Наташе Ф.
13 февраля 2020 года
Дорогой дайричек,
вчера было мое деньрождения, и папа подарил мне новые кошки и новые кроссы для болдеринга, хотя мне нравятся мои старые. Но все было классно и зашибись, потому что Катя пришла. Она не знала, сможет, но пришла. Без нее это было бы просто тоскливая фигня. С каждым днем я люблю ее все сильнее. Она самая красивая девушка на свете. Я бы отдала все подарки, новые и старые кроссы, и даже папанину машину, если бы мы могли быть неразлучны. Я знаю, что она тоже этого хочет, хоть и не показывает. Хотя иногда я сомневаюсь — нравлюсь ли я ей вообще. На прошлой неделе она дразнила мои волосы. Она может быть злой. Но я все равно люблю ее.
Но на днерождение было кое-что плохое. Мы так здорово танцевали и вспотели, потом мамаша отвела меня в сторону и стала выговаривать, что взрослые девушки не дрыгаются как коровы и бла-бла-бла. Я сказала ей отвалить, но не резко. Она сказала, что Катя плохо влияет на меня и она запретит мне с ней видеться. Тогда я не выдержала и рассказала ей все как есть.
я люблю Катю, а Катя любит меня, и мы всегда будем вместе, и никто никогда не разлучит нас. Мамаша дала мне пощечину. Я хотела убежать и почти заплакала, но она остановила меня и извинилась. Она просто огромная гора жира, но такая сильная. Она назвала меня 15-летней маленькой дурой и сказала, что я должна готовиться к церемонии, а не заниматься хренью. Потом она начала причитать: что подумают люди, что подумают люди. Тут я расхохоталась ей в ее жирное громадное лицо: с чего это ее вдруг забеспокоило, что подумают люди? Она сказала, что она выбьет из меня эту дурь, типа я могу не волноваться. Тут ее позвали на кухню, заиграла наша любимая песня, и Катя вытащила меня танцевать в центр комнаты. Она положила руки мне на плечи, и это было щастье.
Я ей ничего не сказала. Мамаша бесит.
Римма Леонидовна закрыла дневник Леры и положила на стол.
— Как тебе это? Мамаша бесит.
— Неэтично, что ты читаешь ее записки.
— Неэтично? Неэтично?? Ну конечно, ты же у нее папуля с подарками, ты не уродливая гора жира, которая бесит.
— Даже если бы она написала, что я уродливая гора жира, что, к сожалению, соответствует действительности, это не отменяет того, что тебе не следует читать ее дневник. Она будет в ярости, если узнает.
— Я хочу знать, что думает моя дочь. Тебе плевать на нее. Папулечка.
— Мне не плевать.
— В каком она классе?
— Ну опять ты за старое… Какое отношение это имеет к реальной жизни? Ну в каком, в 11-м…
— Она болела свинкой?
— Я не знаю даже, болел ли я свинкой.
— Ты ни на мизинец ничего не знаешь о своей дочери так называемой. Если бы я не сказала тебе, что она превращается в извращенку, ты бы об этом даже не узнал.
— Она растет. Экспериментирует. Сегодня Катя, завтра Леша.
— Да-да. А если завтра не Леша, а еще одна Катя, а потом еще одна, и еще одна… Нет. Я приму меры.
— Ну о чем ты?
— Как будто ты не знаешь о чем?
— Ну не будь… ну это совсем уже…
— Ничего не совсем. И я понимаю, если бы она связалась, не знаю, с дочерью Липниковых.
— Со Светой? Так ее зовут?
— Кажется, да. У нее есть мозги, может быть, посписывала у нее математику, улучшила бы успеваемость. Но эта дочь Сальникова — она только вертит жопой. Чему Лера может от нее набраться? Нет, я уже решила. Ставлю тебя в известность. Я приму меры.
— Ну неужели ты хочешь…
— Конечно. Это беспроигрышное средство. Бабушка сделала так для матери — и вуаля, у них с отцом идеальный брак.
— Он сломал ей руку, ты не забыла?
— Это уже мелочи. Важно не то, что он сделал. Важно то, как она прореагировала. А она никогда не страдала и не жаловалась.
— Ну а если что-то пойдет не так?
— Евгений Павлович! Ну я же профессионал! Что может пойти не так? Это беспроигрышная комбинация. И Лерочка полюбит хорошего надежного мальчика. Я думаю, как насчет сына Кузнецовых?
— У них же нет сыновей.
— А точно, Королевых. Сына Королевых.
— Младшего?
— Нет, нет. Этот слишком маленький. Старшего, представительный, солидный. И челюсть такая. Челюсть просто загляденье.
Евгений Павлович посмотрел на сложенные перед собой руки, они были покрыты густым темным волосом.
— Да, челюсть что надо, — сказал он, соглашаясь.
Римма Леонидовна поставила перед Лерой тарелку супа — это была любимая Лерина тарелка с голубыми васильками — и сказала.
— Ешь.
За окном было шесть вечера, выглядевших как глубокая ночь.
— Я уже ела у Кати…
— Заканчивай словесную возню — и ешь!
Евгений Павлович появился в дверях, отутюженный, пахнущий резким одеколоном, в костюме и галстуке. Он был очень высокого роста и широким, как шкаф, волосы Евгения Павловича были рыжими, короткими и жесткими, как ворс ковролина. Римма Леонидовна вскинула глаза и посмотрела на него заговорщески. Экран ее телефона загорелся, она вытерла руки о фартук и стала набирать сообщение.
— Па, куда ты собрался?
— На корпоратив.
— А мама не идет?
— Это только для сотрудников.
— Что, снова Дима Билан будет у вас петь?
