кто такая Даша Холоденко
Уже по тому, как Юра подходил к дому, она поняла, что что-то случилось. Сменка волочилась за ним по снегу и грязи. Он не пошёл к подъезду, а свернул на детскую площадку и сел на качели. Пакет со сменкой остался лежать около заледеневшей песочницы. Все внутри неё натянулось, как будто кто-то чужой провёл пальцем по её спине. На щеке Юры чернело круглое пятно.
Она в спешке надела куртку, даже не сообразив, что на ней только легкая футболка, залезла голыми ступнями в стоптанные угги, сгребла необъятную связку ключей со столика в прихожей и мельком взглянула на своё отражение: на неё смотрело изнуренное лицо, бледное, как мертвец.
Мысль о том, что Аню пора забирать из детского сада и она в четвертый раз на неделе опоздает, глодала ей сердце. Она стояла перед мерзко-коричневой дверью лифта, пока он медленно тек вниз и не остановился на первом этаже с протяжным скрипом. Вырвавшись из подъезда, она ударилась о стену холодного морозного воздуха, засунувшего ей пальцы за воротник куртки.
Едва не поскользнувшись на дорожке, по которой были рассыпаны розовые гроздья соли, она опустилась перед Юрой на колени. Пятно — просто земля, еще влажная, не успевшая засохнуть. Она стерла его большим пальцем и взяла ледяное лицо Юры своими теплыми ладонями. Оно было мокрым и блестело от слез.
— Кто это сделал?
Юра с трудом сдерживался, чтобы не расплакаться.
— Кто на этот раз?
— Я не хотел… я не хоте…
— Кто?
— Я не виноват, почему…
Она обняла его и прижала к себе. Его маленькое тело содрогалось от рыданий, варежки на руках были насквозь мокрые.
— Сейчас мы все исправим. Я с тобой. — Она жарко поцеловала сына в висок и в обе щеки. — Я с тобой.
— Мама, — прошептал Юра.
— Что?
— Можно я не пойду больше в школу?
«Можно», — хотелось сказать ей. Можно никогда больше не ходить в эту чертову школу, можно не делать больше чертовы уроки. Можно, но не сейчас.
— Можно, — сказала она, снимая мокрую варежку и целуя его мокрые пальцы, согревая их. — Но сначала мы кое-что сделаем.
— Что сделаем?
Она подняла сумку со сменкой с земли и отряхнула.
— Они называю меня «куни» и ржут. Что такое «куни»?
Ровными красными стежками на сумке для сменки было вышито «Ю. Куницын». Она некоторое время смотрела на красные буквы.
— Это… Я уже забыла, что это, Юрец. Но не это не что-то плохое, нет.
— Это когда взрослые ебутся…
Её дыхание оборвалось вместе со словами, как будто кто-то сзади кинул камень ей в спину.
— Кто это сказал? Они это сказали?
— Они сказали… — Юра снова заплакал.
— Не говори так, слышишь меня, никогда так не говори!
— Почему?
— Потому что это уродливо, Юрец. Это ужасно и уродливо.
С этими словами она легко тряхнула Юру за руку, сама не понимая, зачем это делает. От расстроенного лица матери Юра сильнее расплакался.
— Не хочу больше в школу. Я ни в чем не виноват. — Он тёр лицо мокрой варежкой, которую она не успела снять. — Не виноват…
— Я знаю. Вставай. — Она протянула ему руку. — Поднимайся. Сними варежку, в ней только холоднее, руки быстрей замерзнут.
Она взяла Юру за руку и резким стремительным шагом, так что он, подпрыгивая на ходу, едва поспевал за ней, пошла в сторону школы.
Приближаясь к белым стенам и прямоугольным окнам школы, где учился Юра, она чувствовала, как ярость, поднявшаяся в ней, осыпается с каждым шагом. Это был страх, старый и заскорузлый, она ненавидела его.
«Куницына, — сказала она себе. — Соберись. Кто ты, тряпка или мать?»
Она почувствовала себя школьницей, девочкой, из которой она выросла, от которой сбежала, снова ее тянут в этот мир слез, мокрых варежек, матерных оскорблений, и она даже не может захлебнуться в своей слабости, потому что выступает в другом весе, она теперь взрослая.
«Я иду к новой ране», — подумала она, но немедленно прогнала эту мысль, это совсем другое, совсем другое.
Они прошли через школьные ворота. Она посмотрела на Юру — из-за того, что ему пришлось нагонять мать почти бегом, он отвлекся и перестал плакать.
