- Миша болеет
Мама наклонилась над Мишей и потрогала лоб ребенка.
— Мам, можно мне мороженое?
— Сколько еще держать?
— Почему-то не пищит, — она вытащила градусник из его подмышки.
— Мам, можно мороженое-е…
— Мишка! — Мама ткнула его под ребра, но не сильно. Миша пискнул и засмеялся. — Тридцать восемь и семь. Ну что ж ты делаешь. Никакого мороженого!
Она провела рукой по его лбу. Нежные, как новенькая кисточка-колонок, волосы проскользнули между её пальцами.
— Может, выпить еще таблетку? — сказал отец.
— Мы уже выпили три, они не помогают.
— Мам, расскажи сказку. Мам!
— У тебя болит горло?
— Нет.
— Нет, или все-таки болит?
Миша закатил глаза, все его тело напряглось.
— Немного.
— А живот?
— Немного.
— Может, это свинка? — сказал отец.
— Он уже переболел свинкой в прошлом году, — мать посмотрела на отца тяжело и пристально, как будто он сказал что-то неприличное.
— Я пойду. Хорошо, — отец сжал маленькую ступню Миши в шерстяном носке. — Что же ты, Мишка, — сказал он, как будто сокрушаясь.
— Я болею, — сказал Миша.
— А не надо болеть, — Отец выпустил его носок и вышел.
— Мам, расскажи сказку. Ну мам.
— Двигайся.
Миша заелозил под одеялом и отодвинулся к стене.
Мать легла поверх одеяла и обняла его так, что её ладонь накрыла шею и ухо сына. Она погладила его волосы, жарко поцеловала его в лоб.
— Ты горишь, — сказала она.
— Да, — согласился Миша.
— Жил да был однажды… жил да был король, и у него был маленький сын.
Миша сильнее прижался к маме. В комнате горел только ночник и огни чужих окон, плывущие по стеклу.
— Это уже сказка началась?
— Да. У короля был маленький сын.
— Как я?
— Как ты, первоклашка. Или немного старше.
— У короля была борода?
— Борода? Да, у короля была борода. Однажды они поехали в лес, король и его маленький сын. Король интересовался ботаникой и хотел показать сыну деревья и кустарники, чтобы тот узнал их имена. Они прошли узкой тропкой на освещенную слабым солнцем опушку, и король-отец показал сыну березу и ольху, юный дуб и тяжелую ель, орешник и волчью ягоду. Сын увидел на небольшом отдалении дерево с красными листьями и сказал: «Смотри, отец! Кровавое дерево!» Он сказал так в шутку, потому что листья дерева были цвета свеклы, а не крови. Он приблизился к дереву и потрогал его: с одной стороны листья были красные, с фиолетовым отливом, а с другой — серые, как пепел. «Какое необычное дерево, — сказал сын короля, — как оно зовется, отец?»
— Как оно зовется? — повторил Миша за королевичем.
— Отец ничего не ответил ему. Сын короля вернулся на опушку, но короля-отца там не было.
— Он заблудился! — перебил Миша.
— Сын короля позвал отца, но тот не откликнулся на голос. Он сделал небольшой круг, надеясь, что отец нашел что-то интересное, слишком увлекся и не слышит его. Но он не нашел отца.
— Он потерялся, — прошептал Миша.
— Солнце становилось совсем слабым, почти село, и сын короля понял, что его отца могли срочно вызвать во дворец по неотложным делам, он не дождался его и наверняка ждет вместе со свитой и охраной во дворце.
— Нет, нет! Он потерялся.
— Не шебурши! — сказала мама. — Сын короля хорошо ориентировался на местности и легко нашел дорогу из леса на проселочную дорогу, от окраин к центру и, наконец, во дворец. Когда он добрался до дома, началась ночь. Но короля не было во дворце. Все ждали их возвращения и еще не приступили к вечерней трапезе.
— Король пропал!
— Король пропал, — повторила за Мишей мама. — Тем же вечером второй главный, после короля, военачальник в королевстве объявил поисковую операцию, армия, охрана и простые жители взяли фонари и факелы и пошли прочесывать лес в поисках пропавшего короля.
— Его не нашли, — сказал Миша совсем тихим шепотом и откинул одеяло. — Жарко, жарко, жарко!
— Нет, нельзя раскрываться, — мама снова накрыла его одеялом. — Короля искали три дня и три ночи, а потом еще несколько месяцев специальная бригада расследователей пыталась найти хоть какие-то следы, но они ничего не нашли. Король пропал без вести. Сын короля стал новым королем. Когда он взошел на престол, ему было тринадцать лет.
— Ты сказала, что он первоклассник.
— Я ошиблась. Он старше тебя. В день, когда он надел тяжелую корону, на плечи ему водрузили мантию с горностаевым мехом — белым с черными слезинками, он повелел срубить первое дерево в лесу, где пропал король-отец. Каждый день лесоруб должен быть рубить одно дерево из злополучного леса до тех пор, пока там не останется ни одного дерева. Так прошло много лет.
— Много лет?
— Да. Много лет. Король из мальчика стал юношей, потом молодым мужчиной, потом у него, как у его отца, выросла черная борода, она покрылась седыми волосами, как вывернутый наизнанку горностаевый мех — черные волосы с белыми слезинками старости. В лесу, где пропал король-отец, осталось одно единственное дерево. В день, когда лесоруб должен был срубить его, он попросил аудиенции короля. Король был недоволен, но позволил лесорубу прийти во дворец. Со дня, когда в лесу упало первое дерево, на этом посту сменилось много лесорубов. Пришедший лесоруб был молодым парнем небольшого роста, но руки у него были длинные и сильные, как у великана. «Ваше величество, — сказал молодой лесоруб, поклонившись королю. — Сегодня я собирался срубить последнее дерево в лесу, где пропал ваш батюшка, но, когда я пришел утром к дереву, около него стояла молодая девушка. На ней было платье цвета реки, а волосы её были светлыми, как талый снег. Она сказала мне…»
— Она привидение, она привидение, — Миша уткнулся в руку матери и часто дышал.
— Остановись, добрый лесоруб, сказала девушка, 37 лет и 9 дней ты, твой дед, отец, дядя и братья рубите мой лес. Если ты срубишь последнее дерево, он не вырастет снова.
— Почему?
— Не знаю, так сказала девушка. У меня распоряжение короля, ответил ей лесоруб. Тогда берегись, добрый лесоруб, тот, кто срубит последнее дерево в моем лесу, будет проклят и жизнь его наполнят страдания, которых ты даже не представляешь. Когда она сказала это, из травы поднялась огромная стрекоза, сверкнула на солнце зеленой спиной и полетела прямо в лицо лесорубу. Он отмахнулся от нее, повернулся к девушке, но той уже пропал след.
— Она тоже пропала, — прошептал Миша.
— Лесоруб положил свой топор перед королем. «Три года я и мой топор служим вам верно, ваше величество, рубим лес, погубивший вашего отца, но я верю, что девушка в платье цвета реки сказала правду и выполнит обещание: не миновать горя тому, кто срубит последнее дерево в лесу. Я не буду его рубить», — сказал молодой лесоруб. Это разозлило короля, он велел лишить лесоруба должности и найти нового на его место. Но весть о проклятье быстро разнеслась по королевству: один за другим лесорубы отказывались рубить дерево, отказывались кузнецы и плотники, отказывались крестьяне и даже солдаты — под угрозой суда и заключения. Все это злило короля, тогда к нему пришел его самый близкий помощник и советник.
— Как его зовут?
— Петр. Как папу. Но это неважно для истории.
— А что важно для истории?
— Слушай дальше — и узнаешь.
— А как зовут короля?
