среда
Катя хлопнула дверью. Петр услышал, как она торопливо разувается. Зашуршали пакеты. До прихода Кати Петр лежал на диване, пока у него не заколол бок. Он свалил диванные подушки на пол и лег на них, вытянув ноги на протерый бежевый пуфик. Миска, из которой он ел чипсы, закатилась под стол. Петр повертел в руках джойстик, но не стал его прятать.
— А ты чего тут разлегся?
— Бок болит.
— Што? Ты чего разлегся тут?
Катя еще не сняла пальто. Она поставила пакеты из «Пятерочки» на стол и стала кидать продукты из них на стол, как будто чистила картошку и кидала ее в эмалированный таз.
Петр открыл рот, чтобы сделать ей замечание, но тут же закрыл его.
— Как же они меня достали… Никакой жизни нет. А я уже завершилась у психологини… Теперь она точно будет драть с меня, как с новых клиентов.
Катя бросила опустевший пакет на стол и всхлипнула. Длинные русые волосы струились по ее плечам. Пальто на ней было приятного коричневого цвета.
Она нагнулась и подняла миску из-под чипсов, достала прилипшую чипсину и съела. Катя отвлеклась от своих мыслей и снова увидела Петра.
— А что ты тут разлегся?
Петр надул щеки и выпустил воздух, но свиста не получилось.
— Опять играешь в свои говноигры.
— У меня депрессивный эпизод.
— От чего?
— Депрессивный эпизод.
— Я поняла. Я спрашиваю: от чего он случился?
— Я возвращался с работы, — сказал Петр и замолчал.
Петр работал бизнес-аналитиком в банке. Он считал, что работа провоцирует его депрессивные эпизоды, ведь ничего в ней ему не нравилось и он возненавидел уже всех членов своей команды.
— Дальше что?
— Меня обогнала компания парней на великах.
— Компания парней?
— Трое. Их было трое. Им было лет по пятнадцать, и они медленно ехали на своих крутых великах с гидравликой, очень медленно, один из них приподнимался с седла и снова садился на седло, и они виляли своими великами, никуда не спеша, ведь у них был впереди весь день, вся жизнь. И я подумал — время течет для них так же, как они едут на своих великах, медленно, они могут растягивать и посасывать его, как конфетку.
— Как конфетку? — Катя издала странный звук. Иногда вместо того, чтобы засмеяться, она производила разные странные звуки, не имеющие ничего общего со смехом.
— Как барбариску с чаем — могут бесконечно пить свое детство, пока оно не пройдет. А мое время несется как бешеное, даже если я просто иду по улице, оно как вихрь вокруг меня, вся моя жизнь проносится сквозь меня, сквозь это время, я иду в слое временного мусора — и это моя жизнь, кое-что уже стерлось, но наросло новое — мусорное время летит вокруг меня, сквозь меня, оно ускоряется и ускоряется, пока не разорвет меня в клочья.
— А что это были за чипсы?
— Лейс Деревенские.
— Вкусненькие. Больше их не покупай. Они пропитаны каким-то маслом. Я пытаюсь перейти на здоровую еду. Купила сулугуни… и хватит врать насчет депрессивных эпизодов. Я прекрасно знаю, что во время них ты запираешься в ванной, а не обжираешься чипсами.
Петр заелозил, чтобы поровнее сесть на подушках. На нем был серый свитер в мелких кусочках чипсов и шорты, открывавшие его худые почти безволосые ноги. Он оглянулся на Катю, стоявшую около стола с миской из-под чипсов в руках. Она съела ещё один чипс. Катино лицо было влажным и припухшим от слез.
— Ты умывалась? — Петр хотел спросить ее: «Ты плакала?» — но не решился.
— Они хотят довести меня до ручки! Я была просто в бешенстве, не смогла завершить колл… не знаю теперь, останется клиент с нами или нет. Мать звонит меня тут в середине дня, опять визг, как я это ненавижу. Она же все равно остается с ним. «Помогите, спасите» — ну как всегда. Я говорю: звони ментам, не звони мне больше. Зарежет он тебя, это твой выбор.
— Ты прям так и сказала?
— Да! Я прямо так и сказала. Потому что если ты живёшь с абьюзивной мразью 35 лет, это то, что ты в итоге получишь.
— Ты чудовище.
— Спасибо тебе, Петя.
— Он ее зарезал.
— Ну, наверное, я бы не стояла тут с тобой… да, немного пообщалась с черной дырой, позвонила ментам — а они знают эту парочку, у них уже в базе пробито, что мать три года назад отозвала заявление. Это после двух часов комы. И что делать. Ну конечно, я поехала к ней. Да, у меня есть газовый баллончик. И потом со мной же эта мразь добрый папочка, а я — свет в его окошке арестантском.
— Ты чудовище.
— Уже я вышла на «Пражской», звонит мне: ты не знаешь, ты не знаешь… в общем, каким-то образом она шандарахнула его теликом по башке и он в отключке. Он в отключке, и она мне говорит: здесь такая лужа крови. А я иду и вокруг весь этот пражский пейзажик, и улица Красного Маньяка, и я думаю, столько лет я этого ждала, а ты вот так его кокнула и щас тебя же за это упекут, блин, в колонию. Я говорю ей: это самооборона. Повторяй про себя: это самооборона.
— Какая же это самооборона? Это хладнокровное убийство.