— Не думаю, денег же все меньше. — Поймав на себе недовольный взгляд жены, Евгений Павлович сказал, — Э-э… Лерунчик, ну сделай, как мама говорит. Покушай супчик. Она же для тебя так старалась.
Лера ссутулившись откинулась на спинку стула.
— Да что с вами такое. Этот суп стоит еще с воскресенья. Он уже протух.
— Не сутулься!
Лера села прямо.
— Мне не восемь лет, — сказала она тихо, — а вы командуете мной, как будто я ребенок.
— Мы не командуем. Мы просим тебя. Ну поешь, — уголки рта Евгения Павловича потянулись к подбородку. — Ну лапулик…
— Блин, вы сами не видите, как странно себя ведете. Наверное, подсыпали в суп отравы, чтобы запереть меня дома и чтобы я не виделась с Катей.
— Цыц! Валерия! Чтобы я больше не слышала такого. — И прибавила. — Евгений Палыч!
— Он самый.
— Ты уже достал жертвенного агнца для церемонии?
Евгений Павлович с нежностью посмотрел на Леру и незаметно подмигнул ей.
— А как же! Лучший барашек для моего лапулика. Вечером привезу.
— Ну смотри, — сказала Римма Леонидовна с недоверием в голосе.
— Папа, я люблю Катю, — Лера с силой сжала ложку и смотрела на ее края, лишь мельком взглянув в сторону отца.
— Я уже знаю, родная. Мама рассказала.
— Так. Или ты ешь суп сейчас, или я выливаю его в раковину и ты перестаешь питаться в этом доме и будешь завтракать, обедать и ужинать у своей Катечки.
Лера наклонилась к тарелке и сморщилась, как будто остывающий в ней рассольник плохо пах. Катя жила с бабушкой и отцом, ее мать жила в другом городе, отца никогда не было дома, и он проводил вечера, по словам самой Кати, у шлюх. Они с бабушкой ели отварную курицу и роллтон всю неделю.
— Папа, я люблю Катю.
Евгений Павлович кивнул.
— Я слышал, да. Но я, как и твоя мама, не одобряю это, лапулик.
— Раз ты ее так любишь, будешь с ней бич-пакеты есть.
— Римма!
— Правда глаза режет! Ешь!
Лера сгорбилась над тарелкой и под пристальными взглядами матери и отца донесла ложку до рта и проглотила суп, как будто это был смертоносный яд без противоядия.
Когда Лера утром встала с постели, она чувствовала себя хуже, чем после школьной дискотеки, где она выпила три джина с тоником, съела три оливки и ее долго тошнило в туалете на третьем этаже, а ее лучшая подруга на тот момент, Рита Королева, осторожно гладила ее по спине, приговаривая: «Эти тела такие хрупкие, ничего не поделаешь». Во рту был легкий привкус тошноты, и Лера подумала, что мама точно обманула ее и накормила прокисшим супом. Она проверила все мессенджеры: сообщений от Кати не было нигде, последний раз она была онлайн в 2.15. «Сегодня же суббота, черт», — подумала Лера, и волна облегчения, пенистая и теплая, надвинулась на нее, как будто соглашаясь, что она может замереть вместе с субботним днем и никуда не двигаться, даже ее любовь к Кате замрет вместе с ней и перестанет посылать ей сердечки и мемасы. Но тошнота вновь коснулась Лериного горла, в поисках свежего воздуха, Лера отодвинула мамину оранжерею и, поборов заедающую дверь, вышла на балкон.
На балконе было прохладнее, чем в комнате, Лера отворила оконную створку, и холодный воздух зевнул ей в лицо, забрался за отворот халата. Она поежилась. Ее взгляд упал на холщовый мешок. По его очертаниям Лера поняла сразу: это агнец. Папа привез его вчера вечером, уже ночью, когда они спали. Лера знала, по правилам церемонии строго-настрого запрещалось видеть агнца и тем более прикасаться к нему, но любопытство взяло верх, она нащупала край мешка и размотала его.
Из мешка показалась кудрявая голова щекастого румяного мальчика, на вид ему было лет четырнадцать или пятнадцать. Он был замотан строительной клейкой лентой, как личинка в коконе. В рту у его была массивная зеленая тряпка, Лера не сразу, но узнала в ней домашнюю отцовскую футболку. Глаза мальчика были ясно-голубыми, как солнечное небо. Увидев Леру, он затрясся всем телом и замычал. Лера погладила его по голове. Происходило что-то странное, но что — Лера не могла понять. Чем дольше она смотрела на агнца, тем яснее видела, как от его тела, от его румяных щек, от глаз, от волос, от широко распахнутых ноздрей исходит свет. Свет тек от мальчика к ней и, как легкое дуновение южного ветра, освежал и согревал. Свет начал сгущаться, Лера подумала, она сможет увидеть его блики, если зажмурится, летящие к ней, как чешуйки, сброшенные золотой рыбкой. Она положила ладонь на лоб мальчика, как если бы хотела померить ему температуру, и внезапно жгучая боль пронзила ее — невидимые лучи связались между собой в огненный канат и прожгли ее. Все померкло вокруг нее — почти так же, как когда она влюбилась в Катю, но овладевшее ей чувство как будто было облито золотой краской, оно переливалось, и Лера могла посмотреть на него и улыбнуться ему.
«Мы связаны, — подумала Лера и, несмотря на резкую боль в груди, губы ее разошлись в улыбке. — Мы связаны навсегда, ты и я».
Она яростно начала разматывать связывающую тело мальчика ленту.
— Ничего не бойся. Я с тобой. Я спасу тебя. Как тебя зовут?
На лестнице Римма Леонидовна резко остановилась и вытянула руку, указав на дверь.
— Вперед!
— Римма Леонидна…
— Вперед! Вперед!