«Что делать? Как вести себя? Они же еще дети, нельзя выяснять отношения с детьми как со взрослыми…» — думала она про себя. Поле стадиона было покрыто тонким слоем снега, с двумя овальными проталинами посередине, как будто на нем стоял, а потом ушел невидимый великан. Кто-то гулял с собакой по дорожкам, какие-то дети брели со сменкой через плечо домой. Ей захотелось расплакаться от печальной — с наступлением вечера она еще усилится стократ — атмосферой школы после уроков. После уроков жизнь течет с другой скоростью, вы не хотите расставаться и будете говорить у подъезда еще час, два. Она закусила губу, чтобы не расклеиться, и посмотрела на Юру.
«Куницына, ты мать, а не тряпка! Быстро собралась!»
Какие-то люди шли с детьми от школы. Она не представляла, что надо говорить и делать. Как она найдет этих мразей? Она посмотрела на щеку сына, где еще недавно было черное пятно, и внутри нее появился огонек уверенности.
— Это они, — прошептал Юра, когда они уже почти подошли к школе. Он смотрел в сторону стадиона.
— Кто?
— Катя и Даша, — сказал он.
— Пацанов не было с ними в этот раз?
— Не было…
В начале первой четверти к Юре начала приставать группа восьмиклассников, две девочки и два парня, их заводилой была Катя Липинская. Мама Юры видела ее только один раз — это была избалованная и наглая маленькая дрянь, одетая в дорогие шмотки и смотревшая на окружающих как на горку мусора. К счастью, ей не надо было выяснять отношения с Липинской — там были другие родители. Эта боль снова и снова резала ее, как лист бумаги разрезает сухую кожу между пальцами, и она сжимала кулаки от беспомощности. Юра ничего не рассказал ей, она узнала об этом из родительского чата в вотсаппе: восьмиклассники приставали не только к Юре, но и к Коле Красникову, самому щуплому и противному маленькому мальчику на свете. Она корила себя за такое неподобающее мнение об однокласснике сына, ведь именно благодаря Красникову и его матери буллинг вскрылся и Липинскую и ее свиту вызвали на ковер к завучу.
«Почему ты ничего не рассказал мне? И папе? Ну почему? Ты должен все рассказывать нам», — просила она Юру, но он щурился и отворачивался. Она знала: сын такой же, как она, и будет прятаться и молчать, пока тайное не станет явным и лопнет у них над головами.
Прошло два с половиной месяца, и вот оно возвращается. Уже в начале недели она заметила, что с Юрой что-то не так. В среду он пришел домой грязный и взъерошенный, но сказал, что они катались с горки на набережной. О чем она только думала, на набережной нет никаких горок.
Катя и девочка из ее свиты, Даша Злотникова (откуда она только помнит их имена), стояли около турников и тренажеров.
Она почувствовала, как Юра начал упираться и повис у нее на руке, и это разозлило её — его трусость, его слабость, ее трусость, ее слабость. Почему она не может просто быть взрослой, как мать Красникова?
Не глядя на Юру и его причитания, она потащила его через наросший на бордюре сугроб, по нехоженному и тонкому хрустящему снегу.
«Привет, малявки», — хотела сказать она, но потом подумала, что это может вернуться ей бумерангом, и не стала.
— Привет, Липинская, — сказала Юрина мама, поравнявшись с девочками.
— Ну привет, — сказала Липинская.
Катя была одета дерзко: в спортивных штанах, желто-розовых кроссах, распахнутом юниклошном пуховике и красном свитере с высоким горлом. Без шапки, ее длинные русые волосы струились по спине. На Даше были красивые желтые ботинки и обтягивающие широкие бедра вареные джинсы-стрейч, но без Катиной раскованности, бомбер и шапочка были старательно подобраны, тогда как от Липинской, как пар из приоткрытого на морозе рта, шла острая волна уверенности. Юрина мама услышала легкое дзынь! в своей голове и представила, как на невидимом табло над ними зажегся счет 1:0 в пользу Липинской.
— Надо поговорить, — сказала Юрина мама.
— Ну я пошла, — сказала Даша Злотникова, подняла с земли рюкзак и, ни говоря ни слова на прощание, развернулась и быстро зашагала в сторону дырки в школьном заборе.
Липинская легонько мотнула головой и процедила сквозь зубы.
— Чё надо?
Юрина мама выпустила руку Юры и сделала шаг вперед.
— Надо поговорить.