— Сначала дослушай, Капоте. И вот уже я поднимаюсь на восьмой, блин, этаж, уже я начала рыдать, что вот оно, сейчас я увижу эту мразь… А мать меня встречает у лифта, как обычно, руки в синяках, с ободранной рожей: он исчез! Он, блять, исчез! Эта подстилка позволила унизить себя, вытереть о себя ноги и ещё прячет мразь, потому что они перепугались, что я устрою разнос. Да, телик вдребезги, какая-то кровь, но мало, непонятно чья, его или ее, дома его нет, на этажах нет…
— А хлеб ты купила? С чем мы будем есть сулугуни?
— Ненавижу их. Все мне угробили, детство угробили, институт угробили, и даже щас не останавливаются…
— Может, ты уже макароны отваришь. Уже хочется есть.
Катя нашла в горе продуктов на столе упаковку влажных салфеток и стала вытирать ими лицо.
— Или ты не голодная?
— Ненавижу.
— Может, хотя бы чипсиков насыпешь?
Все ещё не снимая пальто, Катя села на пол рядом с Петром.
— Во что играешь?
— В «Черного плаща».
— Я же подарила тебе «Ласт оф Ас», зачем тебе всякое старье.
— Мне нравится Квага.
Петр замолчал. Катя тоже замолчала.
— Там надо все время читать, у меня от этого раскалывается башка.
— Спасибо, — сказала Катя и похлопала Петра по безволосой ляжке.
— Ты же знаешь, я поддерживаю тебя как могу, а могу я не очень. И ещё депрессивный эпизод.
Катя кивнула.
— Дать тебе денег на психологиню.
Катя замотала головой.
— Отвари тогда макарошки, а?
Она забрала джойстик у Петра.
— Давай поиграем.
— Это одиночная игра.
— Тогда я поиграю, а ты иди отваривай макароны.
Петр привстал и посмотрел на кусочки чипсов на свитере.
— Да? — спросил он.
— Да, — сказала Катя, она нажала кнопку пауэр на серой консоли на, экран осветился светло-оранжевым и на нем появился черный плащ.
Катя не думала, что сможет находится с мужчиной дольше двух часов в одном помещении: все они были омерзительной лажей. Но потом на посиделках у друзьях — они играли в настольные игры — она встретила Петра. Петр жульничал, своим жульничеством он довел одну девушку до слез, она отказалась дальше с ними играть. Они стали играть в новую игру, но Петр начал жульничать и в ней, хотя, кажется, даже толком не понял правил. Его реакции были очень странными, Катя подумала, что у него Аспергер. Он совершенно не чувствовал жестов и интонаций других людей, они как будто для него не существовали, а его собственные жесты и фразы были похожи на какой-то код. Как будто он своим странным поведением отбивал послание азбукой Морзе, но никто не мог его разгадать. Потом Петр рассказал Кате, что терпеть не мог друзей, у которых они собирались, он завидовал их дружности, спокойствию, юмору и в их компании ненавидел себя еще больше, чем обычно. Он жульничал в надежде, что они выставят его вон и перестанут с ним общаться. Когда он понял, что эта тактика не работает, он просто оделся и собрался уйти, не прощаясь. Катя случайно застала его шнурующим ботинки около входной двери.
— Уже сваливаешь?
— Ага, — сказал он.
— Ты жульничал все время. Почему? — спросила она.
— Я не жульничал, — соврал Петр и надел пальто. Оно было приятного зеленого цвета.
— О, у меня такое же пальто, только коричневое. Это же женское пальто.
— Может быть, — Петр равнодушно пожал плечами. — Это юнисекс.
— Юникло, а не юнисекс, — пошутила Катя.
— Может быть, — сказал Петр.
— Но тебе идет.
Петр поджал губы, чтобы не сказать «спасибо».
— Спасибо, — сказала Катя. — Если ты не ушибленный, то в таких случаях говорят «спасибо».
— Я ушибленный и омерзительный.
— Как же ты встречаешься с девушками?
— Я с ними не встречаюсь.
— Ты гей?
— Нет.
— Ты асексуал?
— Не знаю. Может быть. Но скорее всего я просто ушибленный.
Тут Катя поняла, что когда Петр назвал себя омерзительным, он не шутил. Она впервые встретила мужчину, который воспринимал себя так же, как воспринимала мужчин она.
— Где ты так ушибся?
— C 1989 по 2006 год на улице Якорная дом 10 корпус 2а.
— Я тоже выросла на Якорной! Дом 10… это рядом с Судостроительной?
— Это в Петербурге.
— О, так ты из Петербурга… А я тоже выросла на Якорной, но да. Не в Петербурге. Я не знала, что в Петербурге тоже есть такая улица…
Петр молчал.
— Это почти как в кино… где они едят заливную рыбу.
— «Ирония судьбы» — это ложь, — сказал Петр и на его лице появилось что-то похожее на чувство. — Каждый новый год алкоголики идут в баню, а потом никто из них никогда не улетает в другой город, они возвращаются домой и мутузят жену, опускают башкой в салат и грозятся выкинуть телик с Путиным из окна.
Петр вырос в семье зашитого алкоголика и зашуганной учительницы русского языка и литературы. Все чувства в нем были настолько задавлены, что он никогда не цензурировал себя в том, что он говорил и делал другим людям: раз он ничего не чувствует, считал Петр, то и остальные не должны.
Катя поняла: она встретила человека, в кого она не побоится выплеснуть свой гнев. Катя и Петр встретились на выходных, поели пирожков, погуляли вокруг Чистых прудов и начали встречаться.