— Короля тоже зовут Петр.
— Как папу, — прошептал Миша.
— Да.
— А как зовут девушку?
— Девушку в платье цвета реки зовут Река. Она — дух подземной реки. Но все это неважно для истории, пожалуйста, не перебивай.
— Хорошо, не буду, — пообещал Миша.
— Итак, к королю пришел советник и сказал. Ваше величество, увы, уже все королевство знает об обещанном проклятье и никто не приблизится к последнему дереву с топором или пилой. Но топор не единственная сила, способная погубить дерево. Если мы не можем срубить его, мы можем его поджечь.
— Они все сожгут! Они все сожгут! — Миша перевернулся на живот и засучил ногами под одеялом.
— Тихо, — мама поцеловала Мишу в лоб и погладила по волосам. Миша снова перевернулся на спину.
— Советник короля разработал хитроумный план, — продолжила мама. — Ветви дерева были устланы соломой, перьями и пухом из подушек, на ветвях были расставлены миниатюрные кормушки с птичьим кормом. Двадцать почтовых голубей с привязанными к их лапкам лучинами были выпущены из клеток и полетели к дереву. Король и его свита смотрели за тем, как медленно разгорается огонь на ветвях. Но тут внезапно небо заволокло чернотой, над лесом прогремел гром, пошел дождь и затушил огонь. Это так разозлило короля, что он соскочил с лошади, отобрал топор у нового королевского лесоруба и сам срубил последнее дерево.
— Он умер?
— Нет. В этой истории никто не умирает. «Чему быть, тому не миновать, — сказал король. — Если быть мне проклятым — пусть буду проклят. Разве не был я проклят в тот день, когда мой отец вошел в этот несуществующий больше лес и остался в нем навсегда? Я не боюсь проклятья. Я выполнил свой долг перед отцом». И король со свитой поехали обратно во дворец.
— Когда уже проклятье начнет действовать?! А можно чаю?
— Ты уже не хочешь слушать, что было дальше?
— Хочу. И чая.
— Тогда потерпи.
— Мааам…
— Чай или дальше, — она положила ему руку на лоб. Он был все таким же горячим.
— Дальше.
— Срубив последнее дерево, король отправился не прямиком во дворец, а в монастырь на север, находившийся в двадцати километрах от королевского дворца. У короля и королевы не было детей, но он хотел наследника. Король любил жену, а она его, но он ждал чуда, что жена понесет.
— Понесет? Кого понесет?
— Это значит забеременеет. Время шло, и король понял, что чуда не произойдет. Если бы он жил в наше с тобой время, он бы развелся с женой, но тогда разводы были редким и трудным делом.
— Он убил её?
— Нет. Король отправил жену в монастырь, и она постриглась в монахини. Он время от времени навещал её. В этот раз он не планировал ехать к ней, но, несмотря на слова, сказанные им у срубленного дерева, проклятье волновало его, и он решил поговорить с ней. Но когда они остались наедине, он не смог рассказать ей о том, что произошло. Он боялся признаться ей в своем страхе.. Жена не одобряла вырубку леса во имя пропавшего отца, считала это глупостью. Король начал поиски новой жены, которая смогла бы родить ему наследника. Он уже выбрал несколько девушек из благородных семейств города и хотел посоветоваться с женой. Но она не дала ему совета. «Ты был моим мужем и остаешься моим другом, я люблю тебя, — сказала бывшая королева. — Хотя устав монастыря не велит мне любить мужчину. Я не могу помочь тебе: все равно чтобы ты попросил меня выбрать самый острый нож, чтобы порезать мне руку». Королю было приятно слышать, что жена все еще любит его, даже несмотря на запрет бога любить кого-то из плоти и крови, но её ответ все равно расстроил его. «Так жаль, что ты не можешь родить мне сына,» — сказал он ей. Он обнял её и поцеловал, помня, что монахиням запрещено прикасаться к людям мужского пола. Жена отстранилась от него.
— Ну когда уже проклятье начнет действовать… — простонал Миша и зарылся в высокой подушке.
— Потерпи. Скоро.
— А можно аскорбинку?
— Давай, я дораскажу и принесу тебе чай и аскорбинку? Давай.
Миша замотал головой, но потом затих.
— Проклятье никогда не начнется… — прошептал он.
— На следующий день король позвал слугу и велел ему почистить зеркало в королевских покоях: оно стало мутнеть. Слуга тер зеркало изо всех сил, но не смог отмыть его. К счастью, это было не единственное огромное зеркало в королевском дворце, было решено его заменить. Но когда король вернулся вечером к себе в покои, он снова позвал слугу и отчитал его: зеркало было мутным. Когда король проснулся утром, зеркало сверху донизу было затянуто белой пленкой.
— Проклятье!
— Король вышел в коридор, где висело несколько больших зеркал. Чем дольше он смотрел в зеркало, тем мутнее оно становилось. На его глазах ясная отражающая поверхность стала бело-серой, как наждачная бумага. Когда он подошел к последнему нетронутому зеркалу, оно треснуло в нескольких местах и почернело.
— Проклятье! — прошептал Миша
— Проклятье, воскликнул король. Проклятье, прошептали слуги. Нигде больше король не мог увидеть своего отражения. Каждое зеркало, к которому он приближался, покрывалось патиной, трескалось и умирало. Сначала это разозлило короля, он повелел убрать все зеркала из дворца, но потом гнев его остыл и он решил, что из всех возможных проклятий это не самое неприятное. Жизнь в дворце продолжалась, король выбрал самую юную и красивую девушку из благородных семей королевства и должен был вскоре обвенчаться с ней. Но внезапно он понял, что начинает забывать, как выглядит, проклятье не давало ему увидеть себя не только в зеркалах: вода покрылась рябью, когда он наклонялся над рекой, окна запотевали, когда он подходил к ним, свет становился тусклым, чтобы он не увидел своего отражения в темном стекле. Король заказал свадебный портрет придворному художнику. Несколько дней художник рисовал его по несколько часов, но, когда король потребовал показать эскиз портрета, художник стал бледен и проговорил, запинаясь: «Я не хотел вам говорить, ваше величество, думая, что сумею перехитрить проклятие, но все напрасно: каждую ночь картину сжирает черный грибок и мне приходится все начинать заново».
— Проклятье! — воскликнул король.
— Проклятье… — прошептал Миша, уткнувшись в руку матери.
«Я больше никогда не смогу увидеть себя. Я помню себя только ребенком». Король поспешил в монастырь и приник к коленям королевы, ставшей монахиней, позволил ей приласкать себя. У него был портрет, где он был изображен маленьким мальчиком: он был сделан, когда пропал его отец и король был вынужден занять его место на престоле. Он терпеть не мог этот портрет, отчетливо видя злость и испуг на своем лице, едва скрытые напускной надменностью. Но все равно король приказал повесить детский портрет в королевской опочивальне и перед сном всматривался в юного себя, злящегося на мир, на пропавшего отца, на окаянный лес — чтобы понять, каким же он стал.
«Бедный мой возлюбленный, — сказала королева-монахиня. — Ты живешь как крестьянский сын, не знавший зеркал и отражений».
— Кто-нибудь уже умрет? — спросил Миша.
— Я же сказала тебе, в этой истории никто не умирает.
— Она мне не нравится.
— Ты хочешь, чтобы непременно кто-нибудь умер?
— Нет. Но она мне все равно не нравится.
Мама погладила его по волосам и понюхала Мишин лоб: он пылал от жара. Она продолжила.
