1. В музее с дедушкой
Папа поймал Васечку за шкирку, когда тот беззвучно переобулся, осторожно открыл входную дверь и высунулся на лестничную клетку.
— Куда эт ты собрался? — отец рывком втащил его обратно в коридор и захлопнул дверь перед носом.
Васечка не сумел ответить ничего кроме «э-эээ».
— Совести никакой, — сказал отец, прожевывая бутерброд. — Сейчас мать с дедом поднимется. Ты идешь с ним в музей, забыл?
Васечка не забыл и тихо вздохнул, сморщившись от мучившего его жуткого нежелания тащиться с дедом куда-то в первый день каникул.
— Сходишь не развалишься, — сказал отец, садясь перед телевизором и придвигая к себе тарелку аккуратных бутербродов с докторской колбасой. — Сеня вот ходил — и ничего, цел. Да, Сеня?
Рекламу сменило выцветшее футбольное поле, лицо отца впилось в телевизор.
— Какой счет?
Парни с синей и зеленой спортивной форме катали мяч по полю. Второй тайм начался молниеносно.
Сеня сидел, вытянув ноги на кухонном уголке, и с отвращением посмотрел сначала на бутерброды, потом на скисшее лицо Васечки.
— Дед тебя научит жить, салага, — сказал он и засмеялся. Его смех быстро перешел в кашель: Сеня пытался бросить курить.
— А что это за музей? — спросил Васечка, немного стесняясь своего тонкого детского голоса после грубого голоса Сени.
— Черт его знает, — ответил отец с набитым ртом. — Военной техники, наверное. Куда вы ходили с дедом, Сеня? В музей военной техники?
Сеня ничего не ответил, продолжая полусонным, стеклянным взглядом следить за передвижениями мяча между ногами в бутсах.
Ключи зашуршали во входной двери, и Васечка понял, что сбежать ему уже не удастся.
От деда пахло вонючими сигаретами, алкоголем, одеколоном, нафталиновыми подушечками выходного серого костюма и еще какой-то гадостью: возможно так пахнут старики, думал Васечка, несколько раз он чувствовал в троллейбусах и трамвае похожий запах, но не был уверен, что он идет именно от старичья. Васечка хорошо знал запах деда и быстро привыкал к нему, но всякий раз его появление ударяло кулаком по носу.
— Кто-а дома есть? — дед шел, опираясь на трость, и каждый его шаг сопровождал сухой удар трости о ламинат. — Солда-а-аты, в ряд по двое становись! Ращитайсь! Сми-и-рно!
— Здрастье, здрастье, Сергей Валерьяныч, — сказал отец, оглядывая тестя не очень уж доброжелательно.
— Ну здравствуй, Миша. Пускаешь жену за руль, значить?
Брови приподнялись на лысыющей голове отца, он замешкался, не зная, как не нагрубить тестю.
— У меня водительский стаж больше, чем у него, — сказала мама, проходя с пакетами в кухню. И следом сказала Васечке.
— Одевайся, пойдете сейчас с дедушкой в музей.
— Арсений!
— Привет, деда.
— Ра-ащи-ийтайсь!
— Пе-ер-вый!
— Василий, ра-ащи-итайсь!
— А, чего? — Васечка не понял, что от него требуется.
— Скажи «второй», — буркнул отец.
— А-а?
— Васили-ий!
— Второ-ой… — потянул Васечка нерешительно.
— Во-ольно! — проорал дед и сел на табурет.
Мама вошла в комнату. Она все еще была в куртке и уличной обуви.
— Ну хватит дурачиться. Почему ты еще не одет? Живо одеваться! — Она жестами приказала Васечке подняться и отправиться в свою комнату.
— Раскомандовалась, понимаешь… — проворчал дед, полушутливо-полусерьезно. — Кто у вас штаны носит в семье, а?
— Ты бы разулась, — сказал отец с очередным бутербродом во рту, глядя не на жену, а в телевизор.
Мама застыла посреди комнаты с кефиром в руках. Васечка замер рядом с ней.
— Папа, еще раз я услышу это в своем доме, я сдам тебя в дом престарелых! Я не шучу! Меня достали эти ваши шуточки! — Она направила горлышко бутылки на мужа. — И тебя это тоже касается. — А потом и на старшего сына. — И тебя тоже.
Сеня подпрыгнул на месте, как будто его ужалила пчела.
— А я-то что? Я-то что, вообще? Я причем? — затараторил он.
Дед постучал палкой об пол. На его тяжелом морщинистом лице проступила довольная широкая улыбка.
— Раскомандовалась, понимаешь… Шутки нельзя… Сдаст она…
— Вы бы тоже разулись, Сергей Валерьяныч…
— Потому что нельзя быть красивой такой… — пропел дед басом.
— Почему ты все еще не одеваешься! Что я тебе сказала? Вы сведете меня в могилу! Готовь, стирай, убирай! Одна нервотрепка!
Сеня ерзал на кухонном уголке, не в состоянии занять прежнюю расслабленную позу под неодобрительным взглядом деда. Отец с сожалением посмотрел на опустевшую тарелку с бутербродиками, а потом следом за дедом пропел.
— Потому что нельзя быть красивой такой…
Мама втолкнула Васечку в его комнату и наклонилась к нему.
— Одевайся.
— Ты хочешь сдать дедушку в дом престарелых?
— Дедушка загонит нас в могилу раньше. Это была глупая шутка в ответ на его глупую шутку.
— Какую шутку?
Мама вынула из ящика колготки и протянула ему. Васечка ненавидел надевать колготки под брюки и джинсы, делал вид, что забыл их надеть, и из-за этого часто простужался.
— Не выводи меня из себя, Вася.
Не меньше сорока минут они ехали на трамвае. Дед был одет в выцветший, как и его костюм, серый плащ ( «Утепленный. Из гэдээр,» — сказал он; Васечка не знал, что это за магазин гэдээр, но не стал переспрашивать). Плащ был распахнут, чтобы все видели нашивки орденов деда, приколотые на пиджак. Они были разноцветные и довольно симпатичные, как фенечки, которые собирала Лиза из 34-й квартиры, наклеенные на картонку.
Дед и Васечка сидели с правой стороны, где мимо проносились шиномонтажи, серые и кирпичные здания домов, елочки и даже железная дорога. Васечке было 10 лет, и он еще никогда не ездил на этом трамвае дальше остановки «Кондитерская фабрика».
Все поездки и прогулки с дедом были повторением одного и того же маршрута памяти: дедушка вспоминал детство, потом юность, а потом начинал жаловаться на мать и отца Васечки, какие они неблагодарные и бессовестные, особенно отец. Сегодня — возможно, потому что детство и юность он решил приберечь для рассказа в музее — дед сразу перешел к третей части.
— Чем отец-то твой обычно вот занимается? — сказал дед, как будто не знал, чем занимается его зять.
— Он менеджер.
— Тьфу он, а не менеджер. Пустое место. Говорил я Галине, смотри, не связывайся с пустым местом, но разве она меня послушает? Баба, у них одно на уме.
— Что?
— Шмотки. И такие вот мужики, как папашка твой. Есть в нем какая субстанция разве? Да ни на ноготь! Одни слова, один пшик! Еще в парфюмерные магазины им всегда охота. Духи, парфюмы, эта вся дребедень. Но все равно. Про мать плохо нельзя говорить. Мать — это святое.
Васечка заметил, что сидевшая через один ряд напротив молодая женщина с короткой стрижкой, закутанная в толстый желтый шарф, смотрит на них. Он понял, что она шпионит за ними, это был уже не первый раз, когда незнакомые люди оборачивались на громкий тяжелый бас деда.
— Если б я его не устроил в эту компанию нефтяную, где б он щас работал? Шоферил бы за баранкой, как все мужичье неотесанное.
— Что значит «шоферил»? — Васечка понял, что баранка означает руль автомобиля, но решил уточнить. Это казалось безопаснее, чем спрашивать, что такое гэдээр.
— Не учат вас в школе русскому языку? Одни чурки, наверное, в классе с тобой учатся?
Васечка задумался, кто учится с ним в классе и кто подходит под определение чурки. Братья Алдоевы? Витя Атавесян? Карина Ахметьева? Связано ли это как-то с тем, что их фамилии начинаются на «а»? Но потом он вспомнил, что в «В» классе учатся 13 таджикских детей и мать и отец говорят, когда хотят найти что-то хорошее в его школе, слава богу, он учится не с вэшками в Средней Азии.
— Нет, — ответил Васечка. — Потому что я в «А», а не в «Вэ».
Он увидел, как брови на лице женщины в желтом шарфе изогнулись. Она подслушивала. Васечке очень хотелось рассказать об этом деду, но он решил сделать это, когда они выйдут из трамвая.
— А твоя мать… посадила этого орла к себе на шею и едет!
Отец и мать Васечки работали в одной компании на разных должностях. Мама Васечки работала в бухгалтерии, а отец — менеджером в отделе развития и инноваций. Васечка не мог понять логики деда, почему отец едет на матери, если он каждый день ходит на работу. Но Васечка никогда не перечил деду, мама однажды намекнула ему, что дедушка стал недолюбливать отца, после того как тот поддержал решение матери запретить деду ездить на машине. После пятой подряд аварии, которая произошла год назад, дед месяц провел в больнице. Дед был, во-первых, полковник, во-вторых, занимался снабжением и трубами. Васечка считал, что дед вполне сносно видит и ориентируется на местности, но подозревал, что тот глохнет: с некоторого времени он стал разговаривать крича, так что его было слышно в радиусе 400 метров.
Они вышли на шумной остановке рядом с самым длинным зданием на свете. Возможно, в мире были здания длиннее, но, стоя перед ним, Васечка не мог в это поверить. Девушка в желтом шарфе вышла на одну остановку раньше. Васечка испугался, что им придется войти в это пугающее здание, похожее на миллиард тесно приставленных друг к другу молочных зубов, но они перешли на другую сторону улицы и пошли по немноголюдной улице вдоль высоких и темных старых зданий, вдоль высокого розового забора с колючей проволокой, пока не оказались у тяжелых железных ворот и стеклянного куба проходной. Дед шел с такой прытью, что Васечка даже не успел прочитать буквы на табличке места, куда они пришли.
«Скоро сам все увидишь», — сказал дед.