Костя обогнул ее, стараясь не коснуться массивной фигуры в светло-коричневом пальто и не зацепиться за брошь — ярко-зеленого сверкающего паука, и остановился перед дутой бордовой дверью с почерневшими по краям бронзовыми цифрами «четыре», «восемь» и «семь». На Косте был выходной костюм с галстуком и аккуратное шерстяное пальто, в одной руке он держал — с некоторой неловкостью и отвращением — букет из трех острых трубочек ярко-розовых гладиолусов, в другой — торт «Птичье молоко».
— Вообще я не подписывался на это, — сказал он, обернувшись к Римме Леонидовне.
— Не подписывался? А тебя, что, кто-то спрашивает? Молодежь! Мне бы вашу самоуверенность. Валентин Петрович, Костя, возвращает услугу моему мужу, и было бы очень хорошо и правильно, если бы ты пока держал свое мнение при себе.
— Э-э… Я, конечно, все понимаю, и Лера мне, в принципе, нравится, но за последние полгода мы виделись всего два раза, я не думаю, что это…
— Не надо думать. Надо делать. Вперед. Еще будем долго здесь стоять. Может, еще присядем?
Костя опустил руку с букетом и провел нежными цветками по полу. Розовые бутоны коснулись коричневой плитки, Римма Леонидовна посмотрела на них, Костя посмотрел на них и лишь спустя мгновение выпрямился. Другой рукой — на которой балансировал торт — он нажал на кнопку звонка.
— Ну все. Я удаляюсь. Ты знаешь, что делать. Костенька, мальчик мой, — Римма Леонидовна сжала его голову кожаными перчатками. — Ах, какая у тебя челюсть, родненький… — Она поцеловала его в щеку и заспешила вниз по лестнице.
Оставшись в одиночестве, Костя немного постоял в тишине, очень тихо сказал «блять» и нажал на звонок еще раз, в этот раз — долго и до упора, пока за дверью не послышались приближающиеся шаги, недовольный шепот и повороты открывающегося замка.
Заспанное Лерино лицо скуксилось от неудовольства.
— Что еще… Королев? А я подумала, маман забыла ключи…
— Привет, Редькина, — сказал он зло. — Спишь? Так всю жизнь проспишь.
— Я не спала, просто…
— Это тебе. — Костя сунул ей в руки торт и букет.
— Неожиданно, — сказала Лера. — Спасибо, конечно. Еще тебе что-то надо? И не прикидывайся, пожалуйста, я знаю, что это мать надоумила тебя прийти.
— Надо-надо, — Костя аккуратно отвел манжету и посмотрел на часы. — Смотри на меня в течение пяти минут.
— Это еще зачем?
— Так надо.
— Зачем?
— Не знаю, мой отец отдает должок твоему — и я тут безвольный исполнитель. Торт, кстати, сегодняшний.
— Я не люблю «Птичье молоко».
— А я люблю.
Они стояли молча, по разные стороны дверного проема, не глядя друг на друга, пока Лера не сказала.
— Дует. Достаточно, я думаю, пять минут прошло.
— Не пригласишь зайти.
— Сорри, не.
— Ты была в клубе на прошлой неделе?
— Я больше не хожу туда.
— Понятн.
В конце второй четверти прошлого учебного года Костя и Лера одновременно вступили в школьный клуб дебатов, но уже через пару недель Лера влюбилась в Катю, и все остальное перестало ее интересовать.
— Ну пока, — сказала Лера. Волосы ее были распущены, она чесала то один, то другой глаз, но, несмотря на сонный облик, в ней было какое-то странное удивление, как будто она только что проснулась от долгого и глубокого сна и еще не узнавала обстановку, лестничную клетку, Костю с тортом и букетом.
— Пока, — сказал Костя, но тут из глубины квартиры детский голос крикнул.
— Где тут выключатель? Как включить свет в туалете?
Лера тут же схватилась за руку и потянула дверь на себя.
— Это кто там с тобой? Ты не одна?
— Не одна.
— Твоя мать сказала, ты будешь одна.
«Сыночек, Костенька, ты должен быть первым, кого Лерочка увидит сегодня во плоти — и тогда она будет служить тебе верой и правдой, поклоняться тебе и боготворить тебя до конца света». Заявление Риммы Леонидовны не на шутку испугало Костю, он размышлял, что же он будет делать со всем этим служением и поклонением, и не будет ли это ему в тягость. Он учился с Лерой в начальной школе, какое-то время они ходили вместе в музыкалку и даже общались, но это было давно, а сейчас Редькина производила впечатление занозы, которая могла заткнуть собой дыры во всех бочках. Ее мать пугала его еще больше.
— Ты же не глухой, я не одна.
— Где выключатель-то этот?
Из темного коридора выступила фигура толстого кучерявого мальчика лет пятнадцати.
— Я щас описаюсь. Я не могу писать в темноте! — в его голосе была мука и мольба.
— Он же там справа. Может, поломался? — сказала Лера и взяла его за руку. — Королев, познакомься. Это Кирилл, мой любовник. — А мальчику она шепнула. — Это Королев, сын папашиного друга, он уже уходит.
— Где же выключатель?! — мальчик чуть не плакал.
Внезапная мысль ошеломила Костю.
— Это же агнец, так? Это агнец для твоей церемонии. Редькина, ты что, ополоумела? Ты зачем с ним разговариваешь? Тебе же накажут!
— Все. Вали отсюда, женишок. Челюсть сезона. — Лера сильно толкнула его, Костя отшатнулся, и она сунула ему коробку с «Птичьим молоком» в руки. — Забирай.
Дверь захлопнулась перед его носом.
Костя посмотрел на торт, на дверь, и мысль, что сначала мать, а потом дочь восхищенно — иначе он не мог это проинтерпретировать — отозвались о его челюсти, заставила его улыбнуться.