Катя в шестой раз пыталась убить Квагу, но он начал без остановки бросать в нее банановыми шкурками.
Петр вошел в комнату, в руке он держал дымящуюся кастрюлю в макаронами.
— Тебе… кх-м… надо на это посмотреть.
— На макароны.
— Нет, там по телику.
— А что там?
— Вечер с Владимиром Соловьевым.
— Я не буду смотреть на этих вурдалаков.
— Тебе… надо посмотреть.
Петр ушел с кастрюлей обратно в кухню, в этот момент Кате удалось убить Квагу и заиграла победная музычка. Она отбросила джойстик и встала. Хотелось плакать и есть. Все ее силы уходят на то, чтобы не дать боли победить себя. От Петра нет никакого толку. Клиент скорее всего больше не разместит у них рекламу. Она, наконец, сняла пальто и осталась в элегантном брючном костюме.
Петр на кухне ел макароны с покупным соусом Аррабиата прямо из кастрюли. Катина голова затрещала от криков из телевизора. Соловьев что-то гундосил. Потом в кадре оказался седой мужчина высокого роста. Он начал орать о том, что Украину нужно разбомбить сейчас и немедленно, что мы все потом отстроим, ставки слишком высоки.
— А ты не хочешь оставить мне пожрать?
— Никого не узнаешь?
— Это Соловьиный помет.
— Нет, я про другого.
Катя подошла ближе к телевизору. В кадре был заплывший мужик в костюме с коровьми глазами. Он картавил. Он предлагал обесточить Украину и заморить украинцев голодом.
— Не знаю, кто это. Еще один упырь.
Камера снова переключилсь на седого.
— Мы теряем позиции. Гадину надо давить. Теория игр поможет нам понять происходящее…
Когда он произнес «теория игр» в Катиной голове что-то щелкнуло. В подтверждение ее мыслей под туловищем мужчины на экране подявилась подпись: «Геннадий Фролов, профессор PАЕН, математик, руководитель центра “Теории игр войны”».
— Профессор! Да вы чего!! Он просто доцент! Сраный доцент из РГСУ! Что это за шляпа! Боже!
Катя села на табуретку и закрыла лицо руками. Когда она отвела руки от лица, ее отец на экране все еще призывал убивать украинцев, учитывая расклады игр с ненулевой суммой.
— Я доем макарошки, ты же не голодная, — сказал Петр.
четверг
Катя вернулась из офиса, когда стемнело, и застала Петра в том же виде, что и утром: он сидел на кухне в махровом халате цвета гжельского сервиза и ел хлопья с молоком. Катя вспомнила, что она сама велела Петру взять больничный и остаться дома.
— Я не хочу это слышать, — сказала Катя и ушла в комнату переодеваться. Петр предупредительно переключил новостной канал на какой-то футбольный матч.
Катя надела рваную футболку и перевязала волосы в хвост.
— Мы не будем это больше смотреть. И говорить об этом я тоже не хочу, — сказала она и села рядом с Петром. — Ладно, я тоже буду хлопья.
— Он был сегодня уже в трех передачах. На первом, на «Звезде» и в передаче «Тайны Чапман».
— Я не хочу его ни видеть, ни слышать. Ну что… логично, что эта мразь призывает к геноциду.
Катя насыпала хлопья себе в тарелку, но их было всего пара ложек и горка совсем мелких крошек.
— Ты сожрал все хлопья.
— Есть ещё винегрет.
— Откуда? Ты заказал доставку?
Петр кивнул.
— И пельмешки.
Катя открыла холодильник: внутри стояла тарелка — на ней одиноко лежал один пельмень, а рядом пластиковый контейнер из супермаркета, в котором оставалась примерно чайная ложка винегрета.
Катя достала молоко и налила себе в чашку.
— Ладно, включи.
Петр быстро переключил канал на «Россию-1».
— Ты дочь знаменитости.
На Фролове был приталенный темно-синий пиджак, синий шел его бесцветным, почти прозрачным глазам, а его сухое лицо алкоголика выглядело даже здоровее, чем одутловатые и пухлые, похожие на деформированные овалы, лица экспертов в студии. Эксперты Соловьева были, в отличие от элегантного Фролова, одеты в какие-то шерстяные пиджаки ужасных расцветок.
— В своих шмотках пришли, — сказала Катя.
— Мама тебе звонила.
— Ты откуда знаешь?
— Она звонила и сказала, чтобы ты с ней связалась.
— Она мне весь день названивала.
— Назвала меня Петюлечка.
— Что ей надо?
— Она была чем-то расстроена.
— Дай я угадаю? Что папаша в телике и некому ее бить? Да, это мировое расстройство…
Телефон Петра, лежащий перед ним, завибрировал. Петр перевернул его экраном вверх, и они с Катей увидели беспокойную трубку звонка, а над ним белые буквы Зин. Мих.
— Здрасьте, Зинаида Михайловна, — Петр неожиданно для Кати провел пальцем по экрану телефона. — Лежите?
— Петенька, а Катя уже пришла? Весь день ей звоню, а она не берет трубку.
Голос матери был нежным, как безе, и от этого Катя ненавидела его ещё сильнее. В жизни до пенсии мать была старшим бухгалтером.
— Ты позвонила мне 28 раз. Чего ты хочешь?
— Катюлечка… — вздохнула мама.