Усатый мужчина в форме сверился с лицом деда и фотографией в его паспорте и пропустил их внутрь на территорию пустых заасфальтированных улиц, с фонарями, но без деревьев, и старых кирпичных домов с ветхими окнами. Место, куда они попали могло принадлежать заводу или научному институту, но, поскольку Васечка не имел представления о том, как выглядят заводы и научные институты, он подумал, что они попали на территорию военного лагеря.
— Деда, это лагерь? — спросил Васечка.
— Что? Нет, — немного грубо ответил дедушка. — Сейчас сам все увидишь. Мы уже пришли. Если бы твоя мать не отняла у меня машину, мы бы доехали сюда за десять минут. Бессердечная чертовка.
Они подошли к трехэтажному зданию с решетками на окнах.
— Это здесь, — сказал дед.
За тремя стеклянно-деревянными входными дверями их ждали серые угловатые турникеты — в точности такие же, какие стояли раньше в метро, пока на их место не поставили турникеты поновее. Женщина с грустным неприятным лицом в желтых кудрявых волосах нажала на что-то, заслонки турникета разъехались, и они прошли через него в объятья низкорослого толстого мужчины в костюме. Мужчина с дедушкой обнялись и три раза поцеловались. Лицо мужчины было круглым, как пятирублевая монета, и как будто стекало черными волосами ему на костюм. Васечка подумал про себя, что он такой же неприятный, как и женщина рядом с турникетами, но голос у мужчины оказался сахарным, как свежая ватрушка с вареньем.
— Сергей Валерьяныч, — сказал он. — Сколько зим, а мы вас и не ждали.
— Костечка, я же на прошлой неделе звонил…
— Знаю-знаю. Ну у нас же всегда все в боевой готовности, сами знаете. Сегодня у нас как раз две экскурсионных группы.
— Две! — проорал дед.
— Да. Представьте себе. А бывает и пять за день. Вообще сил не хватает.
— Молодцы, — голос деда зашуршал, как наджачка о дерево. — Молодцы какие.
— Может, чайку сначала?
— Нет, нет. Сперва осмотр. А чай уже — если останется время.
— Это ваш младшенький. Валентин?…
— Василий. Как Теркин. Василий Дмитрич.
— Василий Дмитрич, — мужчина пожал Васечке руку пухлой потной ладонью. — Я Кругликов Константин Михайлович, рад приветствовать вас в стенах нашего музея! Надеюсь, вы познакомитесь с историей нашего ведомства и прикоснетесь к его, так сказать, золотым страницам.
Васечка испуганно смотрел на деда, не зная, что ответить.
— Стесняется, — сказал дед и махнул на него рукой. — Васька, что надо ответить?
— С-спасибо?..
— Мать ремнем не бьет, отец не занимается, растет как сорная трава. Ну ничего, сейчас познакомим тебя с жизнью, внуча, начнется твоя жизнь человека, а не вошки-трутня.
Женщина на проходной засмеялась тонким голосом. Константин Кругликов улыбнулся всем текущим круглым лицом и сложил пухлые руки на животе.
— Вошки-трутня… — прошептал Васечка. — Нет такого насекомого…
— Это, Вася, когда ты пьешь кровь, как вошь, и бесполезен, как трутень. Ну я шучу, конечно, шучу.
С этими словами дед наклонился и жарко поцеловал пахнущими сигаретами губами лоб Васечки.
— Он умный пацан у меня. Умнешка.
Они оставили вещи в пустом гардеробе. Гардеробщица спала, ватрушечный голос Константина Кругликова разбудил ее. Она зачем-то поставила чайник (воду она набрала в раковине, которая была тут же в гардеробной рядом с окном), и только потом приняла у дедушки и Васечки верхнюю одежду. Гардеробщица дала номерок только деду, он сделал ей замечание и она неохотно сняла с крючка еще один номерок и дала его Васечке. Лицо ее было перекошено, как будто кто-то напугал ее, когда она смеялась. Васечка боялся этого больше всего в жизни — что кто-то напугает его и он останется перекошенным на всю жизнь. Сделать это мог только один человек — Сеня, потому что в школе все были довольно недалекими и не подозревали о его тайном страхе. Васечка смотрел на гардеробщицу с ужасом, но не мог понять, смотрит ли она на него или нет, потому что ее перекошенное лицо смотрело куда-то вбок.
— То же мне цаца, — сказал дедушка, когда они зашли в первый зал. В нем странно пахло. Васечка не знал этого запах: так пахла канифоль, которой утром натерли паркет.
В первом зале стояли бронзовые головы на дээспэшных постаментах. Из приоткрытой в соседний зал дверь раздавались голоса и шум. Дедушка с Васечкой подошли и посмотрели в щелку: за дверью толстый низенький мужчина, как две капли воды похожий на Константина Кругликова, вел экскурсию группе молодых парней в черной кадетской форме. Это был зал портретов: на стенах висели портреты военных в фуражках и пилотках.
— Он похож… — сказал Васечка.
— Да, это другой Кругликов, — сказал дедушка, оборвав его. — Все время забываю, как его зовут. Но они не близнецы, нет.
Они отошли от двери. По центру зала между окнами, занавешенными прозрачным тюлем, висел портрет мужчины в полный рост. На нем был изображен худощавый мужчина в коричневой военной форме, блестящих сапогах до колена, с клиновидной острой бородкой, зачесанными назад волосами и жгучими глазами.
— Василий! — громыхнул дед. — Знаешь ли ты этого человека?
Васечка подумал, что мужчина похож на героя сказки «Король-дроздобород». Тот тоже был строгим и с острой бородой. Но потом он женился на капризной принцессе и стал добрым.
— Король-дроздобород! — сказал Васечка.
— Чего? Не брехай. Какой король со звездой Красной армии?
— Тогда не знаю..
— Это Феликс Эдмундович Дзержинский, отец-основатель ведомства.
— Трубопровода? — спросил Васечка, потому что знал, что дедушка занимается трубами и снабжением. Васечка не знал, что такое снабжение, но представлял себе гигантскую пирамиду из почему-то ржавых сложенных друг на друга труб.
— Ну какого трубопровода… Мать с тобой никаких книг не читает? А в школе что же?
— Я прочел четыре книги «Гарри Поттера». А когда мне будет одиннадцать, прочитаю пятую и шестую.
Это было не совсем правдой: Васечка вместе с мамой прочел три книги и половину четвертой, но потом герои, особенно Гермиона, заучка и задавака, надоели ему и он бросил читать.
— Американская хрень. Лучше «Конька-горбунка» почитай.
— А мне нравится. «Горбунка» я уже читал. Это для малышни, — сказал он назло дедушке, хотя «Гарри Поттер» не так уж ему и нравился. Больше всего Васечке нравилось лего: с ним он мог играть часами и днями, особенно ему нравились машины из серии «Лего Техника», похожие на необычные космические корабли.
Дедушка неодобрительно покачал головой и поправил дощечку с орденами, прицепленную к пиджаку.
— Хрень американская, — повторил он. — Против нее в том числе и боролся Феликс Эдмундович, чтобы ты, Василий, думал своей головой, а не шел на поводу у американских прихвостней.
— Я думаю, — сказал Васечка серьезно.
— Это мы сейчас увидим, — сказал дедушка серьезно и чуть тише, чем обычно.
Уже после двадцати минут дедушкиных рассказов о бронзовых головах, чьи имена и фамилии влетали и вылетали из ушей Васечки практически одновременно, голова его начала опухать и деревенеть.
Краткое содержание героических дел и поступков представителей ведомства: Россию, а раньше Советский Союз окружали враги, толпы, мириады врагов, только представители ведомства ценою своей жизни и покоя смогли сохранить целостность России и отстоять ее независимость и гордость. Больше всего врагов, конечно, внутри страны. Главная задача ведомства — найти их и обезвредить. Враг не дремлет. Враг не дремлет. Враг не дремлет.
Васечка услышал, как в гардеробной закипел чайник.
Васечка устало водил головой, слушая об очередной удачной операции ведомства. Он не понимал, как можно было быть такими тупыми: раз за разом вредители на деньги Америки пытались подстроить новую гадость, но она ничем не отличалась от старой, и они, разумеется, попадались. Еще он не понимал, почему тупые вредители уже не понимали раз и навсегда, что бороться бесполезно, и не начинали жить как все — что им мешало. Этого Васечка не мог понять.
Дедушка рассказал, что игра «Сапер» на Виндоуз задумана как символ непрекращающейся битвы между СССР и Америкой. Васечка пришел в ужас: наверное, поэтому он никогда не мог выиграть на самом сложном уровне, где нужно найти 99 мин. Но что если он найдет все эти мины? Лиза из 34-й квартиры сказала, что ей это однажды удалось, но она девчонка, а им нельзя верить.
Больше всего Васечке понравился зал с оружием — под стеклянными витринами лежали пистолеты и ножи самых разных форм и конструкций, на стенах висели застекленные коробки с ружьями и саблями. На позолоченном дээспешном постаменте стоял толстый стеклянный бокс, в котором на зеленой бархатной подушечке лежал ржавый маленький револьвер. У отца был зажигалка-револьвер похожей формы.
— Это маузер товарища Сталина, — сказал дедушка тихим голосом.
— Таблички нет, — сказал Васечка.
— Потому что это фальшивка. Точная копия.
В одном из залов висел портрет Путина, президента.
— Путин, — сказал Васечка, узнав его.
— Да, наш президент, — сказал дедушка. Больше он ни слова не сказал о портрете и, как показалось Васечке, довольно быстро перешел в следующий зал.
— Почему наши враги такие тупые? — спросил Васечка.
— Этому нет объяснения, — сказал дедушка, после долгой паузы. — Так устроена жизнь.
Васечка подумал, что это слишком расплывчатое объяснение.
— Может, они тоже думают, что мы тупые.
— Неважно, что они думают. Когда тебя хотят уничтожить, нет времени на раздумья.
«Но меня никто не хочет уничтожить», — подумал Васечка. Единственным его врагом был Витя Васильев из «Б» класса. Иногда он подкарауливал Васечку в столовой и бил подносом, а потом начинал смеяться, как сумасшедший. Родителей Васильева вызвали к классному руководителю, и отец Васильева пообещал Васечкиной маме выдрать сына как сидорову козу, но на следующий день после разговора Васечка не увидел в Васильеве никакой перемены: он был так же беззаботно груб, как и каждый божий день. Две недели он не приближался к Васечке, а потом снова подкараулил его и треснул подносом. Иногда он бил подносом и других детей, но, видимо, бить Васечку доставляло ему особое удовольствие. Когда он пугался, Васечка начинал плакать с такой силой и так жалобно, что никто не мог сдержать смех. Даже отец как-то раз сделал ему замечание и сказал, чтобы он не распускал нюни и не ревел как баба.