— Король сильно рассердился на жену: как посмела она сравнить его с неотесанным крестьянином. Хорошо, подумал он, что у него есть новая молодая жена, она не посмеет сказать ему в лицо что-то оскорбительное. Полина, так звали его новую жену, была дочерью главы казначейства. Ей недавно исполнилось 17 лет. Она была молчаливой и задумчивой (импульсивных женщин и вообще резких людей король не переносил на дух, молчаливость он считал главной добродетелью женщины). У Полины были темные красивые глаза и высокий белый лоб. Король проводил долгие вечера, глядя на нее. Он смотрел на свое отражение в ее темно-карих глазах, думая, что обманул проклятие. Но в один прекрасный день…
— Надоело, — сказал Миша. — Хочу пить.
— Сейчас папа принесет чай.
— Хочу пить.
— Осталось совсем немного. Потерпи. Неужели тебе не хочется узнать…
— Нет, — Миша перебил её. — Хочу пить! Пить!
Он скинул с себя одеяло, майка задралась, обнажила живот и пупок. Мама наклонилась над Мишей и уложила его голову на подушку, ногами и руками он отталкивал от себя одеяло.
— Тише, тише, — прошептала она, успокаивая его. — Это жар. Жар.
— Она слепая, — сказал Миша тихо.
— Кто?
— Принцесса.
— Жена короля?
Миша кивнул. Мама убрала волосы с его раскрасневшегося лица и накрыла Мишу одеялом.
— Зрение новой жены короля стало слабеть, она перестала различать цвета, потом слуг и придворных, а вскоре совсем перестала видеть. Но она родила королю наследника, и в душе его воцарился покой. Он не напрасно жил — теперь у него есть сын. Король перестал думать о проклятии и искать свое отражение: он видел себя в маленьком принце.
— Конец? Скучно.
— Ещё не конец. Ещё чуточку. Прошло тринадцать лет, и ко двору короля приехал серебряных дел мастер. Он объявил, что соорудил зеркало, в котором король сможет увидеть себя. Но соглашался отдать его королю лишь при условии, что король женится на его сестре. Мысль о том, чтобы увидеть себя, породила в душе короля смуту и сомнения. Но у серебряных дел мастера была красивая молодая сестра, от ее улыбки на душе короля стало покойнее. Он сказал, что ему нужно три дня на раздумья, а сам взял сына и поехал с ним за город, чтобы подышать свежим воздухом и показать ему растения и деревья — как и дед, мальчик интересовался ботаникой. В последнее время король стал быстро уставать, он проводил долгие часы в одиночестве и редко видел сына.
— Хочу пить, — сказал Миша тихо.
— Король и маленький принц поехали дорогой мимо недоброго леса, где пропал старый король, и каково же было удивление короля — он обнаружил лес на прежнем месте. Высокий лес вырос на месте вырубленного.
— Лес, — прошептал Миша.
— Король не мог поверить своим глазам. Он вошел в лес, проглотивший его отца, злой оттого, что деревья посмели вырасти снова, и тут же удивился: в нем не было ни одного пенька, напоминавшего о вырубке. «Что за чертовщина», — сказал король. «Смотри, папа, кровавое дерево», — сказал ему маленький принц, его сын, показывая на дерево с красными и серыми листьями…
Отец вошел в комнату, его высокая плотная фигура встала в проеме двери, чуть не касаясь головой наличника.
— Скорая приехала, — отец отодвинулся и пропустил вперед себя врача в синей форме.
— Здрасьте. Где больной? Какая температура? — Врач был маленького роста и смуглый, вокруг шеи его блестел стетоскоп.
— 39 второй день, — сказал отец.
— Уже третий день, — сказала мама.
Мама прижалась губами к Мишиному лбу.
— Пора, — сказала мама, — надо ехать.
Миша замер. Он держал маму за руку.
— Мишка, мы не можем сбить температуру. Так нельзя. Надо в больницу.
Миша вытянулся на кровати, его лицо стало малиновым, но уже через секунду он начал бить руками и ногами перед собой, как будто в него вселился злой демон.
— Нет! Нет, мама нет. Не отдавай меня. Нет! Не поеду в больницу! Не поеду в больницу! Непоедувбольницу! Не отдавай меня! Нет! Только не в больницу!
Слезы потекли по его нежному, ставшему малиновым лицу. Он стянул с себя майку через голову. Мама разорвала их объятья и встала у стены, обхватив себя руками за шею. Миша начал выть, он срывался с плача на крик, потом снова на плач, как собака, кого чужой запах отвлекает от тени под забором. Отец подошел к Мише и поднял его с кровати, обняв, как скрученный коврик. Миша пытался прокусить отцу ладонь, но его плачущий рот был слишком маленьким, а отцовская рука слишком толстой.
— Ну кто тут ревуха. Успокаиваемся, успокаиваемся… — сказал врач по-доброму, но с легкой насмешкой. — Надо померить температуру.
— В машине померяете, — сказал отец строго и вынес Мишу в коридор.
2. неудачная попытка
Крючков приехал на ночное дежурство (с 22 до 5.30 утра) за два часа до смены, как они договаривались с Зелиновым, но Зелинов словно растворился в отделении. Крючков поболтал с медсестрами, каждая уверила его, что видела Зелинова только что, и он выходил из операционной после извлечения. Марине, нравившейся ему больше остальных медсестер, Крючков предложил выпить чаю с печеньем в пустом боксе, но она нервно засмеялась, а потом отказалась со выражением оскорбленной холодности (в четвертый раз подряд).
Крючков пожал плечами, тайно подозревая, что она целуется с Зелиновым в туалете. Он проверил пациента Охрименко, кому Зелинов, судя по нервным записям в карте произвел извлечение в 19.15, его состояние соотвествовало всем нормам — он спал, еще не выйдя из-под наркоза. Профессор Альтшулер, Денисова из лаборатории и Зелинов из хирургии всерьез опасались за успех операции: Охрименко был гигантом и диабетиком, для того, чтобы уложить его почти два метра роста и 130 килограмм веса, потребовалось приставить и скрепить между собой две койки.
— Ну и жиртест, — сказал, глядя на спящего Охрименко, Зелинов, когда они с Крючковым и лаборанткой Денисовой, следили за показателями, проверяя на пациенте малую дозу анастезии.
— Святогор, — сказала Денисова, а уголок ее рта ушел вбок, как всегда, когда она говорила шуточки, не понятные никому, кроме нее самой.
— Чего? Кто? — переспросил Зелинов.
— Хочешь залезть к нему в карман, Добрыня?
— Денисова, что, тебя давно никто не ебал? Харе говорить шарадами.
Крючоков потупил глаза, боясь, что покраснеет. Зелинов начал позволять себе вольности в отношении Денисовой, после того как они год вместе проходили на курсы повышения квалификации. Крючков знал, что Зелинов не видит в этом ничего оскорбительного, когда они оставались вдвоем, он с вздохом говорил, какая у Денисовой мягкая упругая попка и с каким удовольствием он бы ее жмакал, но сука влепила ему пощечину, когда он попытался погладить ее по руке, по, мать ее, руке!
— Застегни ширинку, Зелинов, — ответила Денисова и взялась за дверную ручку. — Следи за кардиаграммой.
Крючков не знал, как следует реагировать и чью сторону принять: Денисова восхищала и пугала его, волны холода и с тругом сдерживаемего презрения расходились от нее, даже когда она просто проходила по коридору. Зелинов был его приятелем. В глубине души Крючкову не нравился Зелинов: он был сутылым, с залысиной, ямками акне на лице, угрями за крыльями носа и влажными темными глазами. Но его хлипкое тело говорило таким нежным глубоким и уверенным в себе голос, какой мог быть только у красавчиков-врачей из американских сериалов.