«Петюлечка», — одними губами произнес Петр и отпил молоко из Катиной кружки. Она пригрозила ему кулаком.
— … папа…
Мать вздохнула ещё раз.
— Чё папа? Мы вот как раз любуемся на него, как он призывает бомбить соседнюю страну.
— Если бы не мы начали эту войну, то ее начал бы кто-то другой…
— Что? Кто другой? Кто бы начал? Что, блин, за ебаный бред!
— Не выражайся так! — Голос матери внезапно окреп и поднялся на октаву. — Есть неизбежные вещи. Я тоже против войны. Но есть вещи, на которые мы не можем повлиять. Это мировые процессы…
— Все. Я не желаю слушать этот бред. Что ты хотела сказать?
— Я хотела услышать твой голос…
Катя встала, схватилась за голову и несколько раз прошла по кухне — до окна и обратно.
— Катя, — позвала мама.
— Щас она ответит, — сказал Петр, — она отошла.
— Папа Катин в другом мире, Петенька… как же мне жить дальше? Вроде бы и надо, а какой в этом смы…
Катя скинула звонок матери и выключила телефон Петра, а затем и свой. Она выключила телевизор.
— Все. Достаточно.
— Ты слишком строга с не…
— Ты щас поедешь жить к своей мамаше, мать Тереза! — Заорала Катя. — Все хотят свести меня с ума, все хотят свести меня с ума…
— Я не хочу.
— Просто ты уже думаешь, что я поехавшая…
— Если ты была нормальной, ты бы не стала со мной жить, — Петр пожал плечами.
Катя заплакала.
воскресенье
Клиет, как и предсказывала Катя, перестал размещать у них рекламу, и шеф устроил ей на работе чудовищный разнос. Катя чувствовала себя так, как будто помыла голову в унитизе. Один раз в жизни ей действительно пришлось это сделать, когда в квартире, где она жила, перекрыли холодную и горячую воду. Немного воды оставалось только в сливном бачке унитиза.
На сеансе у психологини та спросила Катю, почему она не купила пятилитровкую бутыль воды в «Пятерочке», не нагрела воды в кастрюле. Катя не смогла ответить на этот вопрос. Ей было семнадцать лет, она сбежала из дома и жила у друзей, которые уехали куда-то со своей группой на практикум и оставили ее одну в однокомнатной квартире, где почти не было вещей и перекрыли воду.
— Я не догадалась, — ответила Катя после долгого размышления. — Но я выжила. И помыла голову.
Мать не звонила и не писала ей два дня: это было так непривычно, что Катя чувствовала покалывание в ладонях. Она пересилила себя, велела Петру ложиться спать до ее прихода и поехала на Пражскую. Петр купил себе новый флисовый бело-зеленый халат, перестал ужинать и сразу ложился спать, когда приходил с работы; он называл это терапевтическим сном.
— Когда я сплю, то меньше ненавижу себя, — сказал он.
Перед сном он обычно искал в интернете информацию об эвтаназции в Швейцарии и рассказал Кате свой план: если жить совсем станет невмоготу, то он возьмет кредит на машину для оплаты процедуры.
— А как ты доберешься туда? Телепортируешься?
Петр не боялся, что его призовут на войну: у него была справка о негодности из психоневрологического диспансера.
— На войне проще умереть, если ты собрался… И бесплатно.
— Да, но гарантии нет. А если меня там не убьют, а просто оторвут ноги. Что тогда? Будешь катать меня в колясочке?
Катя помолчала, помешала ложкой сахар в чайной кружке и сказала.
— Нет. Мне хватает родителей.
Катя произнесла эту фразу про себя еще раз. В ее случае «хватает родителей» и «не хватает родителей» значило одно и то же.
Петр обернул голову полотенцем и выглядел как Джозефина из фильма «В джазе только девушки». Он играл в энгри бердз и ел сладкий покупной попкорн из прозрачной салатницы.
— Знаешь, как ты выглядишь? — Катя хотела пошутить, что он выглядит, как Джозефина, но потом засомневалась, кто в фильме принимал ванну — Джозефина или Дафна, и решила, что это не очень смешно.
Петр сделал вид, что не слышал ее вопроса. Он отложил телефон и высыпал остатки попкорна себе на ладонь. Часть из них просыпалась на пододеяльник.
— Боже… ты будешь спать на крошках.
— Как младенчик.
Катя и Петр спали в разных комнатах, у Кати был чуткий сон, а Петр быстро засыпал, храпел, иногда просыпался ночью — от налета на зубах, как он объяснял, — и ходил чистить зубы.
Петр выпрямился.
— Ты ненавидишь свою работу, играешь в старьевские игры и толстеешь.
— Зачем ты это сказала?
— Не знаю, просто так, — Катя действительно не знала, в ее голосе не было и тени упрека.
— Иногда в детстве я просыпался ночью, не ночью — еще вечером, и видел свет на кухне, и не знал, кто я, несколько секунд я привыкал к тому, что я лежу в постели, в этом теле, а мои отец и мать в этой квартире со мной и они — мои родители… Перед тем как привыкнуть к этому я спрашивал себя — кто я? где я? что я делаю в этом теле, в этой кровати? Я могу щас закрыть глаза и увидеть этот теплый желтый свет из кухни, почувствовать испуг моего непонимания… Но потом я привык, что я — это я, и на место испуга, что я заточен в этом теле, пришла немота.
— Немота? — переспросила Катя.