Больше всего Лере хотелось рассказать Кириллу — Кирюше, так ему больше нравилось — все как есть, но она знала это по своей истории с мамой и Катей: правда не приведет ни к чему хорошему. Не найдя выключатель (за трюмо в коридоре, они хотели его отодвинуть уже вечность), он написал на пол.
Лера приготовила — сама! — ему бутерброд с колбасой и огурцом и поставила перед ним тарелку. Она была настолько им поглощена, что даже не сообразила предложить ему чай, хотя Кирюша красноречиво косился в сторону чайника. Пока он ел, она взяла его за руку.
— Мне не нравится, — сказал он и отвел руку.
— Извини, — сказала Лера.
Кирюша испуганно озирался, пока ел, а, доев, сказал.
— Еще есть?
— Бутерброд? Да, конечно!
— А чай?
— Да, конечно, чай тоже.
— Это хорошо, — сказал Кирюша. — Хорошо быть несвязанным и без кляпа во рту.
Лере пришлось сочинить завирательную историю о том, что его с кем-то перепутали, и все разрешится, как только ее родители вернутся домой. Кирюша был слишком напуган, чтобы что-то выяснять.
— Хорошо без кляпа, — сказал он, доев второй бутерброд и вздохнул. — Когда они уже придут? Мне домой надо, я с баушкой живу. Баушку, наверное, кондрашка хватила, что я меня нет дома. Надо ей позвонить.
— Конечно, — тут же согласилась Лера. — Какой у нее телефон?
Но Кирюша не помнил телефона бабушки, ни телефонов одноклассников — все они общались в мессенджерах, а телефона у него при себе не было.
— Сперли телефончик, — сказал он. — Можно еще бутерброд?
— Уже колбаса закончилась. Только с одним огурцом.
— Давай с огурцом.
«Бедненький, — подумала Лера, нарезая огурец. — Сколько же он не ел?»
Кирюша жил в Раменском, Лера не знала, где это, он сказал, что рядом с Жуковским, Лере пришлось признаться, что она и про Жуковский ничего не знает.
— Ты ваще из дома-то выходишь? Тя тоже, что ль, тут держат взаперти?
Узнав, что это города в Подмосковье по Рязанскому направлению, Лера внутренне отметила про себя, что отец очень избирательно подошел к выбору агнца: подросток, живущий с бабушкой, в глухой провинции. Отец всегда так предусмотрителен.
Кирюша доел хлеб, огурец, чай только пригубил — Лера заварила его слишком крепким.
— А лимона нет?
— Должен быть. В холодильнике.
Лера встала около холодильника и открыла дверь. Она долго смотрела, но не могла увидеть на полках желтый овал лимона. Голова Кирюши встряла между ней и холодильником.
— Ого. Сколько жрачки. И сосиски есть.
— Да, конечно… Отварить.
— Ага. И яйца есть?
— Да… Хочешь яичницу?
— Я бы от яишенки не отказался.
— От яишенки он бы не отказался! — Кирюша и Лера обернулись. В кухонном проеме стояла Римма Леонидовна с тортом «Птичье молоко». — Валерия!
Лера опустила руки. Створку холодильника, как эстафетную палочку, принял у нее Кирюша. Она кивнула матери, сказала Кирюше: «Ешь что хочешь», — вышла из кухни и закрыла за собой дверь.
Оставшись наедине с дочерью в коридоре, Римма Леонидовна воздела руки к небу.
— Лера! Ле-ера! Ты только посмотри на него? Только посмотри! Это же еда! Недосущество, человек из белка, как… как… не знаю, как белочка или лисичка. Силы земли привели его к тебе. Он — часть твоей инициации, он часть плана! Он все равно сдохнет, как любое белковое существо, будет кормить собой березки. А так он станет твоей инициацией, и мы будем помнить его в нашей истории, первую пролитую тобой кровь. Первая кровь священна, Лера. Долг священен. Ваша судьба предопределена. Нельзя идти против судьбы.
Лера прислонилась к стене. Руки ее были скрещены.
— Я люблю его, мама. Он не еда. Он другой.
— Ты не понимаешь…
— Он другой! Он не еда! Я не буду есть его! Мы связаны, мама, мы связаны, он моя судьба, а не еда!
— Да ты только что говорила тоже самое про Ка…
Римма Леонидовна осеклась. Дверь кухню, и оттуда вылезла голова Кирюши.
— Здрасьте, — сказал Кирюша. — А какую кастрюлю можно взять?
— Здесь не столовая!
— Мама!
— Тогда иди, накорми его! Я звоню отцу.
Римма Леонидовна так перенервничала, что из глаз у нее сами собой пошли слезы и размазали тушь по лицу. Она не знала, как сообщить мужу о том, что ее план дал осечку, и вместо него позвонила бабушке Сальниковой.
Когда Катя Сальникова пришла к Редькиным, суббота уже заканчивалась, стемнело. Римма Леонидовна открыла дверь и впустила ее за мгновение до того, как Катя нажала на звонок.
— Спасибо. Спасибо тебе.
— Да не за что. Зря вы только бабушку напугали, она теперь волнуется, как бы с Лерой не случилось чего.
— А зачем это? С Лерой все нормально. Все хорошо. Это она зря. — Римма Леонидовна все еще стояла в коридоре в верхней одежде. В воздухе пахло сосисками и макаронами, которые Кирюша варил на кухне, и немного мочой. Римма Леонидовна протянула руки, чтобы забрать Катину куртку. — Она у себя.
Лера сидела на кровати, задумавшись. Катя приземлилась на кровать рядом с ней и забралась на нее с ногами, прислонилась к стене. Некоторое время они сидели молча.
— Ну привет, — Катя погладила Леру по ноге.
— Привет, — сказала Лера.