Они с дедушкой спустились на минус первый этаж. На этом этаже было тускло и пахло сыростью. В коридоре толпилась группа кадетов: они были стройные, прыщавые и говорили так, как будто плевались друг в друга словами. Некоторые слова Васечка слышал раньше, но не решался их повторить, только наедине с собой. Один раз он спросил у мамы о значении такого слова, на что она сказала, что эти слова используют только дегенераты и если она услышит от него это хоть раз, то отдерет за уши. Васечка сказал, что слышал, как Сеня сказал это слово полчаса назад. Мама подошла к Сене, смотревшему телевизор, и дала ему звонкую затрещину. С тех пор Васечка никогда не смеялся в присутствии брата, боясь, что тот в отместку напугает его и он останется перекошенным на всю жизнь.
— Это самый важный этаж музея, — сказал дедушка, ставший желто-восковым в свете туслых ламп. — Здесь ты увидишь, на какие жертвы идут представители ведомства, чтобы защитить родину. Ты увидишь их подвиг.
Кадеты высокомерно смотрели на них с дедушкой, и Васечка невольно спрятался у деда за спиной. Ему показалось, что один кадет с бритым черепом и злыми глазами плюнул на пол, пристально глядя на него.
— Сергей Валерьяныч! — воскликнул другой Кругликов. У него были желтые волосы и серый костюм, а голос не такой мягкий и приятный, как у брата, слишком приторный, подумал Васечка, как засохшая сгущенка. В остальном он был точной копией Константина Кругликова: пухлые ладони и стекающее на костюм круглое пятирублевое лицо.
— По стойке «смирно» ращий-тайсь! — пробасил дед. — Смии-ирно!
Кадеты вытянулись в струнку у стены.
— Первый!
— Второй!
— Третий!
Их было девять человек в группе.
— А сколько лет вашему ребенку? Привет, — сказал другой Кругликов, с интересом и даже участием глядя на прячущегося за дедушкой Васечку.
— Ну какая разница! Это мой внук! Он с рождения готов вступить в ряды ведомства! Да, Василий?! — громыхнул дедушка.
— Да, — сказал Васечка, зная, что с дедом лучше не спорить. И потом — может быть, стать частью ведомства не такая уж плохая идея. Хотя подвиг и ловля врагов казались Васечке чем-то невероятно утомительным и скучным.
— Сергей Валерьяныч, а вы не возьмете пару наших с собой, а то у нас такая толкучка в помещении.
— Да ради бога!
Они подошли к выкрашенной в серый деревянной двери. На ней не было никакой таблички — просто дверь. За ними следовало три кадета: двое с нормальными стрижками и тот самый с бритым черепом и злыми глазами, кого испугался Васечка. Может быть, у него и не такие злые глаза, подумал Васечка про себя, может быть, он просто не завтракал. Отец сказал, что все зло в мире неизменно упирается в тот факт, что кто-то не поел.
— Вася, сейчас ты увидишь, как проводится допрос.
Они зашли в комнату, освещенную одной тусклой лампой в плафоне-таблетке. Посередине комнаты стоял квадратный, очень старый деревянный стол. По одну сторону сидел худой мужчина в белой рубашке, его лицо было таким усталым, что Васечка испугался, что он упадет лицом на стол. Его глаза были полуприкрыты. Одна его рука лежала на столе, а другая под столом, на коленях. На столе стояла черная коробочка с рычажками и ручками с разными делениями, похожая на допотопный радиоприемник. Из нее вился жесткий коричневый провод, воткнутый в розетку. Из коробки вилось еще шесть проводков, пять были припаяны к пяти металлическим кольцам, надетым на пальцы усталого мужчины, а шестой заканчивался коробочкой с металлическим джойстиком. Все это не очень понравилось Васечке, неужели, если у ведомства столько денег и успехов, они не могли купить оборудование поновее, как в фильме с Томом Крузом, где он должен украсть микросхему и падает с потолка в сейфе, похожем на космический корабль, собранный из «Лего». Это был любимый фильм отца, и они смотрели его миллион миллиардов раз. Зачем нужен допрос, если сейчас можно любого просканить компьютером и увидеть все его мысли и анализы.
— Кто из вас дознаватель? — спросил звонкий голос из темного угла. Васечка вздрогнул. В углу стоял мужчина в костюме, смотритель музея. Васечке не удалось хорошо его разглядеть из-за тусклой лампы и потому что дедушка подтолкнул его тростью к столу.
— Вот, он. Василий.
Кто-то из кадетов хмыкнул. Васечка был уверен, что это сделал тот, с бритым черепом.
Васечка сел на стул перед уставшим мужчиной. Тот даже не пошевелился.
Смотритель музея выступил из тени. Васечка подумал, что он похож на Путина: у него было узкое лицо с длинным носом.
— Вы находитесь в комнате допроса, — сказал он. — Сейчас вы увидите демонстрацию того, что доблестным представителям ведомства приходится испытывать изо дня в день, с какой выматывающей тяжелой работой они имеют дело. Дознаватель Василий?
— Надо ответить «я», — подсказал дедушка шепотом.
— Я-я, — сказал Васечка.
Сотрудник музея протянул ему пластиковую держалку с прикрепленным к ней одиноким листом. На нем стояли вопросы от одного до двенадцати. Васечка удивился, потому что повторялся один и тот же вопрос: «Сознаетесь ли вы в содеянном и признаете свою вину полностью и безоговорочно?» После вопроса стояли варианты ответа: а) Сознается — Нажать рычаг; б) Не сознается — Нажать рычаг.
Васечка внимательно посмотрел на металлический джойстик с круглой ручкой в черной коробочке на столе. Рычаг?
— Чтобы понять, что испытывают сотрудники ведомства вы примете участие в демонстрации допроса. Дознаватель Василий будет задавать подследственному вопросы от одного до двенадцати и выполнять нужное действие согласно протоколу дознания.
— А-а… — сказал Васечка. Он не знал, как сказать, что ему дали какую-то неправильную бумагу и там все вопросы одинаковые, как будто кто-то задумался и нажал на клавиатуре клавиши «контрол» и «вэ» одиннадцать раз подряд.
— Делай все, как он говорит, — шикнул на него дедушка.
— Этаж, на котором мы сейчас находимся, называется отделом инородных тел. Мы ведем борьбу с искусным, можно даже прибегнуть к такому сравнению, виртуозным врагом. Для того, чтобы продолжать нашу борьбу, представители ведомства должны пройти через страшные испытания, чтобы стать новыми людьми. Только в этом случае мы можем победить. Это не только победа нас над ними, это победа испытания над рутиной, это победа вызова над банальностью, это победа воли над комфортом. — Он читал по бумажке, но с большим чувством. — Это победа нас над самими собой.
— Все так, — воскликнул дедушка.
Кадет с бритым черепом громко закашлялся.
— Дознаватель приступайте к допросу. Первый вопрос.
Васечка моментально вспотел. Что они хотят от него? Что если он не сможет провести допрос нормально? Он никогда этого не делал. Вопросы одни и те же, разве это правильно? И даже некого спросить, что же делать. Он с мольбой посмотрел на дедушку, но тот одними губами сказал: «Давай уже», — и Васечка задал первый (или второй, или двенадцатый) вопрос.
— Сознаетесь ли вы в… э-э… содеянном… и признаете… э-э… свою вину полностью и безоговорочно-о…
Уставший мужчина с металлическими кольцами с проводками на руке не шелохнулся и никак не отреагировал на вопрос Васечки. Васечка подумал, что, наверное, он в трансе.
Васечка нажал на рычаг джойстика. Раздался щелчок, но ничего не произошло.
Васечка оглянулся и посмотрел на дедушку. Дедушка смотрел на него с безоговорочным одобрением и прошептал: «Дальше».
Васечка повторил вопрос и нажал на джойстик еще раз. И еще раз. Никто ничего не сказал, и он подумал, что, наверное, так и надо и в этом есть какая-то странная задумка, что вопрос один и тот же, и надо жать на рычажок вне зависимости от того, что скажет подследственный. Просто очередная иллюстрация скучного до зевоты подвига ведомства с полуспящим подследственным. На листке даже не написано, в чем его обвиняют.
Васечка прочитал вопрос уже шесть раз, и только на седьмой ему показалось, что мужчина дернулся плечом. Но, когда Васечка поднял голову от джойстика, тот сидел неподвижно с полуприкрытыми глазами. Он даже не пытался ответить на вопрос. В чем же смысл этой демонстрации? В победе над собой? Но я не воюю с собой, подумал Васечка. Может быть, победа над собой — это сделать что-то не по протоколу? Что тогда? Эта мысль раззадорила Васечку, что, после того как он в восьмой раз прочитал вопрос, он нажал на джойстик не один раз, а сразу четыре раза подряд, уверенный, что ничего не произойдет, но надеясь, что мужчина очнется ото сна и попробует что-нибудь ответить.
Произошло следующее: усталый мужчина на стуле откинул голову и затрясся, по его телу волнами пошли судороги, глаза его закатились и стали белыми, а изо рта пошла бесцветная пена. Он скатился со стула на пол, его ноги дергались в судороге. Васечка увидел, что на одной ноге у него нет ботинка и на пальцы надеты металлические кольца с проводками.
— Покинуть помещение! — закричал сотрудник музея. — Допрос окончен!
Васечка не мог шевельнуться с места. Он ничего не понимал. Он почувствовал, как дедушкина рука больно ухватила его за плечо и вывела в коридор.
Кадеты стояли в ряд у стены. Дедушка достал из кармана платок и промокнул лоб. Никто ничего не говорил.
— Вот же его скрутило, — сказал грубым скользким голосом кадет с бритым черепом. Он издал горлом странный звук — нечто среднее между свистом и смешком.
Сотрудник музея вышел из комнаты допроса и зашел в соседнюю с ней дверь. Через минуту он вышел оттуда в сопровождении другого Кругликова.
Лицо другого Кругликова выражало крайнюю озабоченность.