— Ну как когда ногу отлежишь и она немеет.
— Зачем ты щас это рассказываешь?
— Чтобы совесть тебя мучила, когда будешь называть меня жирным.
— Будешь спать?
Петр кивнул.
— Может, сериальчик посмотрю.
— Я поехала к матери.
Катя прождала у двери почти десять минут, пока мать, наконец, не открыла ей.
— Я уже думала, ты не откроешь…
Мать осунулась. На ней был хлопчато-бумажный халатик в цветочек. Зинаида Михайловна была хрупкой женщиной с мягким голосом. Мать Кати любила детективы, читала гороскопы и следила, чтобы у ее мужа — он продолжал преподавать — были выглажены рубашки. Главной страстью и жизненной целью Зинаиды Михаиловны было стремление, чтобы у них все было, как у всех, поэтому у нее был муж-алкоголик и дочь-отличница. Катя была уверена, что мать тайно ждет от нее и Петра потомства и, расскажи Катя ей о том, как Петр перед сном выбирает себе клинику для эвтаназии, мать засунула бы эту новость в один из ящиков игнорируемой реальности в своем сознании.
— Я принесла тебе груши, — сказала Катя и вынула пластиковый пакет из своей сумки. — Как-то не очень ты выглядишь…
— Спасибо, — сказала мать полупрозрачным голосом. — Спасибо, подумала обо мне…
— Как-то ты не очень выглядишь, — продолжила Катя, разглядывая мать. — Когда ты последний раз мыла голову? И что ты вообще ешь?
«Она похожа на смерть», — подумала Катя, и от этой мысли ей самой стало страшно. Мать выглядела неумытой и непричесанной, седые и черные волосы неровно лежали на ее голове, взгляд не желал останавливаться на Кате, хотя приход дочери всегда был важным и радостным событием.
— Отец еще в универе? — Пересилив себя, Катя заговорила об отце. Она не разговаривала с ним с тех пор, как он толкнул мать, та ударилась о край стола и пережила клиническую смерть. Но не спросить о телике было невозможно.
— В каком еще универе? — Голос матери задрожал возмущенно. — Он в ином мире…
— В соловьином и в «Тайнах Чапмен»…
— Не богохульствуй, — сказала мать сухо.
— Какое богохульство. Ну… просто… — Катя подняла со стола телевизионный пульт, навела на экран и щелкнула. На экране вспыхнули головы в красной студии Соловьевского вечера. — Вот так удачно сложилась судьба доцента Фролова, университетского преподавателя. Кто бы мог подумать.
Катя выключила звук. Голова эксперта Фролова оказалась в кадре, он выглядел еще моложе и энерегичней, чем обычно. Он смотрел не в камеру, а куда-то вбок и губы его механически двигались, как будто он что-то нашептывал. Внезапно мать Кати встала с места, взяла пакет и с грушами и вручила ее Кате.
— Возьми, — велела нежным, но сухим голосом.
— Я же тебе их принесла.
— Мне подачки не нужны.
— Подачки! Да ты… — Катя закашляла, чтобы не выругаться при матери.
— Я тебе не нужна. Зачем ты пришла?
Катя положила пакет на стол, он раскрылся и несколько груш покатились по столу и упали на пол. Катя не стала их поднимать. Она ничего не понимала.
— Что вообще, черт возьми, происходит?
— Тебе не надо больше приходить, — мать пригладила немытые волосы, как будто гладила ребенка. — Иди. Можешь идти.
— Ты рехнулась!
— Да, рехнулась, рехнулась… — Мать отмахнулась от нее. Она медленно пошла из кухни в комнату.
Катя некоторое время стояла и смотрела на стену перед собой. Ее душили ненависть и гнев, и горькая, как пригоршня сорванной полыни, обида — они хотят разрушить ее жизнь. Они делают все назло ей, чтобы разрушить ее жизнь. Катя дала себе пощечину, чтобы не заплакать.
Мать лежала в одежде на застеленной кровати, лицом к стене.
— Ну я пошла тогда, — сказала Катя через силу. Она стояла в дверях.
Мать ничего ей не ответила.
— Я, конечно, не ожидала, что ты будешь прыгать от радости, когда эта абьюзивная мразь свалит, но вот такое…
Зинаида Михаиловна приподнялась. Она все еще сидела лицом к стене, но обернулась к дочери. Она выглядела как картина, подумала Катя, как картина, где девушка лежит в одежде на пшеничном поле. Только вместо ржи у матери за спиной был ковер.
— Я не нужна тебе. Я понимаю, я это заслужила. Не смогла уйти от него, когда ты была маленькой, и ты никогда мне этого не простишь. Я знаю, что слаба… Но зачем жить, если я никому не нужна.
Катя бежала по лестнице с этажа на этаж, как будто за ней, как в компьютерной, игре гналось пламя и бетонные плиты обваливались за ее спиной. На четвертом этаже она задохнулась. Она разрыдалась, нечаянно прижавшись лбом к консервной банке с окурками.
На улице она задрожала от холодного воздуха и темнеющей улицы. Дорожки слез вспыхнули на ее щеках. Катя судорожно вытерла лицо. Она спустилась по ступенькам подъезда и застыла на тротуаре. Небо быстро плыло над многоэтажными домами, черные облака и белые облака на чернильно-сером фоне. На что они похожи, Кате ничего не приходило в голову. Она не умела играть в эту игру. Они были похожи на вату, если бы вата была жидкостью.