Вечерние операции были самыми дешевыми, их проводили интерны, вроде него, или врачи с небольшим стажем вроде Зелинова. Профессор Альшулер проводил три врезки и два извлечения (или наоборот — три извлечения и две врезки) с 7.30 утра в четверг. Это был день, когда операционную мыли и дезинфицировали дважды к его приходу.
Опустившись на жесткую койку в пустом боксе, Крючков достал из прикроватной тумбочки открытую пачку курабье. Первый глоток чая ошпарил ему рот, и он едва не выплюнул разжеванное печенье себе на халат. Почему симпатичные женщины, как Денисова, допускают сальности в их адрес, а еще более симпатичные и сексуальные, как медсестра Марина, позволяют губам такого сморчка, как Зелинов, находить их губы, раздвигать их и языком касаться языка в темноте ординаторского туалета? Крючков прикусил обожженный язык. Все дело в сексуальном голосе? В этой чертовой уверенности, которой у него нет?
В бокс постучали, дверь приоткрылась, и в луч света из коридора пролезла голова Зелинова.
— Анатоля? Что ты тут жуешь? Драпай, у тебя врезка в 20.15. Спасибо, братанчик. — Зелинов подмигнул ему. Он был одет в узкие обтягивающие джинсы и кожаную куртку. — Я улетел. А ты двигай давай.
В коридоре Крючков на ходу пролистал карточку пациентки. Муж ей изменял, она не могла простить, постоянно срывалась в истерики: они здесь, чтобы начать все с чистого листа. Таких, как они, в клинику Альтшулера приходило по пять-шесть пар каждую неделю. Иногда друг другу изменяли оба, но чаще — муж. Из всех пациентов Крючкову запомнилась одна пара, где никто никому не изменял, но жена отказывалась стирать и готовить. Интересно, что стало с ними после врезки. Он делал извлечение на муже, и оно прошло без заминок. Врезкой занимался Хручко, работавший в другой смене.
Светлана Охрименко была миниатюрной полной женщиной слегка за 40 с бледным отекшим лицом. На вопрос, как она себя чувствует, она пробормотала что-то нечленораздельное. На вопрос, хорошо ли переносит наркоз, — кивнула. Она выглядела раза в три меньше своего мужа, накрашена, волосы высоко зачесаны. Крючков сказал ей, чтобы она ни о чем не беспокоилась, но потом почувствовал себя придавленным штампом этой фразы, и спросил, не беспокоит ли ее что-нибудь. Светлана Охрименко почесала щеку, острые ногти оставили на коже красные разводы.
— Я все думаю, вдруг Оля не покормит Мурзика. Она такая рассеянная.
На Охрименко были бирюзовые серьги, похоже на золотой дискобол с камнем посередине, массивный перстень, вероятно, из одного комплекта с серьгами.
Крючков вышел в коридор. Внезапно — как будто кто-то поднес расшифровку диагноза к его глазам — он вспомнил бессонную ночь в отеле на конференции врезчиков, куда отправили их с Зелиновым. За стенкой раздавались странные звуки, Крючков не мог их точно идентифицировать: как будто кого-то душили, или люди занимались сексом с кляпом во рту. Он пытался заснуть под рекламу магазина на диване. Ведущая поднесла к экрану бархатную подушку, на ней лежали бирюзовые серьги, подвеска и перстень. «Это именно тот подарок, чтобы показать женщине, как вы ее цените».
Как показать женщине, что вы ее цените? Иногда Крючков пытался приблизиться к Денисовой: спрашивал, интересуется ли она театром, какую книгу читает. Всякий раз Денисова смотрела на него, как будто он обращался к ней на иностранном языке, и говорила: «Крючков, установи тиндер». В первые часы после очередного отказа Крючков думал, как ей отомстить, рассказать мужской части персонала клиники, что он видел, как она целуется с кавказцем с рынка, рассказать во всех подробностях — как тот месит ее грудь, как трогает между ног, как прижимает к ящикам с арбузами… Но скорее всего никто ему не поверит, а он поставит себя в глупое положение. Постепенно он забывал об идее мести.
Карине, медсестре, которая должна была ассестировать ему на врезке, он велел приготовить пациентку — смыть косметику, надеть шапочку и дать наркоз. Крючков не любил работать с Кариной, рыжей и костлявой, как смерть. Каждое их совместное дежурство она комментариями, хмыками и взглядами старалась внушить ему, какое он ничкемное ничего не соображающее пустое место. Один раз он прикрикнул на нее, но она зашлась таким диким плачем, что Крючков больше не решался вступать с ней в прямой конфликт. От его указаний костлявое плечо Карины передернуло.
— Я, по-вашему, лаборантка? Анастезиолог? Хаха. Где я возьму вам наркоз? Вы сегодня заведующий приемным покоем, вы и доставайте.
Внутри Крючкова загорелся холодный огонек.
— Идите, Орлова, выполняйте, что велено. Разве Зелинов не оставил анастезию для пациентки? — Крючков не знал, за какую ниточку ему зацепиться.
— По щучьему велению, по моему хотению. — Она приблизила к нему худое лицо со впалыми щеками. — Ничего. Он. Не оставил. Операция была час назад.
Крючков проклинал Зелинова, поднимаясь в лабораторию на третий этаж. На звонки Зелинов не отвечал, сообщения не просматривал. Все лампы на третьем этаже были потушены. Крючков представил, что попал в районную поликлинику после ее закрытия, и дойдя до конца коридора увидит окна дома, где жила Вера Маслова, в которую он был влюблен с 9-го класса по 3-й курс института. Иногда он записывался к терапевту во второй половине дня, чтобы, сидя в очереди, смотреть, как она делает уроки за столом в окружении учебников. Крючков знал, что в конце коридора клиники его ждет шкаф с папками и пустой вазой с дыркой посередине. С трудом он нашел в связке нужный ключ и открыл лабораторию. Яркий флуоресцентный свет ослепил его, Крючков невольно накрыл глаза ладонью. Что, если бы он признался ей, что любит ее? Может быть, она не вышла бы за своего мужа-идиота. Иногда Крючков мечтал, как они приходят в клинику в четверг и Альтшулер на операции в 8 утра извлекает из него сэмпл переживаний (по мнению Альтшулера, «извлечение чувств» было моветоном, хотя все прочие клиники в городе придерживались этой терминологии) и врезает его в спящее под наркозом, все такое же юное и нежное тело Веры.
К сожалению и к счастью, анастезию для Охрименок готовила не Денисова, чьи пробирки и препараты были пронумерованы, отсортированы и находились в закрытой холодильной камере, ключ от которой был только у нее одной, а ее однофамилец Денисов — часть его препаратов стояла у него на столе, часть хранилась в разных холодильниках. После десятиминутных поисков, Крючков наконец-то нашел три перевязанных резинкой ампулы с фамилией Охрименко. Он множество раз видел, как Денисова готовит и вводит анестезию, несколько раз ассистировал ей. Операция без анестезиолога была несомненным нарушением, но Денисов уже неделю валялся с гриппом, и Зелинов, поругавшись с Денисовой, отказавшейся приехать в клинику вне смены, самостоятельно ввел наркоз на двух операциях без каких-либо последствий.
Без косметики, в шапочке бледно-зеленого цвета, с серыми кругами под глазами Охрименко выглядела беззащитной, бесконечно уставшей, чуть моложе, чем Крючков запомнил ее до того, как поднимался на третий этаж.