— Я че-то делала вам, чё вы пристаете ко мне…
— Только я не собираюсь говорить с тобой, маленькая гопница. Звони родителям.
— Да щас, уже звоню, разбежалась… — сказала Катя, нагнулась, чтобы поднять свой рюкзак, но Юрина мама проворно выхватила лямку рюкзака у нее из ладони и отбросила его на несколько метров.
— Да ты охерела! — вскрикнула Катя, румянец появился на ее лице. Мать Юры увидела, что сумела удивить девчонку, та явно этого не ожидала.
Она хотела побежать за рюкзаком, но мать Юры схватила ее за руку.
— Не трогай меня! — вскрикнула Катя. Мать Юры выпустила ее руку.
— Я повторяю тебе еще раз, маленькая гопница, звони родителям немедленно, пусть приезжают сюда — или я вызываю полицию, и тебе мало не покажется. Я не шучу. Я сделаю так, что тебя выкинут из школы.
— Ой, ой, напугали… Ой, как страшно… — Катя поморщилась.
— Я повторяю тебе в последний раз, девочка, я не буду разговаривать с тобой. Я буду говорить только с твоими родителями. Звони им немедленно, если они не приедут в течение часа, мы будем разбираться в детской комнате полиции.
Катино лицо сжала гримаса острой злобы, сдавленного непослушания.
— Отец зубы тебе выбьет.
— Не говори гоп раньше времени, гопница, — мать Юры впервые повысила на нее голос. — Звони родителям!
Через сорок минут молчания, словесных тычков и напуганных глаз Юры, мать Кати вышла из машины, вопившей о том, что её следует помыть: бордовый был спрятан под серой пленкой зимней грязи. На Катиной матери были обтягивающие джинсы, высокие черные сапоги и строгое короткое пальто на черных пуговицах цвета ржаного хлеба. Они были ровесницами с матерью Юры, должны были быть.
Увидев Катину мать, по-ковбойски перемахнувшую через обугленный сугроб и направившуюся к ним, Юрина мать отчетливо представила, как она выглядит сейчас — в тренировочных штанах и грязных старых уггах, в мужском пуховике и с немытыми волосами, убранными в хвост.
Мать Кати была похожа на женщину с рекламы сигарет — только слишком серьезное, собранное, как кулак, лицо мешало представить её изображение на билборде вдоль трассы. У нее были длинные грязно-пшеничные волосы, вызывающие на фоне серого снега и восьмиэтажек ему в тон, и лицо с правильными симметричными чертами. Воротник пальто был высоко поднят.
«Она одета как всадница», — подумала мама Юры. Неожиданная красота матери Кати ударила её, как хлыст. Она не была к этому готова. Только не сейчас. Так же, как и голос по телефону не был наглым голосом мамочки из родительского комитета, ее лицо не было лицом хабалки, это смутило мать Юры, сбило с толку. Сероглазое лицо матери Кати пульсировало от ярости.
— Иди в машину, — сказала она дочери, поравнявшись с ними.
— Ма, я…
— Иди в машину. Кому я сказала.
— Давайте не будем торопиться? — сказала мать Юры. — Для начала здравствуйте. Я мама Юры Куницына. Пусть ваша девочка останется. Вы не хотите послушать её версию событий?
— Я и так знаю, что она скажет. Иди в машину и жди там.
— Она может идти куда заблагорассудится после того, как принесет извинения моему сыну.
Ноздри Катиной мамы раздулись. Она провела рукой по волосам и откинула прядь с лица. Он посмотрела на дочь, на Юрину мать, на Юру — в таком порядке.
Она была так красива в сдавленной ярости, с поднятым воротником, с длинными ненакрашенными губами, что у матери Юры заломило голову. Так нечестно, нельзя быть такой красивой, нельзя одеваться так, как будто ты снимаешься в сериале для «ББС», и фланировать по Нагатинскому Затону. Без шапки! В ноябре!
— Давай… Извиняйся!
— Ну ма…
— Катя! Ничего не хочу слышать! Извиняйся и иди в машину!
Лицо Кати почернело от обиды. Она смотрела на мать, ее губы дрожали.
— Извиняюсь! Нате! Извиняюсь! — закричала она, сорвалась с места и побежала к машине, ударяя себя рюкзаком по ноге.
Мать Юры не успела среагировать на этот, как она про себя его называла, миниспектакль, и, когда дверь машины за Катей захлопнулась, сказала.
— Это извинения? — Она хотела засмеяться, но не сумела даже сказать «ха». — Если это извинения, то я Грейс Келли.