«Жидкая вата», — сказала Катя, выпустив облако белого пара изо рта, и усмехнулась.
«Мой отец — жидкая вата».
Где звезды, где планеты, все спрятано в этом городе, только шиномонтаж и доставка еды освещают ей путь. Магазин «Продукты». Магазин «Подружка». «Фикспрайс». Почему на небе нет ни одной звезды? Неужели они все погасли от того, что ей так плохо?
Карман Катиного пальто завибрировал. Она позволила холоду несколько раз поцеловать свое лицо, перед тем как замершей рукой достала телефон.
— Где ты там застряла?
— Привет, Ян.
— Увидела твоего папашу в телеке, и решила узнать, жива ли ты. А то ты просматриваешь мои сообщения раз в неделю.
— Нелегко, — сказала Катя. Эту фразу она повторяла всегда, когда не знала, что сказать.
— Геннадий Семенович тут презентует матрицы, в каком порядке надо выжигать украинские территории, чтобы точно не осталось никаких нацистов. Мариуполь и Харьков они, оказывается, полностью уничтожили по плану, иначе бы зараза осталась…
— Зачем ты смотришь это?
— А что мне еще делать?
Яна рассталась со своей девушкой, в ее жизни началась полоса ненависти — все ее раздражало, ничего не имело смысла и, когда они встречались или переписывались, Яна рассказывала Кате, какая у нее быссмысленная никчемная жизнь. Катя не знала, что с этим делать, она предложила Яне телефон своего психолога, но та отказалась.
— Ты сегодня не работаешь?
— Сегодня воскресенье.
Точно, оно еще не закончилось, подумала Катя.
— Не обязательно смотреть Соловьева. Можешь сериальчик посмотреть.
— Это не Соловьев. Это Норкин на первом.
«Мне хуже, чем тебе», — хотела сказать Катя, но не знала, как это сделать.
— Как там Петюня?
Катя напряглась. Яна называла Петра маньяком и говорила, что Кате держать ухо востро, неизвестно, когда психика Петра осыпется и он задушит ее во сне. Катя пригрозила Яне, если она еще раз скажет что-то такое, она больше не будет с ней разговаривать.
— Не знаю. Лежит, наверное.
— Ты вообще хорошо устроилась.
— Чего?
— Знаешь, как обращаются с незамужними женщинами, если они неконвенционально красивые? Как с дерьмом.
— О чем ты?
— Однокие женщины тридцать плюс — это невидимое поле. — Яна засмеялась. — Невидимый коврик, ведь кто угодно горазд вытереть об них ноги…
— К чему ты мне говоришь щас этот бред?
— К тому, что ты хорошо устроилась. Создала себе гетеронормативные отнощения с инвалидом. И вы такая миленькая плюшевая парочка.
— Это плохо?
— Ты когда последний раз общалась с сантехником? Меняла резину?
— У меня нет машины.
— Ну вот пока ты заслоняешься от мира своим квази-муженьком, то и не узнаешь, как мир на самом деле к тебе относится. Пока ты боишься остаться одна…
— Я бросаю трубку. Позвони, когда желчь выйдет из тебя.
Катя убрала телефон и рассмеялась. Следы слез горели на лице, и она потерла щеки, чтобы разогреть их.
Как мир относится ко мне. Мухаха, хотелось сказать ей. Мухахаха.
И тут она поняла, что забыла у матери свою сумку.
Дверь была приоткрыта, она не захлопнула ее, выбегая. Везде по-прежнему горел свет. Сумка, сгорбившись, ждала ее на табуретке.
На кухне груши валялись на полу. Катя подняла их и увидела под столом телевизор, накрытый полотенцем. Она потянула за край полотенца и открыла треснутую плазменную панель.
— Проклятый телевизор, — прошептала Катя.
Она выключила свет и была готова выйти, но сомнение зашевелилось в ней — она прошла несколько шагов по коридору, проверить, что делает мать.
Комната была пуста. На незастеленной кровати осталась вмятина от тела матери, но самой ее там не было.
— Мама, — сказала Катя.
На тумбочке стоял телевизор — старый, с лучевой трубкой, по его темному эрану шла трещина, расширявшаяся в белую вмятину с кусочками белого стекла, похожего на капли клея.
Катя не могла вспомнить, был телевизор разбит, когда они говорили с матерью. Телевизор, которым она, по ее словам, ушибла отца — что не мешало ему целым и невредимым вещать из телика, — стоял на кухне. Почему же разбит еще этот? Катя подумала, что матери было невыносимо смотреть на его рубашки и костюмы эксперта по массовому уничтожению — ведь их гладила не она.
— Мама, — сказала Катя громче.
В большой комнате ее тоже не было. Катя физически ощущала тишину квартиру. Чешские и советские сервизы, из которых они никогда не ели, тихо стояли за стеклом темной лакированной стенки. Ковер тихо висел на стене. Катя чувствовала, что матери нет в квартире. Она села на диван и посмотрела на свое отражение в гигантском черном экране. В знак примирения после того как чуть не убил ее, отец подарил матери новый телевизор. Наверное, в этом была какая-то ирония, что телевизор отнял отца у нее, подумала Катя.
— Мама, — крикнула она.
Она еще раз прошла по квартире, заглянув в ванную и туалет. Матери нигде не было.