— Твоя мама сказала, что ты сошла с ума.
— Она и раньше так говорила.
— Да, но только не мне и не по телефону.
— Да, я сошла с ума.
— Че, ты больше не любишь меня? Ни одного мема за день. Че случилось?
Лера выпрямилась. По ее лицу, как по ландшафту с плывущими над ним облаками, пронеслась тень, и еще тень, и еще тень.
— Да, — голос шел из глубины груди. — Я больше не люблю тебя.
— Ну и пошла ты в жопу.
— Твоя инициация только в следующем году.
— И что?
— Хотела бы, чтобы моя инициация была в следующем году.
— Зачем оттягивать?
— Я не могу съесть его, Кать. Мы связаны, он моя судьба.
— Какой-то пацан, которого ты первый раз видишь. Я понимаю, что у тебя переклинило что-то в мозгах, но ты же самая умная чувиха в параллели, Лер, очнись. Очнись. Ну что ты, память потеряла?
— Как ты флиртуешь со всеми парнями подряд? Нет, это я помню хорошо.
— То есть ты все еще ревнуешь?
— Нет, не ревную. Но все равно обидно.
— Ах какие мы обидчивые…
Катя поднялась на локте и приблизила свое лицо к Лериному. Ее рука оказалась у Леры на шее — сзади, под длинными, чуть вьющимися волосами, губы Кати коснулись Лериного носа, щеки, а потом их рты соприкоснулись, пока поцелуй длился, ее руки сошлись к Леры на спине и обняли ее.
— Я скучаю по тебе, — сказала Катя тихо и, оторвавшись от Леры, поцеловала ее в уголок губ. — Что такое?
— Я не знаю. Что-то изменилось.
Лера с силой притянула ее к себе и провела языком по Катиному подбородку, по крылу ноздри, по брови.
— Щекотно, — Катя снова нашла ее губы и опрокинула на подушку. Руки Леры обняли ее спину и прижали ее к себе.
— Это не выглядит так, как ты говоришь. Твой рот говорит обратное, — Катя легонько прикусила ее губу и потянула.
— Так странно. Я не могу это объяснить. Мое тело хочет раздеть тебя догола, обнимать и целовать тебя, и гладить тебя, и трогать тебя… — Катя положила Лере руку на грудь, а Лера накрыла ее своей.
— И?
— Но. Внутри меня как будто стальной канат и он тянет меня к Кириллу. Мы с ним связаны. Он моя судьба. Что бы там ни говорила мать. Я не делаю это назло — ни тебе, ни ей, но это так. Я чувствую это.
— Ты просто рехнулась.
— Может быть.
— Если ты запорешь инициацию, вся жизнь твоя пойдет по пизде, Лера.
— Ну зачем ты так?
— А как тебе еще объяснить? Ты бы еще собаку подобрала на улице и сказала, что это твоя судьба. Это же одно и то же, Лер.
— Это не одно и то же. Не одно и тоже. Не и то же.
Лера вскочила с кровати и начала прыгать на месте, как будто в нее вселился демон.
— Не одно и то же. Неодноитоже. Неодноитоже. Неодноитоже.
Лера выбежала из комнаты.
— Я не буду участвовать в вашей сраной инициации. Вы не заставите меня! Убейте! Убейте лучше сразу!
Катя попыталась схватить ее за руку, но Лера вырвалась. Она замерла.
Римма Леонидовна сидела — все еще в пальто и с потекшей тушью — в одиночестве за кухонным столом.
— А где Кирилл? Что ты сделала с ним?
Римма Леонидовна проигнорировала ее крики. Катя попыталась обнять Леру и успокоить, но Лера не давалась.
— Где он? Отвечай!
— Прекрати орать на мать! Я связала его, он в комнате.
Лера резко дернулась в коридор. Дверь в большую комнату была закрыта.
— Я закрыла его до прихода отца. Иначе эта гусеница сожрет тут все. Он съел сосиски, макароны и уже начал есть «Птичье молоко».
— Когда придет отец?
Римма Леонидовна сложила перед собой руки, вздохнула и закрыла глаза.
Евгений Павлович был в бешенстве, его бычья шея стала красной, как кирпич. Началась и шла ночь воскресенья. Инициация Лера была назначена на понедельник. Катя давно ушла, в квартире Редькиных было тихо, только Римма Леонидовна всхлипывала иногда.
— Ну что, доигралась.
— Я же хотела как лучше.
— Я же говорил тебе. Оставь — все само рассосется. Теперь расхлебывай это сама.
— Но…
— Она смотрит на это чучело как на бога. Вот что ты наделала!
Римма Леонидовна закрыла вырвавшийся всхлип рукой.
— Но я же хотела…
— Езжайте к Кларе Федоровне.
— Нет.
— Другого пути нет.
— Нет.
— А что ты предлагаешь?
Слезы выступили на глазах у Риммы Леонидовны. Она смыла тушь и выглядела без нее моложе и беззащитней.
— Ну… ну… а если мы сами его съедим? Найдем нового агнца?
— Римма, а ты думаешь, жертвенные агнцы — они как сигаретные бычки? Просто валяются повсюду, бери — не хочу?
— Нет, нет, но я…
— Это кропотливая работа — найти подходящего агнца. Некоторые обращаются за этим в бюро, не хотят сами искать.
— Может, и нам обратиться?
— А с этим ты что будешь делать?
— Съедим сами.
— Тебе напомнить, что было с Лерой, когда она узнала о том, что утопили этих собачек на даче. Освежить память? А она не считала их своей судьбой.
— Но ей тогда было…
— Надо ехать к Кларе.
Лицо Риммы Леонидовны исказила гримаса непритворной муки.