— Сергей Валерьяныч, вы понимаете, что вы наделали? Вы знаете новые правила?
Дедушка пошевелил бровями в недоумении. Кадеты смотрели с уважением на его неспешную, но громогласную манеру ответа.
— Ну что ты шебуршишь! Что за шелуха! Подергался раз-другой, кондрашка!
— Это, извините меня, не кондрашка, Сергей Валерьяныч, — сказал другой Кругликов обиженно. — Вы, при всем моем уважении, не имеете права портить экспонаты! Думаете, у нас их вагон и маленькая тележка! Нет. Их мало. И становится все меньше.
— Ну не шебурши…
— У нас действуют новые правила. И вы эти правила подписывали, и они распространяются на вашего внука: портите экспонат — занимаете его место.
— Ну что ты говоришь такое… Позови Костика, щас мы все уладим. Мы еще не были в стрелковой комнате. Или ты боисся, что мы и там испортим экспонат, — дедушка улыбнулся.
Он совсем не выглядел взволнованным, и это немного успокоило Васечку.
— Это не шуточки, Сергей Валерьяныч. Совсем не шутки…
— Мы быстренько сходим в стрелковую комнату, а потом разберемся. Позови Костика, не бурчи. Человек сымпровизировал маленько, хотел как лучше, а вы ему сразу пинка. Ну разве так делается… Вам человек важен или его ошибка?
Лицо другого Кругликова раздулось, он делал вид, что не замечает Васечку, хотя еще недавно был с ним таким любезным. Его рот вытянулся и стал тонким и овальным, как баранка.
— Никто не имеет права портить экспонаты! Никто, Сергей Валерьяныч! Даже такой заслуженный представитель ведомства, как вы!
Васечка все еще не мог отойти от шока, он не плакал и не говорил, когда дедушка втащил его за собой в стрелковую комнату.
— Шебуршат, — сказал он и подмигнул сотруднику музея. Этот сотрудник музея был пожилым мужчиной с круглой залысиной и печальными глазами. Сотрудник читал газету и ел чипсы из большого пакета в свете одинокой настольной лампы.
Стрелковая комната была очень длинной, почти как коридор, откуда они пришли, а на самом дальнем ее конце стоял человек лицом к стене.
В голове у Васечки вертелась единственная фраза: «Может, пойдем домой».
— Это стрелковая комната, — сказал дедушка.
— Потому что здесь стреляют, — сказал сотрудник музея добродушно и подмигнул Васечке.
— И-из пистолета?
Сотрудник музея встал, подошел окну, заложенному кирпичами, и взял с подоконника черный футляр. Он открыл крышку футляра и поднес ее к Васечке. Васечка отшатнулся: на зеленой подушечке лежал блестящий серебряный револьвер с черной блестящей ручкой.
«Как зажигалка отца», — подумал Васечка.
— Прошу, — сказал сотрудник музея и наклонился, чтобы Васечке было удобно достать револьвер. После он протянул им две пары кожаных наушников: дедушка надел одни Васечке на голову, а сам от наушников отказался. Служитель пожал плечами и надел старые пластиковые наушники, лежавшие под его стулом.
Дедушка взял револьвер из футляра и вложил холодную тяжелую рукоятку Васечке в руку.
— Я испортил экспона-ат… — сказал Васечка, готовый заплакать.
— Забудь об этом, — сказал дедушка. — Ты все правильно сделал. Они просто истерички. Костик со всем разберется. Ну случается, ничего с этим подследственным не случилось, попьет водички — и оклемается. А теперь к важным вещам… Ты мальчик, Василий, но сейчас станешь мужчиной. У тебя будет только одна попытка, но ты мой внук — и я знаю, ты справишься.
Васечка уже понимал, к чему все идет. Меткость никогда не была его отличительной чертой. В детском саду, когда они метали круги, он даже с пятой попытки не мог набросить круг на самый близкий столбик.
— Я не справлюсь, дедушка, я не справлюсь… — захныкал Васечка.
— Справишься. Ты Огородников. Ты мой внук. Я знаю.
Дедушка развернул Васечку к мишени — мужчина стоял так далеко, что Васечка был уверен, это очень правдоподобный манекен. Он был одет в холщовые брюки и белую рубашку.
Дедушка встал у него за спиной, вытянул его руки, положил указательный палец правой руки на холодный курок. Револьвер был холодным и тяжелым и уже не нравился Васечке. Ничто из того, что ему показывали, больше ему не нравилось.
— Ты мужчина, поэтому ты берешь на себя ответственность. Помни об этом. Мужчина берет ответственность на себя. Всегда. Сейчас ты станешь одним из нас — и возьмешь на себя ответственность за чужую жизнь.
— Дедушка, я испорчу экспонат.
— Этот экспонат нельзя испортить.
— Я испорчу…
— Стреляй, не шебурши!
— Они накажут меня!
— Стреляй!
С третьей попытки Васечка надавил на курок. Ему удалось это сделать двумя пальцами — средним и указательным, таким тугим он был. Обратная тяга выстрела отбросила Васечку на руки дедушке. Он подумал, что оглох. Мужчина-манекен далеко у стены опустился на колени: его бок и правая рука окрасились красным.
— Хороший выстрел, — сказал сотрудник музея, переворачивая газету. — Большинство дай бог в стену попадают. — Он показал рукой на стену: она была покрыта мелкими сколами, как будто рядом с ней взрывали петарды.
Дедушка вытолкал все еще оглушенного Васечку в коридор. У двери их ждали худой сотрудник музея из комнаты допроса и двое Кругликовых.
— Костечка… — начал Дедушка, но Константин Кругликов резко перебил его.
— В соответствии с новыми правилами ведомства порча музейных экспонатов Центрального музея ведомства преступна и наказуема. Вы ознакомлены с правилами и согласились с ними. Испортивший экспонат должен занять его место или проследовать в итээл незамедлительно. Никакие возражения не принимаются!
Лицо дедушки вытянулось. Он переводил взгляд с одного Кругликова на другого. Никогда еще Васечка не видел его таким растерянным. Лицо дедушки стало таким старым и потерянным, что Васечке захотелось разрыдаться. Но он сдерживался из-за того, что у него все еще ужасно болели уши.
— Ну в итээл так итээл, — сказал дедушка тихо и положил руку Васечке на голову. — Если ничего другого не остается.
«Итээл — это из той же серии, что и гэдээр?» — хотел спросить Васечка, но дар речи еще не скоро вернулся к нему. Как и все остальное, смысл этой фразы дошел до Васечки только спустя какое-то время.
2. Последняя комната
Оглушение отпустило Васечку уже в автобусе. В салоне были только он и кадет с бритым черепом, назначенный его сопровождать. Фамилия кадета была Юрченко.
Дедушка посадил его в автобус со словами: «Потерпи денечек, завтра я обо всем договорюсь. Там все свои». Васечка хотел прижаться к дедушке и начать плакать, но смотрители быстро оттеснили его от деда и погрузили в автобус.
Они ехали по шоссе до МКАД, а потом еще долго и молча через лес. Начало смеркаться, и кадет Юрченко достал из внутреннего кармана черного кителя пакет с семечками. Он стал лузгать семечки и плевать ошметками на пол. В этот момент Васечка понял, что не ел целый день, руки его озябли, а за окном морось, серая-зеленая скользкая трава, кустарники и деревья, от чего сжимается сердце и хочется плакать.
— А можно мне тоже семечек?
— Канешн, — сказал Юрченко и насыпал семечек Васечке на лицо и за шиворот, так что они попадали на пол и неприятно защекотали шею и спину. Юрченко снова издал звук, похожий на смех и свист одновременно.
— Наелся? — спросил Юрченко.
Васечка сдерживался, чтобы не заплакать. Тогда Юрченко сильно ударил его по голове сзади, Васечка потерял равновесие и стукнулся головой о спинку впереди стоящего кресла. Резкая острая боль разрезала его лоб. Слезы потекли по лицу.
— За что? — сказал он сквозь слезы. — Я же ничего не сделал.
— Это на будущее, — сказал Юрченко. — Чтобы ты знал свое место, мохнатка. Думаешь, поможет тебе твой дедуля? Хера с два он тебе поможет.
Юрченко замолчал и продолжил лузгать семечки.
Когда стало совсем темно, они подъехали к кривоватым воротам из металлических листов. Рядом с воротами было выложено какое-то слово из серых бетонных букв, кажется, ФЕНИКС, но было уже очень темно и плохо видно, Васечка не смог его прочитать.
Юрченко схватил его за шкирку и выволок из автобуса. Шофер автобуса посмотрел Васечке вслед с грустным сожалением. У шофера были пышные, схваченные сединой усы, полностью скрывавшие верхнюю губу. Он закурил, чего не делал всю долгую дорогу.
От слез — а после удара Юрченко Васечка не переставал плакать — его лицо распухло и покраснело, а глаза превратились в две узкие красные щели.
Рядом в воротами их ждали двое мужчин — один чуть выше другого, обе одетые в темно-серую шерстяную униформу с серые кепки с козырьком.
Тогда Васечка еще этого не знал, но фамилия одного была Лапин, а другого — Будовицкий.
— Кто это у нас с пизденками вместо глаз? Что ты с ним сотворил, Юрец?
— Довез в целости и сохранности.
— Ну молодчага, поздравляю.
Васечка не мог говорить, потому что все, что он хотел сказать — он ни в чем не виноват, он не хотел никуда идти, он хочет домой, — всего этого он не мог произнести, это было слишком сложно, поэтому он снова заплакал.
Высокий мужчина похлопал его по спине.
— Пошли в казарму, фраерок. Сегодня ты еще официально на свободе, а завтра начнется у тебя другая жиззь.
— В исправительно-трудовом лагере «Факел».
Глаза Васечки широко распахнулись, от неожиданности этого заявления он приоткрыл рот.
Мужчины — кто они были, конвоиры, надсмотрщики или охранники, Васечка не знал, — отвели его в двухэтажное здание, похожее на детский сад. Ему выдали жесткую и слишком большую по размеру, но чистую и выглаженную пижаму (потом выяснилось, что это форма — и в ней не только спят, но и ходят на обед и делают все остальное) и сношенные тапочки. Васечка знал, что надевать чужие тапочки нельзя, потому что в них может быть грибок, но все равно надел.