— Светлана… э-э… — Крючков забыл ее отчество, а карточка лежала слишком далеко, ему пришлось бы тянуться за ней, наклонившишь над пациенткой. — Сейчас я приготовлю ингалятор с анастезией, вам надо будет подышать ей несколько минут, после чего вы спокойно заснете, а я приступлю к операции. Это стандартная несложная процедура, но я по технике безопасности, я обязан провести инструктаж. Во время процедурного сна ваше сознание выключится, за исключением бессознательных процессов, тех, что идут в фоновом режиме. Я введу вам сэмпл вашего мужа дважды — через сетчатку, как обычные капли в глаза, и через внутреннее ухо — потому возможна небольшая тошливость, когда вы очнетесь, ведь рядом находится вестибулярный аппарата…
Охрименко схватила его руку.
— Я не хочу прощать его. Не могу. Не хочу.
Такие минуты Крючков ненавидел больше всего на свете. Что он мог ей сказать? Она выбрала себе в мужья эту спящую груду мяса. Она была его женой. Пути назад нет.
— Светлана… Викторовна….
— Игоревна, — поправила его Охрименко.
— Светлана Игоревна, ваш муж прошел непростую операцию, рисковал собой — учитывая его заболевания, вы хотите, чтобы его чувства отправились в мусорный бак?
— Нет, но…
Это взбесило Крючкова, он смахнул ее руку со своего запястья.
— Тогда прекращаем. Не ходите, как хотите. Но завтра утром сами сообщите своему мужу, что не стали проходить процедуру.
— Нет, нет…
Женщина всхлипнула. Слезы потекли по ее белым щекам.
Крючков подумал, какая это огромная несправделивость, что на их операциях нет консультирующего психолога, Грабовской, кнутом и пряником успокаивающей взбрыкивающих пациентов. Раз в неделю непременно кто-то начинал плакать и причитать, что не даст прикоснуться к своим чувствам. Но Крючков еще не видел — своими глазами, что происходило в других клиниках он не знал — отказа от операции.
— Женщина! — Крючков удивился тому, как подпрыгнул его голос. Он почти рявкнул на нее. — Ваш муж пытается спасти ваш брак! Что вы тут ерепенитесь!
Она зарыла рот рукой, чтобы не закричать, глаза ее сжались в узкие дрожащие полосы, лицо, словно его окатили водой, залило слезами. Она душила в себе плач и кивала. Крючков остро почувствовал, что ненавидит ее в этот момент — за всех тех женщин, что не замечали его, игнорировали его чувства, и даже в такой решающий момент отказываются услышать их…
— Орлова, — рявкнул он. — Подготовьте пациентку к операции! Ингалятор!
Крючков провел операцию за рекордные 20 минут, это было даже быстрее врезки у женщины с поврежденным хрусталиком, из-за чего было решено не делать врезку на глазах. Орлова, ощутив дыхание его гнева, ассистировала ему живо, с легкой готовностью, без комментариев и хмыканья, а, когда они закончили, подобострастно кивнула, что Крючков воспринял как похвалу.
Но после операции он едва не расплакался в туалете. Что же это получается? На хорошее отношение можно рассчитывать, только если ведешь себя как свинья? Он вспомнил красное от слез лицо Охрименко, затыкающей себе рот ладонью, его едва не вырвало.
В дверь постучали.
— Что еще? — ответил он грубо. — Я на толчке.
— У нас осложнение, — громко сказал новый для него голос Орловой, не подакалывающий, не насмехающий, дрожащий в своей серьезности.
Крючков выбежал из туалета с криво застегнутым ремнем, едва смочив руки водой.
Пульс Охрименко едва прослушивался, из левого уха, куда Крючков с такой невиданной для себя легкостью врезал чувства ее мужа, текла кровь.
— Ах ты черт, — пробормотал Крючков. На мониторе он увидел источник кровотечения, заделанный лазером шов врезки разошелся. Но как?
— Я позвонила профессору Альтшулеру, — сказала Орлова.
Крючков ждал этих слов и не разозлился на нее.
— Это остановка сердца, — сказал он уверенно.
— Это наркоз…
— Дело не в наркозе. Чувства ее мужа убивают ее. Готовьте дефибриллятор. И реаниматологический коктейль, быстро.
— Но мы прервем усвоение…
— Она щас сдохнет! Неси дефибриллятор!
Через час после трех разрядов дефибриллятора и заштопанного лазером уха Крючков и Орлова сидели на полу реанимационной, не отрывая взгляда от нитки показателей на мониторе рядом со спящей женщиной.
Прибывший в клинику около полуночи профессор Алексей Альтшулер проверил состояние пациентки и нашел его стабильным и удовлетворительным. Это был высокий и худой мужчина со строгим лицом учителя дореволюционной гимназии, при любом случае достающим из учительской парты розги. Он похвалил Крючкова и Орлову за уверенные действия.
— Анатолий, — сказал профессор Крючкову, когда они остались около тела пациентки вдвоем. — Вы провели врезку, но в их контракте указаны параллельные извлечение и врезка. Вы видели их контракт?
Крючков прикусил язык, чтобы не проболтаться, что Охрименок должен был оперировать Зелинов.
— Это серьезное нарушение процедуры. Согласно методу Вандала, и вы это должны знать лучше меня, после участия в прошлогодней конференции по щадящей экстрации, извлечение категорически не рекомендуют делать после только что сделанной врезки. Это как пересадка канцерогенного органа.
— Понимаете, Алексей Гаврилович…
— Я все прекрасно понимаю, Анатолий. Поэтому приступайте к извлечению.
— Что? Простите…
— Приступайте к извлечению. Карину я отправил домой. Пусть вам проассистирует кто-нибудь из регистрации.
Направлясь к выходу, Альтшулер внимательно посмотрел на Крючкова, немного замялся, а потом сказал очень мягко, как отец говорит младшему сыну.
— Сопли соберите. Вы же врач, не тетенька. Люди смотрят на вас.
Около двух часов ночи вместе с испуганными девушками из регистратуры Крючков произвел извлечение на реанимированном им теле Светланы Охрименко. Несмотря на дрожащие руки, он действовал быстро и ловко, и потом еще час сидел в палате на кушетке рядом с пациенткой, ожидая, что ее пульс оборвется. Но ее пульс тек ровно и уверенно, она спала. Заснул и Крючков.
На следующий день Хручко, вышедший на замену уехавшего досыпать домой Крючкова (они обменялись сменами по просьбе профессора Альтшулера), сделал врезку пациенту Охрименко, и через 17 минут после завершения операции, сердце пациента остановилось. Никакие попытки вернуть его жизнедеятельность к стабильным показателям не увенчались успехом. В 10.47 утра хирург-реаниматолог Хручко в присутствии нравившейся Крючкову меседстры Марины зафиксировал время смерти.
3. непринятое предложение
Двое мужчин стояли около темной воды, за ними поднималась насыпь, покрытая газончиком с отцветшими одуванчиками и свежепокрашенными одиннадцатиэтажными домами.
— Не знаю, девушка, что вам еще сказать, — Крючков остановился у кромки пруда и столкнул носком ботинка маленький камешек в воду.
— Птичка, — показал он на утку с черной шеей, — Знаете, как называется? Может, черношейка?
— Я просил не называть меня «девушкой», Анатолий Сергеевич.
— Разве вы не девушка?
— Нет.
— Как вас называть?
— Можно по имени. Кирилл.
— У вас же женская физиология, — Крючков сделал паузу, посмотрел тихо на собеседника и добавил. — Кирилл?
— Женская. Но это ничего не решает.
— А что решает?
— Я решаю.
— Не быть женщиной?
— Именно так.
— Не нравится быть женщиной?
Кирилл рассмеялся металлическим искусственным смехом.