Катя сжала ремешок сумки. В ней зашевелилось нехорошее подозрение. Она выключила свет в коридоре, захлопнула дверь, вызвала лифт. Сердце Кати учащенно забилась, голова была тяжелой и пустой. Она поднялась на последний этаж. Выход на крышу был запаян — на решетчатой двери, выкрашенной густой черной краской, висел ржавый замок.
— Ты не спишь.
Дома Петр ждал ее на кухне, одетый в пижаму и два халата — флисовый зеленый, а поверх него цвета гжели.
Катя опустилась на табуретку.
— Этот день никогда не кончится, — сказала она.
— Я заказал морковный тортик из «Вкусвилла». Твой любимый.
— О. Спасибо. А в честь чего?
— Чтобы заесть им ужас и горе. Будешь чай.
— Да…
Забота Петра была так непривычна, в Кате поселились мрачные подозрения. Телевизор был выключен. Она воткнула ложку в мягкое тело торта. «Этот день никогда не кончится», — подумала она.
— Ну что, ты готова?
— Да, можешь наливать.
Петр взял пульт от телевизора и щелкнул им в экран.
Женщина с волосами, забранными в хвост, стояла в середине телевизионной арены, как укротительница, а тумбы с экспертами выстроились по кругу от нее.
— Это еще кто?
— Скабеева. Подожди минутку.
Камера поехала по лицам приглашенных экспертов — Фролов держал бумажку с нарисованной матрицей, Катя узнала эксперта с кровьими глазами, его лицо налыло ему на плечи, как тесто из кастрюли. Слева от него стояла Зинаида Михаиловна. Катя выронила ложку с тортом, она упала на пол. Петр вздохнул, поднял и облизал ее.
Зинаила Михаиловна была одета в скромное черное платье и свитер-кардиган поверх него. На груди у нее была приколота буква зет и клочок оранжево-черной ленты. Лицо Зинаиды Михайловны было бледным и тонким, волосы красиво уложены. Катя подумала, как давно она не видела макияж на лице матери.
— Как Марлен Дитрих, — сказал Петр одобрительно.
Слово дошло до Зинаиды Михайловны.
— Они убивают наших детей! Наших детей! Отнимают нашу историю! Отнять язык и историю — что может быть страшнее…
— Это… Что это…
Больше Катя ничего не смогла сказать.
— Это невозможно, — сказала она, наблюдая, как Петр доедает морковный торт.
— Как Марлен Дитрих, — сказал Петр.
— Это физически невозможно.
— Гримеры. Нет ничего невозможного.
Внезапно Петр выронил ложку и зашелся смехом так, что чуть не ударился головой о стену сзади себя.
— Что такое?
— Их засосало в телевизор.
«Их засосало в телевизор», — прошептала Катя.
понедельник
На балконе родительской квартиры Катя разглядывала пражский дворовый пейзаж — дом напротив, близнец их дома, пустая спортивная площадка, машины, натыканные в каждый свободный угол, крыши девятиэтажек, как пустые пеналы, а надо всем этим бледное белое небо.
Она никогда не чувствовала себя здесь дома, пока ей не стало все равно. Мысль о доме встала перед ней, как панорама из окна, чувствовала ли она себя когда-нибудь где-нибудь дома?
Катя подошла к телевизору и провела рукой по черному экрану. На ощупь он был прохладный, больше похож на пластик, чем на стекло.
С балкона в комнату тек холодный воздух. Он предал Кате решительности. Она включила телевизор. На первом шел информационный канал. Отец снова был там, в этот раз без бумажек с матрицами, матери не было — только мужчины в темных костюмах. Кружок экспертов в синей студии рассуждал, как правильно убивать — быстрее, но всех, или медленнее, но выборочно, и делили незахваченные Россией области.
Слово дали профессору Фролову.
— Нельзя жалеть гадину. Жалость погубит нас. Жалость нас погубит…
«В худшем случае, у меня посинеет лицо», — подумала Катя.
Она отклонилась назад, насколько ее позволяла шея, и со всей силы ударила головой о синий экран.
На ее головой что-то зашуршало. Раздались хлопки — как новогодние петарды.
— Просыпайся, Фролова. У тебя щас прямое, а потом еще синхрон записывать.
Кто-то резко дернул ее за плечо. Катя очнулась.
— Давай уже. Оператор твой пришел. А то чё ты разлеглась тут.
Помещение было темным, перед ней стоял незнакомый мужчина в камуфляжной форме.
— Вы… кто?
Катя хотела спросить, где она, но подумала, что такой вопрос вызовет слишком много подозрений. От тела мужчины отделилась тень, ставшая еще одним мужчиной в армейской форме.
— Бля. Ну ты уже упилась, что ли. Как Машка Облигация. — Он так развеселился от своей шутки, что даже ударил стоящего рядом по руке. — Вас, журналюг, вообще нельзя за спиртом наедине оставлять. Все вылакаете.
— Поднимайся, Фролова, — сказал тонкий противный голос высокого мужчины. Он разорвал темноту и впустил внутрь треугольник света, откинув полоску ткани на входе. У мужчины был длинный нос и жилет «Пресса» — это все что она смогла разглядеть, на голове каска.
Катя ощупала себя: на ней был бронежилет, армейские ботинки и плотные черные джинсы, поверх всего — жилет «Пресса».
— Приходи в себя. Войнушка — это такое дело… Прилег в палатке, а проснулся на том свете.
Катя медленно оглядывалась. Они находились в брезентовом шатре, судя по соседней койке и сваленной на ней горе бинтов, это был медпункт.