Один из мужчин — ниже ростом (Лапин, но Васечка пока не знал его фамилии) привел его в темную комнату, освещенную только прямоугольником света на полу, где у стен стояли кровати со спящими. Конвоир подвел его к незастеленной кровати, на ней лежало свернутое ватное одеяло, подушки не было.
Тела, накрытые одеялами зашевелились и зашептали.
— Тихо! — приказал конвоир. — Всем спать. — А Васечке сказал. — Ложись.
Васечка лег на постель, думая, что конвоир накроет его одеялом, но тот только только посмотрел на Васечку, как будто прикидывая его рост, и вышел.
Васечка накрылся ватным одеялом, оно пахло старостью. Он заплакал. Он старался плакать как можно тише, но когда он убрал руки от лица, то увидел, что над ним стоят два мальчика в пижамах — у них были очень короткие стрижки, очень злые глаза, а лица собраны как кулак для удара. Один из них был черный, другой — рыжий.
— Мохнатка, ебало завали! — сказал один писклявым голосом и ударил Васечку тапком по голове. — Хватит скулить.
— Нас накажут, если ты будешь скулить.
Плач застрял у Васечки в горле, как непрожеванный хлеб. Он сжал зубы. Воздуха не было. Он замер и приготовился к следующему удару, но мальчики постояли над ним около тридцати секунд и вернулись в свои кровати.
Когда опасность миновала, Васечка распахнул рот в беззвучном крике и, как ему казалось, заплакал, не издавая ни звука. Бац! — тяжелая подошва тапка приземлилась ему на лицо.
— Мохнатка, не скули. Сказали ж тебе, — сказала исчезающая с тапком рука тонким детским голосом.
Васечка смог ненадолго заснуть только под утро. Он проснулся от шума: мальчики, все старше его и одетые, как один, в серые холщовые пижамы, переругивались между собой и заправляли постели. К счастью, Васечка спал на незастеленной кровати и ему надо было только сложить одеяло.
Раздался свисток, и мальчики, как по стойке смирно, встали рядом со своим кроватями. Васечка тоже встал рядом с кроватью, его клонило в сон, он прислонился к кровати.
— Мохнатка, ровно стой! — шикнул на него мальчик со смуглым злым лицом и черными-пречерными волосами, один из тех, кто ударил его тапком вчера ночью.
В комнату вошел высокий мужчина в серой форме с кепке с козырьком — тот, кто вчера встречал Васечку у ворот лагеря. Про себя Васечка называл это место лагерем. Мужчина нес в руках клетчатую спортивную сумку. Сердце Васечки упало: такая сумка была у них дома. Будовицкий — фамилия была белыми буквами вышита у него на груди — поставил сумку на кровать Васечки, а рядом положил стопку постельного белья.
— Заправить, — приказал Будовицкий, а когда Васечка потянулся к наволочке, лежавшей сверху. — Отставить. Не сейчас.
— Дедушка сказал…
— Отставить! — перебил его Будовицкий. — Отставить разговоры! За разговоры — штраф!
Он прошелся между кроватями, осматривая, как аккуратно они были заправлены. Кто-то заправил кровать кое-как и она топорщилась буграми, но Будовицкий не сделал никому замечания.
— У нас новенький. Кирилл Огородников.
Васечка чуть не упал на пол от этого заявления. Он тут же забыл про обещанный штраф.
— Нет, нет. Я Василий Кузичев, я не Ого…
— Отставить! Огородников — две дополнительных смены на кухне. Разговорились тут мне.
Глаз Будовицкого опасно сверкнул, но его щеки дрожали, как будто он сдерживался, чтобы не засмеяться. Вблизи Васечка увидел, что лицо его выбрито до синевы, а глаза красные, как у кролика.
— Ты внук Сергея Валерьяновича Огородникова?
Васечка молчал, помня о штрафе.
— Отвечай!
— Д-да.
— Значит, Огородников. Один Василий у нас уже есть. — Будовицкий ткнул пальцев в воздух в направлении сутулящегося парня с прыщавым лицом. — Поэтому ты будешь Кириллом. Все уже это знают, повторяю для тебя: я ненавижу имя «Василий», поэтому не произносите при мне это имя. Понятно?
Васечка молчал, помня о штрафе.
— Понятно?
— Д-да.
— Очень хорошо. Огородников, мы рады приветствовать тебя в исправительно-трудовом лагере «Факел» и надеемся, что упорный труд и коллективная работа сделают из тебя, преступника и тунеядца, настоящего человека. Вещички забери свои, мама тебе передала. Яхонтов и Коренко — две смены на кухне за плохо застеленную постель. Отбой!
Будовицкий вышел из комнаты, мальчики расслабились, Яхонтов и Коренко рухнули на кровать с протяжными вздохами, а остальные продолжили переругиваться и задирать друг друга.
— Я — Абасов, — сказал Абасов, парень лет четырнадцати со смуглым лицом и оттопыренными ушами. Между передними зубами у него была большая щель, он выглядел из-за этого очень забавно, как веселый шарж на мальчика. Это он ударил Васечку тапком вчера ночью.
Он подошел к Васечкиной кровати, открыл его сумку с вещами, стал вынимать оттуда вещи, рассматривать и разбрасывать их: Васечка едва успевал поднимать вещи с пола.
— Детские шмотки одни, — заключил Абасов. — Шапка еще мне как раз. — Он помахал шапкой у Васечки перед глазами. — Забираю я шапку, Мохнатка. А тебе еще мамуля пришлет. А у меня нет матери! Мне никто посылочку не пришлет!
И он начал смеяться, как заведенный.
Пришел Лапин (его имя тоже было вышито на серой шерстяной форме) и повел их умываться (была только холодная вода), потом к писсуарам, а потом завтракать (на завтрак была манная каша и покрытый белыми точками плесени батон нарезной).
— Дедушка заберет меня сегодня, — сказал Васечка мальчику, который шел в самом конце колонны и был младше остальных. У мальчика было небольшое родимое пятно рядом с глазом, размером с изюминку. Он ничего не ответил Васечке.
— Дедушка заберет меня, — повторил Васечка, когда их повели на пробежку на стадион, смотря перед собой на клочковатый неровный газон спортивного поля и белые полустертые линии беговых дорожек.
Васечка побежал вслед за остальными, но клетчатая сумка из дома стояла у него перед глазами — сумка, наполненная его вещами. Он понял, что дедушка не придет за ним сегодня и ему надо выбираться самому.
Распорядок дня состоял из зарядки (в первый день ее не было, потому что инструктор заболел), завтрака (всегда манная каша), обеда (всегда гречневая каша и черный хлеб) и ужина (гречневая каша с сосиской), регулярных пробежек и работы. В свободное от работы время мальчики должны были читать трудовой и уголовный кодекс РФ, но Васечка не видел, чтобы кто-нибудь хоть раз раскрывал эти тонкие книжонки.
Васечка не знал, сколько человек в лагере и даже насколько лагерь большой, потому что их водили одной и той же дорогой от корпуса до столовой, до кухни и к стадиону. Мальчики постарше шили пижамы и шерстяную форму, подушечки их пальцев были исколоты иголками. Мальчики помладше помогали на кухне: они мыли полы, чистили картошку (ложкой, не ножом), но чаще все они лущили лук. У всех, кто лущил лук, глаза были красные и слезились, а руки невыносимо остро пахли луковицей. Луковый запах долго не выветривался, и мальчики, не работавшие на кухне, называли чистельщиков лука лукорукими — с презрением.
Другим серьезным оскорблением была «мохнатка».
— Что такое «мохнатка»? — спросил Васечка у мальчика с родинкой рядом с глазом.
— Это пизда, — ответил шепотом мальчик с родинкой, как будто делился страшным секретом.
— Что это?
— Писька у девчонок.
— Но она же не мохнатая, — ответил Васечка, удивляясь.
Когда Васечка был маленьким, еще в детском саду, он боялся ходить в туалет один и несколько месяцев ходил в туалет, только когда туда шла его двоюродная сестра, посещавшая ту же группу в детском саду, что и он. Васечка знал, что у девочек нет никаких волос на теле, кроме как на голове.
— Я не знаю ничего. Не спрашивай меня, — взмолился мальчик с родинкой.
Васечка понял, что это какое-то ужасное оскорбление, раз его сравнивают с девчачьей пиписькой, к тому же волосатой.
Васечка провел в лагере три дня, но ему казалось, что он там уже несколько месяцев. Он был самым маленьким, даже мальчику с родинкой уже исполнилось 11 лет. Он замечал, что, возможно, из-за этого, ему достаются небольшие поблажки: его не заставляли доехать все, оставшееся на тарелке, в отличие от остальных мальчиков — но только Лапин, Будовицкий неизменно заставлял съедать все.
В первый день попробовав манную кашу, Васечка подумал, что его тут же вытошнит ей, но на следующий день он ел ее так, как будто не было ничего естественнее — есть на завтрак быстро остывающую кашу плоской металлической ложкой. Из-за голода: порции были маленькие и всегда хотелось есть.
Инструктор по зарядке не заставлял его подтягиваться на турнике вместе с остальными, дав ему вместо этого скакалку.
Васечка не мог понять, что это за исправительно-трудовой лагерь, в котором все мальчики ничем не отличались от Вити Васильева из «Б» класса: они были в большинстве обычными придурками, возможно, даже тунеядцами, но не преступниками. Даже Абасов, который неизменно хотя бы раз в день ударял его тапком по голове.
Самым тяжелым была невозможность плакать, когда хотелось, а плакать хотелось всегда. Иногда Васечка все-таки не сдерживался, и его или игнорировали, или ему прилетало тапком по голове. Несколько раз он отпрашивался в туалет, чтобы поплакать в кабинке, тогда Яхонтов ядовито говорил ему в спину: «Опять пошел скулить, мохнатака». Иногда мальчики смеялись над этим, иногда нет.
Вечером все с их этажа собирались в комнате отдыха и смотрели клипы Рианны. В комнате отдыха не было ничего, кроме расшатанных школьных стульев и книжного шкафа с трудовым и уголовным кодексом, которые никто не открывал, но все приходили туда, потому что там стоял серый допотопный компьютер с монитором, оставшимся еще от прошлого века. Доступ был заблокирован ко всем сайтам кроме сайтов правительства, онлайн-версиям трудового и уголовного кодексов и клипов Рианны на ютубе — Лапин был ее поклонником. Васечка не понял, чего в ней особенного, и заметил, что она нравится больше мальчикам постарше: остальные просто сидели в комнате отдыха, потому что ничего другого не оставалось. Рианна была смуглой девушкой с блестящей кожей в майке и шортах, а иногда совсем без одежды, она сидела в ванне и пела что-то непонятное на английском языке.