— Я ненавижу все женское. Женскую физиологию, женское тело, женскую слабость, женскую покладистость, женскую истеричность, женскую подлость. Я бы посмотрел, как бы все заговорили, если бы ваше тело каждый месяц начинало истекать кровью…
Облако накрыло собой солнце, и они оказались в тени под тяжелой и старой ивой. Пахло водорослями. Крючков сильно поправился, он был сутулым, выглядел старше своих лет, одетый в джинсы и бежевую ветровку. Волос на его голове почти не осталось, он казался усталым, но спокойным. Его собеседник был хрупким существом с тонкими, как палочки от эскимо, руками и ногами. Кирилл был одет в черный костюм из прорезиненного материала, защищающего от дождя, и высокие кожаные ботинки на шнуровке.
— Я вам признаюсь — я согласился с вами поговорить, потому что у вас приятный голос. Я и Наде сказал: такая приятная девушка, не могу ей отказать… да-да, не девушка, но понятно… Надя тоже удивилась, что девушка может быть членом мужского сопротивления.
— Если вы еще раз назовете меня «девушкой», я ударю вас по лицу.
— Я же вам в отцы гожусь…
— Я вас предупредил.
Крючков сощурился, как будто что-то микроскопическое попало ему в глаз. Потом он выпрямился.
— Когда я работал в клинике Альтшулера, я тоже ненавидел женщин. Они не подпускали меня к себе. Не понимали меня. Возбуждали меня. Тяжелое время.
Кирилл сделал шаг к Крючкову и прошептал ему на ухо.
— Мы покажем всему миру, что вас подставили. Что вас растоптали, чтобы продолжить эту махинацию Вандала — по уничтожению мужчин, по превращению человечества в скопцов и трусов.
Крючков отмахнулся от него.
— Да что ты несешь.
— Все это знают. Не было никакой врачебной ошибки. Не было неправильной дозы наркоза. Вас наказали ни за что.
Крючков надолго замолчал.
— Неужели вам не обидно, что вас лишили профессии, лишили всего!
— Было. Было… обидно. Я… что скрывать, сильно запил… Но врачебное расследование — оно коснулось не только меня. Карина Орлова, медсестра, с которой мы проводили операцию… Ее тоже обвинили. Мы постоянно были вместе на всех разбирательствах. Я заметил, что она тоже пьет. Сначала мы начали вместе пить, а потом… да, наверное, можно сказать, встречаться. Ну точнее мы не встречались, а вместе опускались на дно. Я отчаянно влюбился в нее. Сейчас пошло и глупо так говорить, но она изменила меня как человека — я перестал бояться того, как я выгляжу, как пахну, что могу казаться слабым. Возможно, если бы клиника не растоптала нас, мы не были бы так откровенны друг с другом. Иногда мы могли целый день плакать, обнявшись. Первый раз я ощутил чужое тело как свое собственное, ее родинки, ее подмышки, волосы внизу живота, ее руки, ее локти. Не было стеснения, не было страха… я расцвел в ней. Я освободился.
— Почему же вы расстались?
— Я полюбил другую.
— Вы предали ее.
Крючков усмехнулся со злостью.
— Вы, Кирилл, говорите как женщина. Но я хотел сказать другое… До того, как я встретил узнал ее, я никогда не задумывался о методах Вандала. Врезка и извлечение были такой же обыкновенщиной, как удаление аппендикса и чистка зубов. А тогда… я был с женщиной, я чувствовал ее, я знал, что она чувствует. И она чувствовала меня. И нам не нужно было ничего врезать и извлекать.
— Достаточно напиваться и трахаться.
Крючков смущенно улыбнулся.
— Да, но… дело не в алкоголе. Дело в доверии. И в смелости. Насколько ты готов обнажиться перед другим? Перед другой? Почему так редки родительские врезки. Люди боятся открыться родителям даже с помощью метода Вандала — где вам, мать вашу, гарантируют, что люди почувствуют то, что чувствуете вы.
Кирилл взял Крючкова под локоть, Крючков попытался стряхнуть его руку, но ему не удалось — кулак Кирилла сжал его, как тиски.
— А теперь смотри внимательно, Анатолий, — голос Кирилла остался таким же мягким и мелодичным, но в весе, добавленном им к слову «внимательно», Крючков ощутил угрозу. — Ты опустившийся слюнтяй, алкаш, живешь на пенсию любовницы. А твоя большая любовь Орлова, опустившаяся алкоголичка, которую выкинули из квартиры и она околела на улице. — Крючков застонал. — Метод Вандала и клиника Альтшулера сотворили с тобой такое — а ты и рад. Научился чувствовать. А теперь научись думать. Ты с нами или нет?
— Что-0?
— Ты — последний мученик мужского мира, тебя растоптали, а ты облизываешь свои раны, как кот. Они никогда не заживут. Мы оплатим тебе новую квартиру и нарколога. Мы всему миру покажем, что все было подстроено Альтшулером. В одной только нашей группе в контакте три с половиной миллиона человек — три миллиона молодых сильных мужчин, которые готовы отомстить за тебя.
Крючков рассмеялся, а затем резко дернулся в сторону. Ему удалось разорвать хватку Кирилла, и теперь он потирал ноющее место на руке.
— Посмотри, в кого ты превратился. В сорок лет ты выглядишь на шестьдесят.
Лицо Кирилла — миловидное, с правильными симметричными чертами, с восьмимиллиметровой стрижкой, оно могло бы смотреть на Крючкова с модного журнала для женщин, но живое, дышащее яростью смотрело на него прямо сейчас — исказилось в гримасе неприятия и раздражения.
Крючков молчал. Он почесал лоб, потрогал лысеющую голову.
— Так, наверное, чувствует себя женщина. Ты всем должен… Всем ты не так вышел. Старый, жирный, алкоголик… Но все мужчины в моем доме такие же, как и я. На улице, где я живу, таких большинство. И никого из них глава «Мужского сопротивления» Михаил Григорьев не называет главным мучеником 21-го века.
Тело Кирилла замерло. Голос Крючкова окреп, спина выпрямилась, он произнес.
— Я запрещаю вам использовать мое имя. Ищите себе другого дурачка для оправдания вашего дерьма. Я никому ничего не должен — ни Альшулеру, ни вашей группке фанатиков. Передай это своему главарю, девочка…
Что-то яркое и металлическое блеснуло у Крючкова перед лицом, он не успел среагировать и переместиться. Электрический разряд из крошечного шокера, спрятанного в ладони Кирилла, заставил его тело подпрыгнуть над землей, глаза Крючкова выступили из орбит. Обессиленное, растворившееся в острой, расходящейся от шеи к плечам, животу, паху, волне боли, тело Крючкова потеряло контроль и рухнуло в пыль и песок около кромки озера. Кирилл постоял около тела Крючкова еще минуту, оглянулся в поисках свидетелей и глазами пробежал зашторенные окна домов на другой стороне пруда. Несколькими резкими рваными пинками — кто мог ожидать ожесточенной силы в таком хрупком теле — он столкнул тело в испачканной бежевой ветровке в воду.
4. пойманный вожак
Деревья над ними зашумели, Михал поднял голову, ветки расступились и солнечный луч упал ему на лицо.