Катина мать достала из кармана пальто зажигалку и пачку сигарет. На ее переносицу легла глубокая продольная морщина.
— Я не знаю, кто это, — сказала она и кивнула на Юру. — Отойдем?
— Ма, я есть хочу, — сказал Юра. Это было первое, что он сказал с момента, когда они подошли к турникам, где стояли Катя и Даша.
Мать увидела облегчение на лице Юры от того, что Катя, наконец, ушла в машину, и в груди у нее заныла вина: что же она за мать. Почему она не может быть нормальной матерью?
— Потерпи еще чуть-чуть, хорошо. Скоро пойдем домой.
Мать Кати сделала несколько затяжек, ее движения были резкими, даже дергаными. Она поправила волосы, откинув пряди, падавшие ей на лицо. Ворот ее пальто был расстегнут, под ним мать Юры увидела белую блузку с высоким воротничком, как у банковских операционисток или стюардесс, верхняя пуговица была расстегнута. Мать Кати не носила шарфа. В ушах у нее были серебряные гвоздики с жемчугом. Мать Юры смотрела, как та проводит рукой по волосам, открывая ухо — идеальной формы, у нее даже уши были идеальной формы, с завистью и восхищением подумала Юрина мама, — с жемчужиной в нем.
— Две недели как бросила курить, — сказала она, покачала головой и уронила сигарету зажженным кончиком в снег, рядом с маленькой братской могилой сигаретных бычков.
Мать Юры хотела сказать ей — сорок минут ожидания она потратила на написание в уме речи, которая должна была раскроить и располосовать эту беспечную богатую женщину из немытой бордовой машины. Но вместо этого она смотрела на воротник ее пальто, на воротничок ее белой блузки, на ее шею и плавную линию подбородка, на ее губы. Она забыла что хотела сказать. Разве у человека могут быть такие красивые губы? Она подумала, что никогда в жизни не обращала внимание на то, какие у человека губы, — ведь это просто еще одна часть лица, все равно что думать об одном глазе без другого.
— Что, будем играть в молчанку? Что вы от меня ждете? Это все. Мы извинились, конец телепередачи.
— Вы не пробовали заниматься дочерью?
— Хотите меня полечить? Блин… Это такой возраст. Я ничего не могу сделать. Она такая же, как и её отец, неуправляемая.
Это было невыносимо. Как будто внутри нее с хрустом разламывалась березовая ветка, сдирался кусочек живой кожи вместе с засохшим шрамом. Как эта женщина может говорить такие слова таким лицом?
Школа, снег, разговор на холоде — Юрина мать уже была здесь давным давно, не здесь, но в похожем месте. Ее засасывало в щель между реальностью и воспоминанием, где чувства сбивались в один клубок, и она не могла размотать его. Мать Кати снова достала из кармана сигаретную пачку и вертела ее в руках. В ее серых глазах было много злости и боли. Что это за боль, матери Юры жгуче захотелось это выпытать.
Можно узнать кого-то не узнавая. Когда-то она пыталась ответить на этот вопрос, но сейчас она прогнала все лишнее.
— Брехня, — сказала мать Юры.
— Я говорю с вами по-хорошему. Если вы пойдете в ментуру, у ее отца куча в ментуре, если пойдете к директрисе — только наломаете дров и сложите их кучкой.
— Вы мне угрожаете? Вот сейчас, вы мне угрожаете?
— Нет, я спокойно с вами разговариваю. Вы же не ребенок. Это хорошая школа, я не хочу, чтобы у моего ребенка были проблемы.
— Вы в разводе?
— С чего вы взяли?
— Э-э… вы.. Просто вы сказали… — Мать Юры смутилась, она не могла представить, что назовет Лешу «отцом своего ребенка».
— Я не в разводе. В жизнь мою лезть не надо. Что вы хотите щас от меня?
— Я хочу, чтобы вы поговорили со своей дочерью, и объяснили ей, что дразнить мальчика младше ее на несколько лет, кидать в него мусором, называть его «куни»…
Легкая тонкая улыбка скользнула по лицу Катиной матери.
— Вам смешно?
— Не будьте ханжой… У меня в универе была преподша по фамилии Вагина. Некоторые вещи… трудно им сопротивляться.
Катина мать посмотрела матери Юры прямо в глаза, и та вздрогнула.
— Каким таким вещам?