Заведовал показом высокий черноволосый парень по фамилии Чарушев. Когда кто-то подходил к компьютеру ближе, чем на один метр, он орал: «Руки оторву!»
На компьютере была установлена операционная система Виндоуз ХP, и, когда Лапин посадил его в первый ряд, чтобы он не потерялся за спинами старших мальчиков в глубине класса, Васечка увидел, как Чарушев нагнулся над клавиатурой и набрал на ней пароль 12345. Потом они смотрели клип Рианны.
Если кто-то начинал пыхтеть или смеяться, Лапин вставал со своего места и пристально смотрел на нарушителя спокойствия. Но обычно — те три раза, что Васечка на них присутствовал — просмотры проходили в спокойной обстановке с аплодисментами в тех местах, которые особенно нравились мальчикам и Лапину, это все равно было лучше, чем ничего не делать.
В каждом клипе Рианна сидела в ванне и плавала в море, в этом было что-то успокаивающее. Лапин сказал Васечке, что их поведут мыться на следующей неделе. Душевых в их корпусе не было.
Но Васечка знал, что на следующей неделе его не должно быть в этом лагере. Он понял, что, если останется в лагере, то пробудет здесь все свою жизнь, поедая манную кашу, чистя лук и смотрят клипы с Рианной, пока не придет время поступать в институт. Поступление в институт Васечка видел как некую границу жизни, за которой начиналась неизвестность. Хотя, возможно, в институте его ждет то же самое, что и здесь. В груди его появлялась робкая надежда, что отец и мать заберут его отсюда, но клетчатая сумка говорила об обратном. Слезы начинали градом катиться по его щекам, когда он думал об этом. Он ничего не сделал, а они предали его. Они предали его.
На четвертый день пребывания в лагере Васечка одним из последних выходил из комнаты отдыха, Лапин выключил свет, захлопнул дверь, но не закрыл её на ключ, а поспешил вниз по лестнице. Васечка замедлил шаг, подождав, пока остальные спустятся в свои комнаты, развернулся и зашел в темную комнату отдыха. Три раза наткнувшись на стоявшие на пути стулья, Васечка нащупал клавиатуру и набрал на ней 12345 и написал на очнувшемся ото сна компьютере в комментариях к видео Рианны:
помогите я в лагере факел меня мучаат вася кузичок 10 лет мой дедушка полковни Сер.огородников
Так быстро Васечка еще никогда не печатал в своей жизни.
Когда он вышел из комнаты отдыха, Яхонтов и парень, чью фамилию Васечка не мог запомнить из-за ее простоты: Петров или Иванов, стояли напротив двери и посмотрели на него сверху вниз.
— Ты что делал там, мохнатка?
Васечка замер. Он мужчина, он мужчина. Он взял ответственность за чужую жизнь.
— Хотел еще посмотреть на Рианну.
— Посмотрел?
— Нет.
Яхонтов ударил Васечку рукой по голове.
— Иди уже к себе, дебил. Нас всех накажут из-за тебя.
Лапин поднялся с первого этажа. Он был очень бледен (даже бледнее своей обычной бледности) и держался за живот.
— Что вы тут столпились? Марш в комнаты.
Мальчики неохотно побрели по коридору, только Васечка стоял, не шелохнувшись.
— Тебя это тоже касается, Огородников!
Васечка не спал ночью, ожидая, когда наказание настигнет его, но, когда из коридора раздались быстрые шаги, они приближались и приближались, пока темная фигура не оказалась у его кровати, он зажмурился.
Мощные грубые руки стащили его с кровати и, волоча по полу, вытащили в коридор. Чарушев наклонился над Васечкой и ударил его кулаком по голове, потом ладонью накрыл рот.
— Ты совсем сдурел, мохнатка? Ты понял, что ты сделал!
Пальцы Чарушева крепко держали Васечку, он чувствовал, как от руки остро пахнет сигаретами.
— Рианна — это все, что у нас есть, карликовая тварь. Уже куча народа залайкало твой коммент. Если Лапин увидит, что ты трогал его аккаунт, нас всех отправят в последнюю комнату. Знаешь, что там?
Васечка замотал головой.
— Никто не знает. Потому что оттуда не возвращаются.
Чарушев приподнял Васечку, а затем с силой ударил об пол. Стук был глухой, линолеум заглушал удар. Он проделал это несколько раз, не переставая зажимать рот плачущего Васечки рукой. Васечка почувствовал металлический вкус крови у себя во рту.
— Не бей его, — шепнул Абасов, выглянув из комнаты.
— Чего-о?
— Слишком сильно не бей. Его родоки работают в газпроме.
— И что?
— Пришлют гостинцы.
На следующий день под присмотром Чарушева и Яхонтова, Васечка дрожащей рукой написал письмо маме.
Дорогая мама.
Приветы тебе из лагеря. У меня все хорошо. Мне нравится тут. Я познакомился с классными ребятами. Мы хорошо проводим время.
Пришли пожалуйста.
4 кг бананов
4 кг апельснов
3 кг яблок
помидоры, огурцы
сухарики кириешки три пакетика
кока кола четыре бутылки
пепси кола четыре бутылки
шоколадок неск. Штук
зефир одна упаковка
мое лего (любое)
Скучаю по тебе
Твой Кирилл
Яхонтов и Абасов долго спорили, стоит ли включать энергетик ягуар в список. Васечка не знал, что это такое. В итоге Чарушев решил, что ягуар все равно отберут при просмотре гостинцев и мама Васечки явно поймет, что что-то тут не так.
— Такую тяжелую посылку нам никогда не пришлют, — вздохнул Яхонтов.
— Ничё. Газпром не обеднеет. Захотят накормить газпромика — пришлют, как миленькие. Да, газпромик?
Васечка ничего им не ответил. Они вчетвером сидели за облезлым столом в крытой беседке, куда их, по просьбе Чарушева, отпустили прогуляться после обеда. Шёл мелкий дождь.
Васечка не знал своего точного адреса, он знал только, что они живут рядом с метро «Полежаевская» на Хорошевском шоссе, а дедушка живет рядом с метро «Сокол».
Когда пришло время писать адрес на конверте, Васечка увидел перед собой служителя музея из комнаты допроса, сказавшего, что нужно переступить через себя и бросить вызов рутине и банальности.
«Хорошевское шоссе, дом 11, корпус 1, квартира 112,» — написал Васечка на конверте убористым детским почерком. Он не пошел с остальными лущить лук, сказав, что ему надо в туалет. Васечка вернулся в комнату, где они спали, достал из-под кровати клетчатую сумку с вещами и надел под пижаму кофту и водолазку, а под пижамные штаны ненавистные колготки. Он завис, раздумывая, надеть ему куртку или нет, но в итоге оставил ее, решив, что синий цвет куртки выдаст его, когда он будет идти по территории лагеря.
Готовый к тому, что его накажут и отправят в последнюю комнату, Васечка направился к воротам лагеря. Дорога к воротам лежала в отдалении от главных маршрутов от корпусов к столовой и швейным мастерским, закрытая к тому же рядом невысоких елочек. До самых ворот ему не встретился ни один инструктор и ни один мальчик.
Ворота были закрыты. Тяжелая ржавая цепь стягивала два металлических щита ворот, кривых и ржавых. В одном из них была проделана когда-то белая, а теперь желто-белая дверь в ржавых пятнах, закрытая на толстую блестящую щеколду, похожую на щеколду из школьного туалета, увеличенную в пятьдесят раз.
Васечка потянул за щеколду и попытался открыть дверь, но она не поддалась. Ему пришлось встать на цыпочки, вытянуться и дернуть изо всех сил, но щеколда едва заметно двинулась с места. После пятой попытки у Васечки горели руки. Он немного поплакал. Кажется, скоро пойдет дождь.
На шестнадцатый раз он, держась за щеколду, уперся ногами в железную дверь. Щеколда поддалась, Васечка ободрал кожу на руках и упал, больно стукнувшись о землю. Он толкнул дверь наружу и перелез через порог. Впервые за четыре дня оказался за пределами лагеря и смотрел на асфальтированную дорогу, уходившую петлей за стену глухого елового леса.
Пока он шел по асфальтированной дороге через лес, Васечка успел подумать о многих вещах, но мысли появлялись и исчезали в его голове, как движущийся экран компьютерной игры. Он представлял, как машина с Лапиным и Будановским нагоняет его, как они хватают его за шкирку и засовывают в машину, привозят обратно и отправляют в последнюю комнату. Он шел по краешку дороги, дрожал и представлял эти ужасные вещи. Его сердце подпрыгивало к горлу, а потом приземлялось обратно в районе живота.
Через сорок минут пути впереди показались дачные домики, скоро Васечка шёл по посыпанной песком обочине мимо зеленых деревенских заборов. Он дошел до широкой дороги, которую не сразу смог перейти из-за большого количества машин. Он поднял глаза наверх и увидел на бетонном столбе табличку «ж/д станция».
В электричке Васечка сел напротив беззубого деда с белой тележкой и ущипнул себя за руку, когда двери закрылись и они поехали обратно в Москву.
Консьержка впустила Васечку в подъезд, сказав, что Сеня уже дома и заметив, что он странно одет. Дверь долго не открывали. Васечка не убирал пальца с кнопки звонка, пока за дверью не раздался голос брата: «Достал уже!»
Васечка хотел броситься брату на шею, но, открыв дверь, тот дал ему затрещину, втащил в квартиру, а потом быстро закрыл дверь.
— Явился — не запылился, — сказал Сеня зло.
Дыхание Васечки перехватило — от гнева и испуга и очередного предательства.
— Меня били! — он мог больше не сдерживаться и зарыдал. — Кормили манкой…
— Йорканый бабай! Кормили манкой! Нюня! Тебя отправили в лагерь — ты там двух дней не смог продержаться! Как это называется?! Нюня бесхребетная — вот ты кто!
Васечка понял, что все уже известно, и продолжал рыдать, размазывая слезы по лицу. Как же так, как же так, он ни в чем не виноват.