— Когда я был маленьким, мы жили на даче, как-то раз мы пошли с отцом в лес за грибами, или просто погулять, отец рассказал мне, что деревья в нашем лесу не обычные, это заколдованный лес. Когда-то там давно было только поле, две армии сошлись на нем в кровопролитном бою, одна сторона начала брать верх над другой. Одного бойца ранили, и он начал испускать дух. Но его жена была ведьмой, чтобы спасти его, она наложила на него заклятие, прокляла его кровь. Тому, кто прольет его кровь, кого коснется его кровь, было суждено превратиться в дерево. Воин был знаменосцем, знамя с следами его крови, с отпечатком его руки на древке переходило от одного бойца к другому. Пошел дождь, и его кровь смешалась с дождевой водой и землей, не осталось ни одного бойца, на кого бы не попала заколдованная кровь. Битва замерла. Молодые воины, сильные мужчины, раненые мужчины, готовые победить и почти проигравшие, все они превратились в деревья — в молодые побеги кленов и ольхи, в тяжелые ели с толстыми стволами, лежащие, скрученные, лишь один умирающий остался в этом темном лесу под стеной дождя. Своей любовью, своим ведовством женщина лишила его доблестной смерти, лишила его братьев — и он испустил последний вдох не как воин, но как заблудившийся в лесу мальчик, напоровшийся на острую ветку. Его братья — кто застыл в вечном ожидании продолжения боя — они все еще ждут своего часа. Они ждут, когда придет тот, кто окропит их кровью ведьмы, кровью ее потомков, и разорвет проклятье и их молчание, вернет их из небытия, чтобы они могли скрестить оружие и завершить битву.
Лицо Михаила, когда он рассказывал об отце, щурилось от света, восторг и солнечные блики порхали по нему. Когда он закончил говорить, солнце скрылось за облаками.
— Вы поняли меня, братья. Пришел час снять заклятье. Мы превращены в деревья, замерли — мы не хозяева на своей земле, не покоряем континенты, боимся ответить пощечиной на пощечину. Мы перестали быть мужчинами, нас превращают в женщин. Какое потомство может дать зараженная кровь? Порченная кровь? Весь мир должен увидеть, что мы не позволим больше издеваться над собой. Этот день настал. Думайте о нас. Молитесь за нас. Присоединяйтесь к нашему стриму через полтора часа. Мы начнем операцию.
Тень пробежала по лицу Михаила. Это был похожий на гимнаста миниатюрный мужчина с родинкой на щеке. Когда он волновался, его щеки покрывал густой румянец.
— Останови запись, — сказал он.
— Хорошо, — ответил Кирилл.
— Слишком длинно. Запишем еще раз.
— Мне кажется, очень хорошо получилось.
— Запишем еще раз.
— Я просто хотел сказать… Свет так падал, красиво получилось…
— Сотри и запиши еще раз.
Кирилл поджал губы и поправил телефон на штативе.
— Не злись, пожалуйста…
— Это должно было быть видео с Крючковым, если бы кто-то не утопил его в пруду.
— Он отказывался помогать…
— Все. Хватит трепаться. Мало времени.
Михаил запрокинул голову, и, словно сымитировав движение его тела, облака раступились, и солнечный луч опустился ему на лицо.
Когда Агриппина Денисова переступила порог клиники утром четверга, первое, что она увидела, были засыхающие пятна крови и кровавые разводы от половой тряпки на песочно-желтой глянцевой плитке в приемном покое. Денисова остановилась около пятна, ее голос прозвенел на всю регистратуру.
— И это что такое?
С тяжелым вздохом она поставила свою сумку на стойку регистратуры. Молоденькая администраторша, на чьем бейджике было написано «Патимат», смотрела на нее с молчаливым ужасом.
— Где уборщица? Почему у нас на входе сцена приступления?
— Я-я… первый день сегодня… Марина сказала, что… что…
— Первый день сегодня… А у уборщицы какой сегодня день? Марина… какая Марина? Красновицкая? — Она достала телефон и начала скроллить ленту контактов.
Из темного коридора раздались быстрые легкие шаги, Марина вышла на свет со шваброй в руках. На ней были белые брюки и белая футболка-поло, на руках, шее и лице — густой золотистый загар. Ее каштановые волосы, были забраны в хвост, она была больше похожа на теннисистку на Уимблдоне, чем на медсестру.
— Марина Геннадьевна, — поприветствовала ее Денисова легким кивком. — Кого-то расплющило в регистратуре. Надеюсь, это не один из наших клиентов.
— Агриппина Герасимовна, — кивнула Марина в ответ. — Нет и нет. Никто не умер. Патимат, — рукой она подозвала девушку, спрятавшуюся за стойкой. — Возьми в подсобке ведро и принеси теплой воды.
— А уборщиц у нас, разумеется, нет, — сказала Денисова.
— У нее сегодня отгул.
— С какой стати?
— Сегодня нет операций. Я ее отпустила.
— Я так и не услышала, откуда здесь эта кровь.
— Девушка сильно разбилась на велосипеде. Мы оказываем ей первую помощь.
Денисова замотала головой.
— Ничего не понимаю. Какая девушка? Какая первая помощь? Мы, что, богадельня?
— Пройдемте со мной.
Подходя к двери палаты, Денисова поцокала языком.
— Размещение в премиум-палате. Какие же вы сердобольные. Ни одна собака не набрала 03? И даже ментов никто не вызвал. А прибавку к зарплате хотят потом все…
На одной из кушеток в палате на двоих лежала хрупкая девушка с перебинтованной ногой. Одна штанина его джинсов была распорота, другая покрыта дорожной пылью. На лице и локтях появились свежие синяки и следы зеленки.
— Что тут здесь у нас? — Денисова уверенно подошла к девушке и осторожно взяла за подбородок, внимательно рассмотрела ее глаза. Волос на голове девушки почти не было — кроме трех миллиметров, как у солдата-рекрута. — Зрачки не увеличены. Кто вас так разукрасил?
— Я упал с велосипеда, — сказала девушка тихим мягким голосом. — Неудачный вираж.
— Ох уж эти велосипедисты… Как же вы доковыляли до нас?
— Я довез.
Из серого кресла в углу палаты поднялся невысокий молодой человек в оливковом бомбере и черных кедах. Денисова бросила в Красновицкую вопросительный взгляд.
— Он сбил ее, — сказала Марина.
— И что же, не хватило бензина, чтобы доехать два километра до городской больницы?
Водитель промолчал.
— Повреждения все поверхностные, в основном, содрана кожа, но мы испугались, вдруг внутренние органы затронуты…
— Значит, рентген и узи. Прекрасно. Просто прекрасно.
— Я оплачу все расходы, — сказал водитель. — Это моя вина, — и следом Марине. — Вы не закроете дверь?
Медсестра посмотрела на него неодумевающе.
— Дует, — сказал он.
— Вам не дует, — спросил он пострадавшую девушку.
— Немного, — ответила она.
— Дует только у вас в башке. Красновицкая, пусть они оба выметаются отсюда немедленно! Мы занимаемся операциями по методу Вандала, мы не богадельня.
За спиной у Денисовой что-то щелкнуло. Когда она обернулась, медсестра плавно опустилась на пол и застыла. На белой ткани ее теннисной футболки проступило красное пятно размером с вишню.
Агриппина Денисова дернулась к выходу, но ладонь велосипедистки сомкнулась на ее запястье, как наручник. Денисова едва не упала — она была в туфлях на невысоких шпильках и секунду балансировала в воздухе, пока не опустилась на одно колено.
Водитель переступил через тело Красновицкой и закрыл дверь палаты. В руке он держал странный предмет, похожий на ствол огнестрельного оружия.
Денисова оперлась рукой на колено и смотрела на лицо медсестры, на остановившийся взгляд, на волосы, не выбившиеся из прически даже после падения. Водитель наконился к ней и протянул руку, предлагая подняться.
— Здравствуйте, Агриппина Герасимовна. Я давно искал встречи с вами. Пришло время поговорить.
— Братья. Участники сопротивления. Молчаливые сторонники. Мы находимся в святая святых проекта по уничтожению мужской популяции Земли — в клинике Альтшулера, и сегодня с нами человек — не побоюсь этого слова, женщина, — на чьей совести сотни, если не тысячи поломанных мужских судеб. С нами главврач клиники Агриппина Герасимовна Денисова. Здравствуйте, Агриппина Денисов… упс, пардоньте, Герасимовна.