— Ну е-мое, вы же не вчера родились…
— Издеваться над тем, кто слабее и не может ответить? Так трудно этому сопротивляться…
— Ну а что они сделали? Кинули в него снежком? Ваш мальчик, он, что, совсем нюня? Он же будущий мужик, а она оторва, врезал бы ей. Он же не сможет всю жизнь за вашу юбку цепляться.
Глаза Юриной матери заволокла ярость. Она представила, как распахивает ворот пальто Катиной мамы и кладет руку ей на шею, сзади, там, где начинается линия волос, как их лица сближаются и она целует губы, на которые не может перестать смотреть, и Катина мама отвечает на ее поцелуй.
— Если ваша дочь еще раз приблизится к моему сыну и попытается обидеть его, мы будем говорить в присутствии полицейских, психолога и директора.
— Ну-ну… — Катина мама мотнула головой.
— Не у вас одних есть хорошие друзья. Разберитесь с дочерью, или подыскивайте ей новую школу.
Это был чистый блеф. Она даже не понимала, как это соскользнуло у нее с языка.
Катина мама сделала шаг ей навстречу, и ее лицо сжалось, едва сдерживаясь, чтобы не выплеснуть очередное оскорбление, но одного движения было достаточно, чтобы воображение Юриной мамы дорисовало, как та раскрывает объятья и стирает ненависть со своего лица — и целует ее, переносицу, нос, глаза и губы.
Звонок вывел ее из транса, она посмотрела в сторону школы, и лишь секунду спустя достала из кармана телефон. «Леша», — высветилось на экране.
— Да, алё, — сказала она. — Я щас…
— Опять звонили из сада. Ты собираешься Аню забирать? Ну серьезно… в четвертый раз уже? Давай я тогда буду ее забирать…
Она помолчала, сказала «да, хорошо» и нажала на красный спасательный круг с белым телефоном посредине.
— Все сказали? — спросила Катина мама одновременно с горечью и нажимом в голосе.
Юрина мама прикусила губу и, выдержав паузу в несколько секунд, кивнула.
Юра делал уроки, а Аня сидела перед ней на коврике и лепила динозавров. Каждого нового динозавра она складывала около матери, лежавшей на диване. Около нее лежало уже три динозавра.
Покормив детей, она не смогла сдержаться и нашла мать Липинской в фейсбуке — та была в друзьях у кучи мамочек из родительского комитета. Ее муж был лысым мужиком с боксерскими щеками в белых и черных рубашках поло. Она уговаривала себя остановиться, но в итоге просмотрела все фотографии с Катиной мамой — московских было мало, почти все из отпуска, Греция, Черногория, Португалия. Она смотрела на белые следы соли на ее загорелой коже, на прикрытые рукой от слепящего солнца глаза и морщинки бегущие от них, на ветровку нави блу, на сверкающие на солнце волосы. Через час она вынырнула из профиля Катиной мамы и легла на диван.
— Мама, ты болеешь, — сказала Аня и положила ей на лицо синего динозавра со слишком большой головой.
— Я устала.
— Будем лепить, — сказала Аня, но, к счастью для мамы, не стала капризничать, а продолжила лепить динозавров в одиночку.
Она закрыла глаза. Сейчас она полежит и забудет про это. Просто еще один разговор на морозе.
Внезапно она резко села и выпрямилась. Аня даже подняла голову — не могла совладать с новым брикетом пластилина и с трудом разламывала его на две части.
Она подошла к книжному шкафу и достала два старых фотоальбома. Она захотела вернуться туда, куда нельзя вернуться, и пережить то, что нельзя почувствовать. От этой невозможности ей захотелось плакать. Она села вместе с фотоальбомом на диван. На первой же странице лежали их классные фотографии.
— Ма, я хочу тоже, я тоже, — Аня вместе с розовым туловищем динозавра потянулась руками к альбому с фотографиями.
— Стоп, — мама подняла ее и посадила к себе на колени. — Сначала мыть руки.
Когда они вернулись из ванной с чистыми от пластилина и румяными от теплой воды руками и щеками, Юра стоял рядом с фотографиями и разглядывал их.
— Мам, кто такая Даша Холоденко?
Она взяла фотографию из рук Юры. Один кончик её был загнут до белого шрама на фотобумаге. “Даша Холоденко, 10 «А»” было написано в углу золотой гелевой ручкой. Девушка на фотографии была одета в шорты, кроссовки, черную водолазку и белый свитер на пуговицах, и по тому напряжению, с каким она смотрела на фотографирующего, становилось ясно, она уже поняла — от мира не приходится ждать ничего хорошего.
— Это я.
разговор на морозе
продолжение следует