— Дед уже едет. Ты подвел его, Вася.
— Я-я… я-я… — Васечка захлебывался слезами.
— Тебе надо было просто побыть в лагере две недели во время каникул! Что, так сложно?! Пытали тебя там?
— Меня били!!
— Ну так дай сдачи! Не будь уже соплей!
От предательства брата Васечка обессилел, он прижался к стене, а потом съехал по ней и сел на стоящую в прихожей обувь.
— Не сиди на обуви, — сказал Сеня.
— Меня били…
Внезапно Васечка понял, что не сможет объяснить, что произошло с ним в лагере, потому что хотя каждая минута его пребывания там — каждая ложка манной каши, каждый удар тапком — были вытатуированы на корке его памяти, лицо Абасова, родинка мальчика с родинкой, душащие его руки Чарушева, рассказать о них он не сможет никогда и никому.
Сеня покачал головой. Он был одет в белую футболку и черные джинсы, рукава футболки были закатаны, чтобы открыть на обозрение его гибкие мускулистые бицепсы.
— Били, били… Что я не был в этом лагере? Был. Это обычный лагерь. Как все. Просто не надо быть нюней.
Слова брата ударили его, как тапок Яхонтова увеличенный до размеров входной двери.
— Ты был там? Ты был в музее! В музее инородных тел…
— Инородных тел… ну ты скажешь тоже. Был. — Сеня наклонился к нему, по его лицу прошла легкая судорога. — Был в музее. И, как видишь, не развалился.
— И… и… в комнате допроса?
— И в комнате допроса. И в стрелковой комнате. И в лагере. А ты, нюня, сразу расклеился. Тьфу на тебя. И деду теперь за тебя отдуваться.
— А… уже… что…
— Да! Уже! Иди уже прими душ, от тебя несет. Видеть тебя не хочу, — с этими словами Сеня ушел на кухню.
Васечка прислонился к стене и начал гладить её рукой. Слезы душили его.
— И слезь уже с обуви!!
Уже позже Васечка не мог вспомнить, как начался разговор с дедом, когда он пришёл. Васечка помыл голову, а потом мокрый и горячий, завернутый в полотенце, пришел на кухню, выпил два стакана молока и съел два апельсина с цедрой. Он рыгнул и подумал, что у него случится заворот кишок и он умрет. Но уже через секунду он сидел напротив деда, одетый и причесанный.
— Васенька! Вася… — сказал дедушка тяжелым, тяжелым голосом. — Ну как же ты не понимаешь! Жизнь — это… такая тяжелая ноша, внуча. Это Сцилла и Харибда.
— Кто?
— Чудовище из этих… из мифов. Если не съешь ты, съедят тебя. Это твой единственный шанс выжить. Посмотри на себя! Ты слабый, как стручок. Что из тебя может вырасти? Ты не можешь даже постоять за себя! Мать рассказывала — ты водишься только с девчонками, у тебя даже нет друзей-пацанов….
— Они придурки, — буркнул Васечка.
— Ты, как твой папаша бесполезный, позволяешь уже сейчас бабам командовать собой! Я этого не допущу! Только лагерь сделает из тебя человека! Разве ты сейчас человек?! Ты — головешка! Человека надо вытесать!
— Но они мучааают меня, дедушка! Они не кормят меня и бьют! Что я сделал!
— Терпи! Терпи, внуча! Это твой шанс! Ну чего же ты убег оттуда…
— У них только гречка из еды.
— В мое время и этого не было. Терпи, внуча.
— Они отправят меня в последнюю комнату?
— Куда?
— Оттуда никто не возвращается.
— Это тебе начальство сказало?
— Нет, Чарушев.
— Он дурит тебя, дурная башка. Не давай дурилам себя обдурить. Никто с тобой ничего не сделает. Ты Огородников, ты мой внук! Но ты должен научиться постоять за себя!
— Дедушка… тогда в музее… он… он…
«Он умер?» — хотел спросить Васечка, но понял, что никогда не сможет произнести этих слов. Даже слезы не помогут ему в этом.
Дедушка встал, опираясь на трость.
— Ты взял ответственность за чужую жизнь, сынок. Ты мужчина, внуча. Ты мужчина теперь — и обратного пути нет.
По дороге в лагерь, куда дедушка отвез его на машине, они не разговаривали. Васечка надел куртку поверх серой пижамы. Лапин и Будовицкий встретили его у ворот лагеря. Он вручил каждому из них, как научил дедушка, по маленькому пузырьку егермейстера. Они отдали дедушке честь. За то, что Васечка подарил им пузырьки, они разрешили ему пронести на территорию лагеря пластиковый пакет с гостинцами. Дедушка купил по его просьбе бананов, апельсинов и две бутылки кока-колы.
Когда Лапин провел его в комнату, одиннадцать пар глаз съедали его.
Васечка поставил желтый пластиковый пакет в центре комнаты и сел на свою застеленную кем-то другим кровать.
— Гостинцыыы! — заорал Абасов. — И поднялась короткая битва за бананы и апельсины. За несколько минут от кока-колы не осталось ни глотка. Самым младшим, как обычно, ничего не досталось, и они недовольно смотрели на Васечку.
— Ну с возвращением, мохнатка! — сказал Абасов и ударил Васечку тапком по голове, но чуть легче, чем обычно.
— А меня скоро заберут, — сказал мальчик с родинкой, высовываясь со своей кровати и впервые за все время улыбнулся Васечке.
— А газпромика отправят в последнюю комнату, — сказал Яхонтов и все расхохотались.
На следующий день, когда все отправили лущить лук, Будовицкий остановил Васечку и отвел его в соседний корпус. Они поднялись на второй этаж. Будовицкий остановился перед дверью без таблички и постучал. Подождав некоторое время, хотя никакого ответа с другой стороны не последовало, он открыл дверь и громко сказал, не проходя в кабинет.
— Огородников, по вашему требованию.
Он втолкнул Васечку внутрь и закрыл за ним дверь.
Васечка оказался стоящим на ковре в светлом кабинете, обитом по периметру лакированными деревянными панелями. Из окна было видно серое небо и лес. В центре стоял деревянный стол, за ним сидел немолодой мужчина с морщинистым лицом и писал что-то в блокноте. Закончив, он посмотрел на Васечку.
— Ну привет, — сказал он зычным низким голосом.
— Здравствуйте, — сказал Васечка, как всегда стесняясь своего слишком тонкого голоса.
— Знаешь, кто я?
Васечка покачал головой.
— Я главный тут.
Васечка кивнул.
— Знаешь, зачем ты тут?
— Ч-чтобы с-стать че-еловеком…
— Нет, зачем я вызвал тебя к себе?
Васечка покачал головой.
— Отвечай: да или нет.
— Нет.
— Никто не сбегает из исправительно-трудового лагеря «Факел». Никто и никогда. Я хотел посмотреть на тебя. — он сложил руки перед собой. — Посмотрел.
Минутная стрелка часов на стене сместилась на одно деление, из часов раздался сухой щелчок.
— Некоторые думают, что если у них есть благодетели и высокие фамилии, то им позволено больше, чем остальным. Может, за стенами этого лагеря — да. Но не в исправительно-трудовом лагере «Факел».
Васечка смотрел на начальника лагеря и не мог понять, кого он ему напоминает. Его лицо было одновременно очень белым — ломким, бледным — и очень черным — волосы волной лежали на его голове, как слой крема для обуви.
— Ты думаешь, что здесь все так просто организовано. Такие, как ты и твой дед, никогда не ценят чужой труд, чужое усилие. Воспитанники, с которыми ты провел несколько дней — это преступники, безотцовщина, наркоманы и ублюдки. Но у нас они превратились в нормальных людей. Это то, чем мы занимаемся. Дисциплина и труд превращает ублюдка в нормального человека.
Васечка подумал: «Это не так».
— Сегодня среда. В субботу тебя отправят в кабинет 113. Некоторые наши воспитанники называют его «последней комнатой». Тебе не нужно об этом ничего знать, кроме одного: оттуда не возвращаются. Это терминальная комната. Ты нарушил распорядок лагеря, бежал за его стены, как крыса, и будешь наказан, как крыса. Готовься. Готовься морально. Это все. Свободен.
Начальник лагеря отвернулся, ожидая, что Васечка выйдет, но Васечка от страха потерял дар речи и описался. Увидев это, начальник лагеря сморщился, пробормотал: «Да что ж такое с вами со всеми», — и нажал какую-то потайную кнопку.
Будовицкий влетел в кабинет, отдал честь начальнику лагеря и вывел Васечку в коридор.
3. Кирилл
Два дня Васечка провел в лихорадке. Он не мог лущить лук, его постоянно рвало. Он не мог даже произнести слова «последняя комната». От тошноты и бессонницы под глазами у него появились синяки зеленого цвета.
Лапин разрешил ему не идти на ужин с остальными.
— Только жрачку переведешь, — сказал он, вздохнув. — Лежи уж. Бегун.
Лапин и Будовицкий стали звать его «бегун» после побега.
Мальчик с родинкой тоже не пошел в столовую и собирал вещи. У него была одна маленькая черная сумка: он постоянно пересобирал её. Выкладывал все вещи и складывал обратно.
— Меня завтра заберут, — объяснил он Васечке. — В последний день не полагается обед и ужин, только завтрак.
Васечка снова начал плакать.
— Не плачь. — сказал мальчик с родинкой. — Здесь не так уж и плохо. В прошлом году я был в лагере «Металлист» — там кормили только раз в день, иногда тухлятиной, и все парни были отчаянные. Одной ночью все мои вещи изрезали в клочки, я так проходил две недели в рванье, пока не сшил себе новую форму.
— Ты умеешь шить?
Это так поразило Васечку, что он перестал плакать.
— Конечно. А куда деваться. — Мальчик с родинкой обнял свою сумку и сел с ней на кровать. — Я — Кирилл. — сказал он.
Васечка резко поднялся на кровати и от движения на несколько секунд потерял сознание — он упал на твердую ватную подушку, раскинул руки и раскрыл глаза. Он тяжело дышал.
— Странно, что тебя не отправили в последнюю комнату. — сказал Кирилл. — Ты везунчик.
Перед тем, как мальчики легли спать, Васечка подошел к Абасову.
— Есть закурить? — спросил Васечка.
— Мал ты больно для закурить. Иди.
