
На секунду я забыла, что Муря сидит с нами на кухне.
— Ты не звонила ему, — сказала я, все еще не веря в то, что Ксю это сказала.
— Я же сказала: я позвонила Диме, ты оглохла?
Я не помнила, когда последний раз видела Ксю такой злой.
— Ты сошла с ума… Ты помнишь…
— Да, я, блин, все помню. Ты что-то не очень горишь желанием помочь мне выставить его отсюда!
— Ты щас серьезно насчет Димы?
— Серьезно, серьезно. Куда уж серьезнее… — Ксю встала спиной к холодильнику и скрестила руки на груди.
— После всего, что было. После всего, о чем мы говорили…
— Иди ко мне, Глазик, — Муря взял Глазю на руки.
— Мур, мяу — сказал Глазик.
— Не трогай моего кота! — заорала Ксю. — Положи его на пол! Положи на пол!
Муря напугался и вздрогнул, Глазик спрыгнул с него на стол, а потом на пол.
— Истеричка! Я просто взял кота! Что я ему сделаю? Да что же вы за люди — мне просто некуда идти, мне нужно где-то перекантоваться…
— Едь в свой Моздок, и там перекантовывайся!
Сказано грубо, но по существу, подумала я.
— Да, — сказала я, озвучивая внезапно пришедшую ко мне мысль. — А что у тебя нет друзей? Перекантуйся у них.
— Да! Едь к дружкам своим! — Ксю все еще не сбавляла тон и кричала на него.
— Они такие жопошники, как и вы. На словах — друзья, а как до дела дойдет — ой, у нас самих три бабки по лавкам. И вот во всем вы такие москвичи крючкотворные.
Крючкотворные? Я не была уверена, что нас можно было так назвать. У слова «крючкотворный» какое-то другое значение, но я не могла сейчас точно вспомнить какое.
— Зато вы, моздокцы, такие прямые и простые, — сказала Ксю нормальным голосом. — Приходите на чужую квартиру — и сразу: поживу-ка я у вас недельку!
— Мне некуда идти!
— А я здесь причем!!
— Ты же не звонила Диме, нет?
— Шерш, ну ты только не доводи меня! Да, я позвонила Диме! Да, он сейчас приедет! Да, тебе придется его увидеть!
Наши глаза с Мурей встретились, и я увидела, что он вглядывается в меня во второй раз после того, как посмотрел на меня не как табуретку, и как пытается понять, в какой конструкции мы вписаны в этот треугольник: я, Ксю, Глазов и Глазик.
«Не придется», — подумала я.
— Я покурить, — сказал Муря и встал. Ксю отшатнулась назад и ударилась о ручку холодильника. — На балкон. — Он потряс телефоном — как упаковкой холодка тиктак — перед Ксюшиным лицом. — Хотите запугать меня — я сам полицию вызову. Поедем в Коммунарку. В Балашиху, то есть. В Коммунарке мест нет.
Ксю встала перед ним. Муря был выше на полголовы.
— Я пройду?
Она пропустила его, и Муря ушел на балкон. Глазик ходил между моих ног и терся об икры. «Мяу, мур», — сказал он мне. Сейчас придет Глазов, подумала я и уронила лицо на ладони. Ксю села напротив меня.
— А что я могу сделать, Шерш?! Не могу же папе позвонить! Он же в коттедже! Ты же не можешь ничего сделать? Что мы можем? Мы просто две женщины в ловушке. Мы же не можем связать этого урода и выкинуть из квартиры? Нам нужен мужчина…
— И это Дима…
— А ты знаешь еще кого-то?
— Пашу Новикова?
— Боже, ты еще общаешься с ним? Он такая же сопля, как и мы. Он здесь не помощник.
Женщины в ловушке, подумала я. Чувствовала ли я себя женщиной в ловушке? Или просто женщиной? Женщиной с «адрогинным» лицом, у меня даже не было зеркала, чтобы увидеть себя.
Я обернулась и посмотрела сквозь коридор на маленькую комнату с приоткрытой балконной дверью, за которой на фоне берез курил Муря.
Должен быть какой-то выход, подумала я.
— Я не готова, — сказала я.
— Я тоже! Кто может быть к такому готов! «Я поживу здесь»! Нет, ну ты только слышала такое…
«Я не готова к тому, чтобы встречаться с Глазовым», — хотела сказать я, но не сказала. Ксю вскинула руки к лицу.
— Надо выкинуть его чемодан. И сумку. Идея!
Ох, Ксю.
— Поздно. Он уже возвращается, — сказала я, не глядя на балконную дверь.
Ксю схватила сумку-холодильник и застонала.
— Сколько здесь килограмм, — она потащила ее в коридор.
Я отвернулась. Следом раздался ор Мури.
— Ну куда ты потащила мои вещи. Что за хуй?! Отдай! Я не бью женщин! Я не сука какая-нибудь.
Я повернулась. Ксю и Муря дергали сумку за ручки из стороны в сторону.
— Шерш! — позвала меня Ксю и захныкала.
Я встала, но Муря уже вырвал сумку у нее из рук и взял свой чемоданчик.
— Я не хочу вас бить! — заорал он резким басом. — Что же вы меня провоцируете!
Он понес вещи в маленькую комнату, Ксю пошла за ним.
— Это тебе не дом. Пошёл вон отсюда. Сейчас придет Дима — и ты пожалеешь, что раньше не ушел. Урод. Урод хренов!
Муря не поворачивался к ней. Они стояли почти вплотную друг к другу, как поссорившиеся влюбленные, которые вот-вот помирятся.
рас-пускай — пропел телефон.
обратно море музы-
ки на реки
от-мотай
— Алло, — сказал Муря. Он повернулся лицом к Ксю — их носы соприкоснулись на мгновение, и они одновременно отшатнулись друг от друга.
Должен был какой-то выход, подумала я, стоя в темном коридоре, глядя на Ксю и Мурю, освещенных светом с балкона.
— Положи трубку. Езжай к ним, к ним езжай, — Ксю сбросила растерянность и начала напирать на Мурю.
— Да, да, понял, — сказал он в трубку. — Сейчас не очень, я перезвоню.
— Трубку положил!
— Не ори, дура!
Они застыли друг напротив друга, раздраженные и оскаленные. Они забыли про меня.
— Я не буду бить тебя, поняла. Не надейся. Будешь бычить — вызову скорую.
— У тебя нет температуры! — сказала Ксю энергично, озаренная внезапной мыслью.
— А ты ее мерила? Мерила температуру у меня?
Муря несколько раз картинно кашлянул. Я прошла по темному коридору к входной двери, быстро сняла тапочки, вдела ступни в межсезонные сникерсы, взяла с вешалки куртку и вышла, не закрыв за собой дверь.
Выйдя из подъезда, я вынула телефон из кармана. Ни одного сообщения. Они еще не заметили моего отсутствия. «Позвони отцу. Глазов ублюдок», — написала я Ксю.
На улице было все так же пусто и тепло, солнце светило мне в лицо под углом в 45 градусов, убивая одну за другой мысли, атаковавшие мою голову, я быстрым шагом пошла к трамвайной остановке.