— Я ведь хотела как лучше. Просто, чтобы все было, как всегда, как у всех. Как обычно. И мне не нравится эта дочь Сальникова. Что в этом плохого? Я не сидела сложа ручки. Мне не все равно. А теперь я еще наказана за неравнодушие.
— Спой, спой еще песенку про неравнодушие.
— Если мы поедем к Кларе, мы можем не успеть вернуться…
— Ты должна снять этот чертов заговор, Римма, тогда сознание вернется Лерочке и она увидит все в ясном свете.
— Но это невозможно…
— Езжайте к Кларе. Возьми мою машину.
— Мы не успеем…
— Хватит уже выдумывать отговорки! Она не на краю света живет.
— В Подмосковье. Это край света.
— Я тебе, так уж и быть, помогу почистить машину. Вот такой я помогающий муж.
— За что все это? За что?
Римма Леонидовна закрыла лицо руками.
Евгений Павлович взял ее руку и сжал в своей.
— Это испытание. Тебе надо его пройти. Езжайте рано утром, к вечеру вернетесь. Все поправимо. Ты же никогда не сомневалась, что Лера не такая, как все. Теперь она тебе это доказала.
— Она уже доказала это, когда начала обжиматься с дочерью Сальникова! Могла бы на этом и остановиться. — Римма Леонидовна заплакала. — Какой позор, какой стыд…
— Ты угодила в свой собственный капкан, Римма.
Римма Леонидовна вырвала руку.
— Нет. Мне не все равно. А ты только прячешь свое равнодушие…
— Опять старая пластинка…
— Да. Думаешь, все ручейки сами собой сольются, не нужно ничего подкапывать. А все дорожки приведут в гору, куда им еще вести? И люди вот так же думают, Женечка.
— Давай! Давай! Сравни меня с людьми! Еще с кем? С насекомыми? С полосатым пучеглазиком?
Римма Леонидовна усмехнулась, но с едкой горечью. Евгений Павлович встал и открыл дверцу холодильника. Минуту он стоял в нерешительности, а потом сказал.
— А где все сосиски? И колбаса?
Утром в темноте в две щетки Евгений Павлович и Римма Леонидовна отскребали заведенную около дома шкоду от наледи. Римма Леонидовна села за руль, ей пришлось снять высокую меховую шапку — она упиралась в низкий потолок машины.
— Если с Кириллом что-то случится, я не прощу это вам, — сказала Лера отцу, садясь в машину.
— Ну что ты родная, я за ним присмотрю. Ни волоска не упадет. Его толстенькая шейка будет дожидаться тебя.
Лера поморщилась, отец захлопнул дверцу, и они тронулись с места.
Первые полчаса, пока они выезжали из города на МКАД, еще не залитый огнями желтых и красных фар от края до края, прошли в молчании, потом Римма Леонидовна включила радио, но очень тихо: по «Эхо Москвы» шла передача «Ну и денек».
Машин, движущихся в сторону области, было не так много, рассвет остался позади них, на окнах высоток около МКАДА, утренний серый свет становился с движением на юг ярче и светлее.
Лера задремала, а, когда она снова открыла глаза, перед ней расстилалась опустевшая заснеженная дорога: тяжелые ели стояли по ее краям, одетые в тяжелую шубу из снега. Неожиданная смена пейзажа — к замерзшей белому лесу из промозглой тающей столицы — взволновала Леру. Они двигались в сторону замерзшего юга, сначала голые кроны берез восставали справа и слева от полотна дороги, как волосы, а теперь ели беспокоили своим ростом, мощью, холодом и тайной, которую они несли в снежных одеждах. Они двигались на юг, но грудь Леры ныла, ожог, оставшийся на ней от лица Кирилла — такого детского, и одновременно такого практичного, и такого чужого, она чувствовала, как канат, связывающий их, натянулся, но не оборвался. Она подумала о Кате и губах, целующих ее, о ее лице — таком близком и таком далеком. Что все это значит? Она подумала о завтрашней инициации. Ей не бывать — это Лера знала точно.
Церемония инициации, как и у всех них, должна была разделить ее жизнь на до и после — на жизнь в деле и крови и на прошлое, детство, прошедшее в невинности. Но ее жизнь уже разделена. «Моя жизнь уже разделена», — подумала Лера. Но как именно шла эта полоса раздела, Лера не знала сама, она не могла увидеть ее — как видела разделение между черным и снежным лесом, как разделялись встречная полоса от полосы, где ехала их машина, она не видела этого раздела, но чувствовала его.
Через три с половиной часа молчания (Лера никогда в жизни не могла вообразить, что мама может молчать такое количество времени, находясь с кем-то — даже не просто с кем-то, с ней! — в замкнутом пространстве) и одну одну остановку на заправке, они достигли цели.
Римма Леонидовна припарковалась на парковке около строительного рынка на окраине города.
— Отсюда мы поедем на троллейбусе, — сказала она.
— Как скажешь.
Лера знала, что мать будет всячески тянуть время до встречи с Кларой Федоровной, но ей было все равно, она вышла из машины, затекшие ноги предательски ныли, она походила туда-сюда.
Нужный им троллейбус подошел через десять минут. Лера, с трудом вставшая до семи в воскресный день, надела осеннюю куртку и успела продрогнуть. В троллейбусе Лера не стала следить за исчезающей промзоной и появляющимися невысокими старыми домами, каменными, кирпичными и деревянными, бывшего когда-то уездным города, она разглядывала пассажиров — все они были людьми. Впервые за свои 16 лет Лера задумалась о том, как она отличает их от людей, как она безошибочно определяет в толпе — кто свой, хотя снаружи их тела ничем принципиально не отличались от человеческих. Она подумала, что это происходит примерно таким же образом, как и то чувство, что, как канат, удерживало ее связь с Кириллом — да, она ничего не знала о нем, но и о большинстве своих она тоже ничего не знала. Только с Катей все было иначе: дело было не в силе и не в яркости этого чувства, Лера не могла взглянуть на него со стороны, оно сидело где-то внутри нее. Чувство было сильнее, когда Кати не было рядом, а рядом с ней — начинало пульсировать и изменяться. Это пугало Леру — что если она разлюбит Катю? Теперь, когда канат судьбы связал ее с Кириллом, это чувство как будто успокоилось и тихо легло в глубине: Лера не чувствовала зуда каждые десять минут, заставлявшего ее проверять, не отправила ли Катя ей сообщение, но мысли Леры возвращались к ней снова и снова — через разные интервалы, и от этих мыслей теплота и горечь наполняли Лерину грудь.