Михаил взял ее за подбородок и приподнял голову, чтобы Денисова посмотрела в камеру телефона.
— Вы террористы, это террористический акт, и вы сядете за покушение на мою жизнь и за убийство Марины Крапивницкой.
— Медсестра Крапивницкая, как и вы, явлалсь инструментами проекта по уничтожению мужского населения земли. Вы приговорены «Мужским сопротивлением» к смерти.
Денисова поджала губы, потом зажмурилась. Когда она открыла глаза, они по-прежнему были сухими. Она слегка откинула голову назад и плюнула в телефон, но ее плевок не долетел до камеры.
— Но всему свое время, — продолжил Михаил. — Мы не просто пришли поболтать с вами, мы хотим поговорить о человеке, кого ваш проект пережевал и сплюнул, как верблюд — колючку. Об Анатолие Крючкове. Мы спустимся в архив чувств и воспоминаний, на минус третий этаж клиники Альтшулера, чтобы посмотреть записи операций того дня… материалы, оставшиеся… Черт. Блять. Стоп. Стоп. Останови запись.
Кирилл опустил телефон. Михаил зажал голову руками, как будто это была ваза из двух частей и она могла расколоться навсегда без надежды на восстановление.
— Опять голова? — спросил Кирилл.
— Всегда болит голова, как кого-то застрелишь? — сказала Денисова.
— Еще одно слово, — Кирилл навел на нее странный предмет, похожий на электрическую бритву с металлическим шариком в маленьком отверстии посредине.
— Григорьев, — сказала Денисова, она поднялась с пола, распрямилась и связанными руками поправила выбившуюся из прически прядь. — Я знаю, зачем ты пришел. У меня есть то, что тебе нужно. Я же знаю, что тебя волнует не Крючков, это пустое место, кого отстранили всего лишь на три месяца, а он заложил квартиру и пьяный въехал в стену. У нас есть семпл чувств Валентина Григорьева, твоего отца. И он, как тебя правильно информировали, находится на минус третьем этаже нашей клиники.
— Это ловушка, — шепнул Кирилл.
Михаил выпустил голову и поморщился — от боли.
— Врезки не было… Вы ее не проводили.
— Все так. Твой отец исчез, и мать отказалась от врезки.
— Миша, это западня…
— Сколько мы уже здесь?
— Не знаю, семь-десять минут.
— Денисова, вы в состоянии провести врезку?
— Это не моя специализация, но да, я могла бы.
— Чего же мы ждем?
— Михаил, это не то, зачем мы сюда пришли. Это против принцип…
Михаил оттолкнул его.
— Это то, ради чего я живу. Если я умру сегодня, значит так надо. Но я должен услышать чувства моего отца. — Он посмотрел на Денисову снизу вверх — на каблуках она была выше его. — Одно движение к побегу, и ты труп.
Проходя мимо регистратуры, Денисова крикнула Патимат: «Пусть готовят вторую операционную».
В холоде и сумраке стеллажей минус третьего этажа Денисова протянула ему герметичный пластиковый пакет, а Григорьев поднес его к лампе дневного света: Grigoriev V/2026 было написано на наклейке.
Перед тем как поднести ингалятор к лицу, Григорьев сказал Денисовой.
— Если я не очнусь после операции, шестнадцать бойцов сопротивления войдут в клинику через главный вход, уничтожат все живое, что находится на ее территории, и сожгут это дьявольское место до тла.
Денисова кивнула. Она несколько минут стояла перед спящим главой мужского сопротивления, поглядывая на часы. Кирилл стоял сзади с прибором, стреляющим металлическими шариками, наготове.
— Чего вы ждете, — спросил он Денисову.
— Жду, когда подействует наркоз.
— Он уже заснул. Приступайте к операции.
— Я жду, когда подействует наркоз, которым я уколола тебя, деточка, когда мы проходили мимо регистратуры.
Кирилл придвинулся к стене и широко раздвинул ноги.
— Это распылтель. Мне не нужно прицеливаться, чтобы пуля оказалась у вас в глазу.
— Ну мне не привыкать проводить операцию с пулей в глазу.
— Приступайте.
Когда Денисова убрала лазер в специальный чехол после врезки, Кирилл сказал ей с вызовом.
— Что-то ваш наркоз все еще не подействовал.
— Маленькая доза, — согласилась Денисова. Она подошла к окну, открыла форточку и закурила.
— Этот тип на автобусной остановке — один из ваших бойцов? — спросила она Кирилла. — В черной футболке. Все ваши бойцы так выглядят? Он же шнурки завязать не сможет, не покалечив себя. Мог бы быть охранником у нас. Но я упразднила эту должность просиживания штанов…
— С этого момента вам лучше замолчать.
— Я уже выполнила свою часть, теперь можно убить меня.
— Чуть позже. Когда Михаил очнется.
Денисова покачала головой.
— Вы убили женщину, с которой я проработала восемь и прожила вместе последние шесть лет. И последнее, что я ей сказала, было… что же это было: «Рентген и узи». И еще что-то про богадельню. Мы не богадельня… А твои плоские мозги все еще думают, что ты выйдешь отсюда живой?
— Не пытайтесь спровоцировать меня.
— Патимат уже вызвала группу перехвата. Но они же такие же бесполезные, как и твои бойцы… Вон как этот тюфяк на лавочке. Думает, что его жизнь обретет какой-то смысл, если он кого-то убьет.
— Вы не оставляете мне выбора…
— Я только что взрезала твоему сопливому дружку чувства его матери. Могу врезать и твои, если захочешь. Так же жизнь проживешь, тихо обожая его, и не сможешь признаться в этом. А так раз — и готово.
Кирилл направил распылитель в лицо Денисовой.
— Как вы…
— Ему ничего не угрожает. Чувства редко обладают такой интенсивностью, чтобы кого-то убить. Это слабый ток. К тому же, этот сэмпл взят неизвестно когда.
— Михаил не простит мне этого…
— Михаилу плевать на тебя. Он общается только с призраками в своей башке. А вот что делаешь ты? Что женщина делает среди этого травмированного отребья?
— Я не женщина, — закричал Кирилл. — Замолчите, или я убью вас.
— Такие события могут заставить поверить в бога. Он кинул кубики у себя на Олимпе, и два клопа приползли к моему дому, высосали из меня кровь, и я сижу истекаю кровью… и в этом нет ровно никакого смысла….
— Замолчите, — прошептал Кирилл.
— В жизни нет другого смысла кроме боли. И чем быстрее ты убегаешь от этой мысли, тем скорее она тебя догонит.
На этих словах Денисова побросила перед собой чехол с лазером и ударила по нему, как будто она хотела перекинуть его через невидимую сетку. Чехол — а он весил три килограмма, не меньше — ударил Кирилла в плечо и коснулся лица. Раздался щелчок распылителя. Денисова нырнула на пол, выставыв наверх распахнутую ладонь: шарик прострелил ее по центру, как мишень в тире. Кровь брызнула из руки Денисовой, капли ее упали на спящего Михаила — на больничную простынь, на его руку, подключенную к капельнице.
Когда Денисова поднялась с пола, ошарашенное лицо Кирилла пожирало ее глазами. Денисова простонала и сжала кулак, кровь гроздьями потекла из него на пол.
— Жгут, — прошептала она, и в этот момент увидела, что вместо руки из плеча главы сопротивления торчит березовая ветка.
— Патимат, жгут, — крикнула Денисова и, кривясь от боли, добавила, — Буратино ждет небольшой сюрприз, когда он очнется.