— Какой еще синхрон, — сказала Катя.
— Может, у нее контузия? — спросил мужчина-тень.
— Какая еще нахрен контузия? У нее ноги еще до залпа подкосились. Да, милочка, на войне и не такое случается.
Длинноносый в жилете «Пресса» подошел к ней и рывком поднял Катю на ноги.
Катя застонала. Все ее тело заломило, как будто она упала с велосипеда и проехала руками и ногами по асфальту.
— Все, пошли, Фролова. Десять минут до прямого. Война войной, а прямое по расписанию.
Жилет откинул тряпку, чтобы она могла выйти из шатра. Перед Катей выстелилось серое пустое поле, его простор и неухоженность оцарапали ее. Они стояли на вытоптанном участке дороги — несколько брезентовых шатров, несколько уазиков болотного цвета, телевизионная газель с зеленой тарелкой и один бронетранспортер, на котором белой краской трижды была нарисована буква «зет». Около машин и шатров стояли группки мужчин по двое, по трое — в камуфляжной форме и касках, лица их, кроме глаз, были замотаны черной тканью.
Жилет пошел в сторону телевизионной машины, Катя поспешила за ним. Около машины молодой парень в черном свитере настраивал объектив.
— Что так долго?
— А Украина в какой стороне? — спросила Катя.
— Фролова, блять, ты хочешь, чтобы нас посадили на подвал? Еще спроси — а где тут Зеленский?
— Ее шандарахнуло, наверное, — парень пожал плечами. В ухе у него была сережка.
— Давай, Фролова, не бузи. Текст у тебя уже готов?
— Какой текст…
— Ну приехали.
— Посмотри у нее в кармане.
— В кармане посмотри! — рявкнул длинноносый.
Катя ощупала карманы бомбера под бронежилетом и достала свернутый листок. На нем ее почерком было что-то написано.
— Ну молодчага же. Профи. Все готово у нее. Красотуля наша.
— Мне надо это прочитать?
— Какое прочитать. Наизусть учи!!
— У нее точно контузия.
Буквы разбегались по бумаге. Катя поняла, что это бесполезно.
— Что-то я не могу разобрать…
— Тут два предложения. Ей-богу. Наши войны выбили неприятеля из-под Нестерянки. Благодаря умной тактике боя и сноровке бойцов Нестерянка возвращена России. Слава гер… Так, никакой «славы героям», за такое сразу на подвал.
— Слава героям России, вернувшем Нестерянку в марте 2022 года… — усмехнулся оператор.
— Хватит тут умничать, какие бои, такие и новости. Пока нет новых побед, будем радоваться тому, что уже было.
Она посмотрел на Катю, и она подумала — как же он похож на ее отца, он мог быть ее дядей, ее братом — пропитое худое лицо, рыжие волосы и бесцветные, почти прозрачные глаза.
— На. Надень каску, — длинноносый снял свою каску и ткнул ее Кате в живот. — Будешь солиднее выглядеть. А ты реально, Фролова, как будто из могилы тебя достали.
Оператор ласково убрал волосы с ее лица и вставил в ухо наушник.
— Контузия — не штуки…
Длинноносый вручил ей микрофон.
— Ну на синхрон мы тебя припудрим, а щас уже уже будешь, в первозданной красоте.
Жилет и оператор одновременно расхохотались. Катя огляделась по сторонам. Что вообще за хрень происходит?
Глаз камеры смотрел на нее. За спинами оператора и длинноносого, за болотными уазиками и солдатами со скрытыми лицами иногда раздавались хлопки выстрелов.
— Это артиллерия? — спросила Катя.
Длинноносый набирал кому-то сообщения на телефоне, но кивнул.
— Минометы. Но не бойся, это далеко. Связь есть, слышишь студию?
Катя покачала головой. В наушнике что-то трещало.
— Щас, они свяжутся с тобой.
Едва различимый голос, похожий на писк, сказал ей в ухо: «Раз-два, раз-два-три, прием».
— Прием, — сказала Катя.
— Екатерина, вы нас слышите?
— Слышу.
— Выход в студию через минуту. Вы готовы?
— Готова.
— Геннадий Степанович и Зинаида Михайловна в студии, гордятся вами, мы все вами гордимся.
— Чего?
— Сорок пять секунд. Сегодняшняя тема — развертывание сил неприятеля, если вы сможете что-то об этом рассказать, о реагировании наших войск… Тридцать секунд.
— Что-то мне каска давит. Можно ее снять.
— Дура! Ну сними! Уже ты в эфире!
— Пятнадцать секунд!
— С нами на связи корреспондент Екатерина Фролова, — сказал Кате в ухо резкий голос Ольги Скабеевой. — Екатерина — достойный продолжатель своего рода, ее родители, частые гости нашей студии Геннадий и Зинаида Фроловы… признайтесь, отговаривали дочь ехать работать на фронт? Не екает родительское сердечко? Екатерина находится сейчас в Нестерянке, Запорожской области, и расскажет нам о положении дел. Екатерина, вы слышите нам?
Катя смотрела в рыбий глаза объектива камеры, он связывал ее с черно-синей студией первого канала, где отец и мать стояли за массивными тумбами и смотрели на нее — на ее бледное, как у покойницы, гигантское лицо, выведенное на весь экран.
Ее лицо, и украинское небо за ним.
Пошел снег.
— Екатерина?