Она посмотрела на мать. Римма Леонидовна была погружена в свои мысли и сосредоточена, как убийца на задании.
— Ты думаешь, все эти люди ничтожны? Можно просто их сожрать?
Брови Риммы Леонидовны стрельнули вверх.
— Ах, ты заговорила! Я ничего не думаю. Ты не понимаешь основных принципов, как устроена жизнь.
— Он не еда, мам. Можешь жрать этих людей, мне чхать.
Сидевший перед ними парень в черном бомбере обернулся. У него была легкая сыпь на лице и кустистые брови. Он посмотрел сначала на Леру, а потом на Римму Леонидовну как на двух говорящих тараканов.
— Давай, отворачивайся, уже полюбовался, — сказала Римма Леонидовна с чеканным выговором, бросив в него ответный взгляд — так смотрит на таракана сотрудник санэпидемслужбы.
— Ебанутые, — сказал парень и отвернулся.
Лера решила, что сейчас не лучший момент привлекать к себе внимание, и замолчала. Выходя из троллейбуса Римма Леонидовна с размаху ударила парня сумкой по голове.
— Ебать! Твою мать! Сучка ебанутая! — закричал он, но, подскочив на месте, он встретился со стеклянным взглядом стоявшей на остановке Риммы Леонидовны и остался на месте.
Асфальт на улице был мокрым от растаявшего снега, скатанные дворниками сугробы лежали по краям домов как ворота, пахло неизбежной весной, мокрым цементом и домами со старыми квартирами.
— Кусок человеческого говна. На вид тридцать лет, а разговаривает тремя словами. И ты еще размышляешь, нужно ли их жрать или нет. Если бы не мы, эта планета уже захлебнулась бы от человеческого гноя. Все лучшее они уже уничтожили — динозавров, саблезубых тигров.
— Их уничтожили растаявшие ледники.
— Уже начиталась школьной пропаганды.
— Мам…
— Лера, оглянись. Ты не одна из них. Сейчас у тебя просто помутнение. Оно придет — и ты ощутишь жажду. Это твоя природа, твоя истинная кровь. Но ты не сможешь насытить ее без инициации. Думаешь, это так просто — перегрызть кому-то горло? Все эти ужастики создают превратное представление о нашей миссии, как будто сожрать кого-то заживо — это раз плюнуть. А это тяжелый труд. Без инициации ты погибнешь.
— Значит, судьба моя такая, мам.
— Не говори так. Я запрещаю тебе говорить так! — Римма Леонидовна сбавила темп шагов и вздохнула. — Мы уже пришли.
Дверь в квартиру Клары Федоровы открыла сгорбленная женщина, сморщенная, как запеченое яблоко, подумала Лера, в черном платке и черном платье с длинной юбкой. Не говоря ни слова, она жестом пригласила их войти, слово их прихода ждали. Римма Леонидовна и Лера в молчании сняли верхнюю одежду и разулись. Они переглянулись, глядя на свои ноги без тапочек — в полосатых гольфах у Леры, в нейлоновых чулках — у Риммы Леонидовны. Сгорбленная женщина в черном открыла створку шкафа, упиравшегося в потолок, и бросила перед ними две пары тапочек — плоских, серых и безразмерных, такие раньше выдавали в квартирах-музеях.
В квартире было очень темно, в коридоре стоял книжный шкаф, а сам коридор был невероятно длинным — как коридор коммуналки, подумала Лера. Сгорбленная женщина прошла в кухню, они проследовали за ней. На кухне было светло и пахло вареньем, на плите булькал таз с темно-красной жидкостью, и Лера впервые за день ощутила резкий толчок голода. В центре кухни стоял серый стол, за ним сидели две женщины — такие же сгорбленные и сморщенные, как и та, что их встретила, они были одеты в черные платки и длинные черные юбки. «Что еще за сборище монашек?» — подумала Лера. На столе стоял огромный чан с очищенной картошкой: женщины чистили картошку, рядом с каждой из них стояло по ведру, почти доверху наполненных корнеплодами. Встретившая их старушка открыла дверь кладовки и достала оттуда складную табуретку, поставив ее в центре, она взяла маленький нож и протянула его Лере.
— А… это мне зачем? — Лера взяла у нее нож.
Старушка молча указала ей на ведро с картошкой. Лера поняла, что ее собираются эксплуатировать для чистки картошки, но деваться было некуда. Она посмотрела на Римму Леонидовну, страх и волнение все явственнее отпечатывались у нее на лице, она как будто даже не замечала чистельщиц картошки вокруг себя и смотрела куда-то в пространство, в окно, где снова пошел снег.
— Ну ладно, — сказала Лера и села на предложенный ей складной табурет.
Понаблюдав за тем, как Лера включается в работу, старушка покивала головой и, подойдя к Римме Леонидовне, положила ей руку на запястье, а другой рукой указала на дверь. Они вышли из кухни и подошли к двери с витражом — по его стеклу текли капли — слез или дождя, освещенных желтым комнатным светом, старушка постучалась, и сразу же, без малейшего промедления, на ее стук последовал ответ. Женский резкий голос сказал:
— Пусть войдет.