— Одна сигарета и зажигалка — и в следующем гостинце будет ягуар.
— Мал больно. Иди отсюда.
Плача, Васечка пошел к своей кровати.
— Чего Абызыч такой злой, — сказал Яхонтов, встав у изголовья Васечкиной кровати. — Мохнатка, хочешь курнуть? Три баночки ягуара. — Он засунул Васечке под подушку мятую сморщенную сигарету. — Не будет — выдеру розгой тебя.
— А зажигалка?
— Я тебе не Сорос. — Он стукнул Васечку тапком по голове. — Розгой выдеру! — Яхонтов хихикнул.
Ночью Васечка не сомкнул глаз. Он зажимал сигарету в руке и перекладывал в другую, когда ему казалось, что ладонь слишком сильно вспотела.
Утром, умываясь, Васечка посмотрел на свое лицо — бумажное, с тяжелыми синяками под глазами, а следом — на улыбающегося самому себе Кириллу с родинкой. Его пронзил ужас, от которого у него подкосились ноги и Васечка ударился подбородком о раковину: Кирилл бредит, никого не забирают отсюда — и его не заберут. Васечку снова начала бить мелкая дрожь, Кирилл помог ему подняться: они умывались последними, потому что старшие мальчики не пускали их к раковинам, и последними приходили на завтрак, рискуя схлопотать замечание. Васечка снова заплакал.
— Не будь нюней, — сказал Кирилл. — Все нормально будет.
— Не будет, — сказал Васечка сквозь слезы. — Уже не будет нормально.
Во всей силой, которая оставалась в его истощенном, две ночи не спавшем теле, он схватил Кирилла за голову и ударил её о раковину несколько раз. Пошла кровь, Кирилл упал на холодный кафельный пол. Васечка несколько раз ударил его кулаком в лицо, а потом дважды, как Чарушев проделал с ним несколько дней назад, поднял и уронил голову Кирилла на пол. Из носа Кирилла сильно пошла кровь. Он потерял сознание. Надрываясь от тяжести, Васечка затащил Кирилла в крайнюю кабинку, где не работал смыв унитаза и всегда плавало чье-то говно.
Полотенцем Васечка вытер кровь с рук и в раковине, а потом пошел на завтрак.
Васечка знал, что Лапин и Будовицкий могут придти за ним в любой момент.
— Опоздавший, — сказал молодой инструктор по фамилии Алексеев. — Замечание.
Васечка не взял подноса и не сел завтракать с остальными, но зашел в кухню и сел перед тазом лущить лук.
— Рано еще, — сказала полная повариха в фартуке. — Есть иди.
Васечка ей ничего не ответил, и она оставила его в покое. Воспользовавшись моментом, когда она не смотрела на него, Васечка открыл ящик стола и стащил коробок со спичками.
Заполучив спички, он почистил лук еще несколько минут, а потом вскочил и выбежал из кухни.
— Ишь ты, — сказала повариха недовольно.
Заметив, как Васечка идет по проходу между рядами, Алексеев свистнул и сказал громко.
— Опоздавший, отставить хождение по залу!
Сложив руки по швам, наклонившись чуть вперед и глядя в пол, Васечка мелкими шажками подошел к Алексееву и тихим голосом сказал.
— Инструктор, меня сегодня забирают. Мой последний день. Можно я пойду собирать вещи?
— Чего? — Алексеев строго наказывал мальчиков, боясь, что ослабление дисциплины вызовет беспорядок в их рядах. — Чего приперся тогда? В последний день не кормят.
Васечка виновато склонил голову.
— Последний мой день…
— Отставить нытье! Иди собирай вещи.
Мальчики, вытянув шеи, наблюдали, как Васечка мелкими шагами идет к выходу.
Вернувшись к себе в корпус, Васечка дрожащими руками вытащил из кровати сморщенную сигарету и побежал к умывальникам. Спички одна за другой не хотели зажигаться и ломались в его дрожащих руках. Наконец, ему удалось зажечь одну спичку, но она тут же погасла. Он не сдавался. Двадцатой спичкой ему удалось зажечь сигарету. Он сделал несколько затяжек, не втягивая дым, давая сигарете как следует разгореться. Васечка выпрямился. В зеркале он увидел себя. Он зажал сигарету средним, указательным и большим пальцами и, глядя на свое отражение, затушил её о свое лицо — рядом с левым глазом.
Васечка вдавил тлеющий окурок в свое лицо, затем бросил его на пол и, не в силах терпеть боль, застонал.
— Огородников! — Лапин вошел в умывальную. На нем были черные блестящие сапоги. — Что здесь происходит? Что за срань?
— Меня сегодня за-абирают! — ответил сквозь плач, Васечка.
Лапин посмотрел на разбросанные спички и сигарету, потом на плачущего Васечку.
— Что у тебя с лицом? Опять тебе досталось… Эх, Огородников, — сказал Лапин с сочувствием. — Перед смертью не надышишься… Что же ты не поймешь…
— Меня сегодня забирают! — повторил Васечка настойчиво чуть громче.
— Хватит нести чушь. Пошли.
Они вышли из корпуса. Из-за облаков вышло солнце, и Лапин, будучи в приподнятом настроении, сказал.
— Какой денек. Уже совсем весна пришла.
— Меня сегодня забирают… — повторил Васечка.
— Кукушка у тебя уже поехала, Огородников.
Навстречу им, залитый солнцем, шел щурящийся Будовицкий.
— Родители приехали за Гутниковым. Ты видел его? На завтраке его не было.
— За мной приехали! — заорал Васечка и сорвался с места. — Мама! Мама!
— Куда?! — сказал Лапин, но Васечка был проворнее и выскользнул из расставленных рук инструкторов.
Он побежал мимо елочек вверх к воротам лагеря. Лапин и Будовицкий побежали следом.
Васечка вышел на финишную прямую к воротам и увидел около них инструктора по зарядке в спортивном костюме (он никогда не носил шерстяную форму) и незнакомую женщину со светлыми волосами. В этот момент длинные руки Будовицкого схватили его и подняли в воздух. Васечка не успел перевести дух, как понял, что они уже возвращаются назад.
Он закричал.
— Мама! Мама! — Васечка орал с той же силой, с какой разговаривал его дедушка — чтобы услышал весь лагерь, чтобы услышал даже лес.
— Притормози, — сказал Лапин. — Они идут сюда. Маленький засранец.
Хорошее настроение Лапина исчезло.
— Только пикни у меня. Опусти его.
Будовицкий поставил Васечку на землю.
— Что это у вас тут такие крики? — сказал инструктор по зарядке, когда они с женщиной приблизились к воспитателям с Васечкой.
— Да, вот кое-кто перевозбудился.
— Мама, мама! — Васечка дернулся к женщине, но Будовицкий держал его железной хваткой, и Васечка рухнул на землю, лицом об асфальт.
— Маленький мой, — вскрикнула женщина и кинулась к нему. — Что же вы делаете? — сказала она, обращаясь к Будовицкому. — Ему же больно!
Будовицкий разжал пальцы и выпустил Васечку. Васечка вскочил и прижался к женщине.
Она была одета в белую юбку до колен и джинсовую куртку. От нее пахло жвачкой и духами.
«Это моя мама. Это она», — сказал себе Васечка и заплакал.
— Что с тобой? Боже мой, что с твоим лицом? Что это? Ожог?
Вдруг Лапин хлопнул себя ладонью по лбу, отчего женщина, Будовицкий и инструктор подняли на него глаза.
— Ё-мое… — сказал Лапин, вытирая лицо рукой.
— Забери меня… Мама, забери меня! — Не унимался Васечка.
— Но это не… — Начал Будовицкий, но Лапин резко перебил его.
— Отставить!
— Ну что, гражданка, ваш ребенок — забирайте. Сходи — принести его вещички.
— Но это же…
— Сходи. За. Его. Вещами. — сказал Лапин, делая микро-паузы после каждого слова. Он зло посмотрел на Будовицкого — тот повиновался.
— Господи, Кирюшенка, ты так изменился! Что же они сделали с тобой!
— Они мучили меня, мама! — сказал Васечка.
— Они?! Вот они! Эти люди?…
— Мальчики…
— Я так этого не оставлю. — Она встала и острым взглядом оглядела Лапина и инструктора по зарядке, который смотрел на Васечку круглыми непонимающими глазами. — О него кто-то затушил сигарету! Ожог еще не зажил! Как вам можно доверять работу с детьми!!
— Гражданочка, у нас тут не санаторий. Всякое случается. Пацан, обидевший вашего сына, уже наказан. Сейчас вещички его принесут — и езжайте. Мы что могли, уже для него сделали.
— Я так этого не оставлю!
— Да-да, конечно… — Лапин убрал руки за спину и сказал. — Всего наилучшего. До свидания.
— Я это так не оставлю! — крикнула женщина.
На асфальтированной дорожке появился Будовицкий с маленькой черной сумкой в руке.
— Боже, как ты изменился. Боже, как ты изменился, — шептала женщина, прижимая его стриженную голову — всех мальчиков накануне коротко подстригли — к себе. — Но почему? Почему, Кирюшенька, почему…
Кирилла душил запах ее духов, слишком сладкий, слишком искусственный, он рывком отклонился от нее и прижался лбом к холодному стеклу. Он зажмурился, чтобы не дать слезам потечь по щекам. Он заплачет, когда окажется в новом доме — не раньше, он дал зарок. Кирилл прикусил язык, чтобы не зарыдать, но слезы уже выступили у него на глазах, предатели, ничтожества. Сколько можно плакать, сколько он уже шел у их на поводу. Он сглотнул слезы, почувствовав их соль у себя на языке.
— Я теперь другой человек, мама, — сказал он. — Совсем другой человек.
В этот момент вспышка желтых окон проносящейся мимо электрички — прочь от них, в противоположном направлении — ослепила его и Кирилл понял: вот оно, о чем говорил дед. Он смог то, чего не смогли остальные. Чего не смог даже Арсений. Он готов войти в последнюю комнату. Его уже ничто не испугает.
Он перехитрил их всех, сделал их. Он готов к служению. Прежняя его жизнь потеряна безвозвратно.
Электричка исчезла, чернота залила запотевшее от его дыхания стекло. Кирилл начал сдавленно, всхлипывая, рыдать, когда мама потянула его обратно к себе, обняла и накрыла рукой.