Клара Федоровна, хрупкая, тонкая женщина, с унизанными перстнями пальцами и двумя массивными рубиновыми серьгами в ушах, сидела за письменным столом, спиной к окну. На ее столе лежали бумаги, папки с бумагами, несколько папок из серой необработанной бумаги с надписью «Дело №», ручки и карандаши.
Глаза Клары Федоровной были прозрачными, как молочный опал, на котором сидит маленький черный жук — зрачок. Взгляд ее опаловых глаз был таким тяжелым и прямым, что придавить, как папье-маше.
Клара Федоровна говорила, а Римма Леонидовна внимала ее, потупив глаза.
— Я говорила тебе об этом, Римма, но ты не послушала меня. Тебе непременно был нужен этот ребенок, и ты получила его. Солнце стояло в 23 градусе Водолея, когда это существо появилось на свет. Это градус Противоречия: зло пересекается с добром, дьявол вступает в состязание с человеком, звучит органная музыка, и крест Святого Андрея из белого мрамора и черного дерева загорается.
— Но что… — Римма Леонидовна впервые решилась подать голос. — О чем вы таком говорите… Почему вы раньше не сказали…
— Я говорила тебе. Ты просто была глуха, как бревно. Этот ребенок принесет смуту и разрушение. Первый из нас, кто отступит от своей миссии и не пройдет церемонию инициации, принесет невиданные разрушения для нашего рода и для рода человеческого, а такого не случалось уже 102 года. И я не хочу напоминать тебе, что случилось в прошлый раз.
— Но что… что же получается…
— Перестань меня перебивать! — Клара Федоровна ударила рукой по столу. — Существо, которое ты сделала своим ребенком, может привести к тому, что наш род вымрет и мы прекратимся. Но я видела, что к этому идет, я знала, что ты воспитаешь эту девицу глупой и бесконтрольной. Иначе и быть не могло. Но еще не все потеряно: звезды не меняют своего положения, они — свет, мы движемся сквозь них, ты рождена под 23 градусом Близнецов — холм, одна половина кого покрыта сочной травой, а другая бесплотна и суха — это символ Испытания, останови свою дочь — и черное солнце минует, опасность отступит.
— Что значит «останови»?
— Мы и сами можем остановить девчонку, только это, увы, не поможет, иначе бы я свернула ей шею в детской кроватке. Ты вдохнула в нее жизнь, ты сделала ее одной из нас, она — твой выбор, и теперь только твоя рука имеет над ней силу, только ты можешь помешать разрушению свершиться.
— Что?…
— Останови ее, Римма. У тебя еще есть время до завтрашнего дня. Сделай все правильно.
— Это… вы меня так испытываете, да? Как Авраама?
Клара Федоровна сложила руки перед собой и наклонилась вперед.
— Что же ты за глупая баба, Римма? Как муж с тобой живет? Ну какой из тебя Авраам? Своей глупостью ты запустила цепочку действий и только ты можешь остановить ее. Делай, что должно. Я могу дать тебе нож, и покончим со всем тут же, но я вижу, что ты уже раскисла, как тесто. Соберись с мыслями. На кону не твоя глупая жизнь, не жизнь твоей дочери-дуры, но заведенный порядок нашей жизни. Поплачь хорошенько, а потом сделай все, как надо.
Вечер постепенно опускался на город, Римма Леонидовна и Лера прошли мимо детского сада и школы, мимо голубятни, между старыми низкими домами, избегая улиц.
— Это не дорога к парковке, ма, — сказала Лера.
Римма Леонидовна уверенно шла вперед и не реагировала на Лерины слова.
— Вообще очень хочется жрать, — сказала Лера, когда они спустились по расшатанной металлической лестнице и оказались около реки. Это была все та же Москва-река, уже, чем дома, расколотые серые льдины плыли по ней.
— Не хочешь рассказать, зачем мы вообще приезжали и что сказала Клара Федрна?
Лера встала около берега рядом с матерью.
— Тоже решила в молчанку поиграть, ну ладно. Но этих бабулек ты все равно не переиграешь, они уже лет 60 молчат, судя…
— Лера! — Римма Леонидовна почти кричала. — Просто помолчи.
Лера замолчала. Сквозь снег проглядывали кусочки берегового песка и земли, свинцовая вода текла вправо, прямоугольники льда с острыми и тупыми краями плыли по ней. Противоположный берег был диким, поросшими черным кустарником, чьи ветки были то покрыты снегом, то нет, а берег был чуть положе, и ровная полоса снега спускалась к кромке песка и воде, несущей лед.
Лера увидела, как слезы текут по лицу матери, но ничего не сказала. Вдруг мама повернулась к ней и схватила ее за руку, чуть выше локтя. От неожиданности Лера вздрогнула.
— Ты мой ребенок, ты моя дочь. Пусть хоть весь мир перевернется, ты всегда будешь моей дочерью. Если мир перевернется из-за того, что ты такая… — Римма Леонидовна тяжело вздохнула. — …дебилка, то и черт с ним. — Она выпустила Лерину руку и крикнула реке и берегу напротив. — Черт с ним!
Лера засмеялась.
— Ты как спайсов поела, ма.
— Я щас тебе поем спайсов.
— Очень есть вообще хочется, мы типа тут просто гуляем уже.
— Ах, Лера…
— Может, в Макдональдсе поедим?
Римма Леонидовна снова задумчиво поглядела на воду, на одиноко плывущую около льдины утку.
— Начинается новая жизнь…
— Какая?
— Я не знаю, — Римма Леонидовна поправила шапку на голове и отвернулась от воды. — Но скоро мы все узнаем. Вперед! Шагом марш! Я не хочу ехать по трассе в непроглядной тьме.