«Я спала, в коридоре зажегся свет. Кто-то пришел, но кто это мог быть? Я сопротивлялась вторжению движения и света, удерживала на себе сон, зная, что это он, не отпускала его, темнота заволокла зрение. Мама разбудила меня. В коридоре горел свет. Он очень узкий, очень длинный, этот коридор. Дверь в квартиру была открыта. Что произошло? Постарайся не пугаться, сказала мама, я сразу же испугалась. Мы не одни. Узкий коридор заставлен шкафами, значит, он вполовину уже своей нормальной узости. Кто-то вторгся в нашу квартиру. Движение и свет, от которых я пыталась спрятаться. Я смотрю на маму, но боковым зрением, ее лицо ускользает от меня. Темный силуэт за стеклом двери в большую комнату. Это сон, он должен закончиться, говорю я себе, а мое тело начинает замерзать от страха. Могу я убежать через приоткрытую дверь? Не могу, он уже стоит передо мной. Мужчина в желтом плаще. Или с желтым чемоданчиком. Что-то желтое на нем. У него непримечательное лицо, очки, седые волосы, кажется, борода. Перечисляя его черты, я как будто обретаю власть на его присутствием, но это обман. Он вторгся в нашу квартиру. Он протягивает мне бритву. Он не боится, что у меня в руке бритва. Это не станок, а маленькая пластинка с острыми краями. Вырежи слово на ее руке, говорит он мне. В этот момент я просыпаюсь».
Вы не знаете, что это за слово? спрашивает психолог.
Я представляю, как бритва надрезает кожу. Это выше моих сил. В этот момент я всегда просыпаюсь.
Вы должны выяснить, что это за слово, Наталья. Это ключ к пониманию вашего сна.
Да, знаю, говорит Наташа и вздыхает, но я… в общем, я не могу.
Это всегда одна и та комната?
Да, это коридор нашей старой квартиры. Бежевые полосатые обои…
Но вы видите это? Как вы режете буквы на руке матери?
Иногда я вижу руку, на которой уже вырезаны буквы. Но как режу… нет, я этого не вижу.
Я выпишу вам тразодон, таблетка перед сном, пропьете две недели. Если почувствуете повышение уровня тревожности в течение дня — примите таблетку феназепама. Но не больше одной в день. Они уже у вас есть. На сегодня все. Увидимся в следующий четверг.
Тебе надо сменить психиаторшу, что это ваще такое? — сказала я Наташе. Это был наш третий разговор о ее сне на этой неделе. — Она даже не спросила тебя, как часто тебе это снится.
Я сказала, что это возвращаюшийся сон.
Повторяющийся.
Какая разница.
Нет такого слова «возвращающийся сон».
Это словосочетание, а не слово.
Мы помолчали. Я не стала ей напоминать, что у нее было в школе по русскому.
Оксана сказала, что мне надо сходить на тренажер сна.
Оксана училась с нами в одной школе в параллельном классе. Она ходила к астропсихологу и верила, что чакру, как лобовое стекло в автомобиле, можно почистить. Пару месяцев назад она заявила, что не будет со мной общаться, пока я не избавлюсь от своей токсичности. Скатертью дорожка.
Я выдержала паузу, прежде чем сказать.
Тренажер сна? Натали, они обе гестаповки. Что Оксана, что твоя психологиня. Зачем выписывать триттико? Чтобы ты 12 часов не могла выбраться из этого кошмара?
Я должна узнать это слово.
Но что это тебе даст? Вдруг это полная бессмыслица? Вдруг там будет… не знаю, «собака»? Или твое имя?
Я должна его узнать. Оксана сказала, что мне надо пойти на тренажер сопровождаемого сна.
Я почувствовала, как в воздухе запахло жженой бумагой.
Это еще что за хрень?
Вас вводят в состояние искусственного сна, и вы видите один и тот же сон.
Это вообще возможно?
Какие-то датчики прикрепляют, стимулируют кору головного мозга…
Датчики?
Я пришлю тебе ссылку на статью в википедии.
Я поняла, что за этим последует, но все равно сопротивлялась.
Оксана пойдет с тобой на эту.. на сессию сопровождаемого сна?
Она в Нижнем Новгороде.
Сколько стоит эта процедура?
Наташа замялась, она наклонилась, на экране осталась только половина ее лица.
Лучше тебе не знать.
Утром я нашла в холодильнике морковь, покрытую влажными пятнами черной плесени. Я не помнила, когда ее покупала. В «Пятерочке» не было моих любимых обезжиренных сырков. Я собирала знаки, запрещавшие мне участвовать в сеансе сопровождаемого сна, но в пять вечера доехала до Новослободской и поднялась на третий этаж дома 21 по Новослободской улице. Равнодушная девушка в шапочке и медицинской маске указала мне на корзинку с бахилами. На этаже клиники все было белым и больничным и не внушало мне доверия. Наташа лежала на койке, застеленной белой простыней. На ее голове был проволочный шлем с присосками. Рядом стояла койка в прозрачном пластиковом чехле.
— Пациентка Семенова к процедуре готова, — крикнула равнодушная девушка из регистратуры в коридор.
Глаза Наташи открылись и посмотрели на меня.
Я села на соседнюю койку.
— Слава богу, я не знаю, сколько стоит это разводилово.
Вошел врач. Это был мужчина роста ниже среднего, как и девушка из регистратуры, в шапочке и медицинской маске.
— Пациентка Семенова? — обратился он ко мне.
— Вот она, — я кивнула в сторону Наташи.
— А вы, значит, сопровождающий?
— Сопровождающая, да.
— А что это вы еще не подготовлены?
— Я готова морально, — пошутила я.
— У вас был анафилактический шок?
— Не знаю, нет.
— Вы чувствительны к мерцающему свету?
— Не знаю… Наверное, нет.
Вошла медсестра без медицинской маски. В руках у нее был еще один сетчатый шлем с присосками.
— Меня зовут Ишмаилов Олег Викторович. Я анастезиолог и инсомнолог, занимаюсь проблемами сна уже восемь лет, — внезапно представился врач. Я лежала на койке со шлемом на голове, как и Наташа. Шлем сдавливал голову и оказался очень тяжелым, несмотря на то, что выглядел совершенно невесомым. — Сегодня я буду ассистировать вам, Семенова Наталья Владимировна и…, — он подмигнул мне, — сопровождающая, на сеансе сна с сопровождением. Сейчас вы немного подышите ксеноном, и начнем сеанс. Я буду наблюдать за происходящем из соседней компьютерной комнаты.
— А… э-э…
— Есть вопросы?
Говорить в шлеме было чертовски неудобно.
— Откуда вы знаете, что она увидит тот самый сон?
Врач-имсомнолог посмотрел на меня уничижительно и ответил без симпатии в голосе.
— Если Наталья Владимировна в течение недели следовала нашей памятке подготовки к сопровождаемому сну, проблем не должно возникнуть. Еще вопросы?
— А если начнется… Ну то есть, если… Это же кошмар… кошмарный сон…
— Если мы фиксируем резкое изменение мозговой активности, сон тут же прерывается. Еще вопросы?
— Мы можем оказаться в моем сне?
Глаза доктора Ишмаилова устремились к потолку.
— Сопровождающая… — он посмотрел в карту, — Макарова. Вы — акцептор, а не донор сна, ваши сны никто не потревожит. Давайте, приступаем.
Он подмигнул Наташе и вышел из палаты. Зашла медсестра с кислородными масками, свет начал медленно гаснуть.
Только в этот момент, когда резиновые края кислородной маски коснулись моего лица, я поняла, что, возможно, это не шутки, что все, над чем я смеялась, сейчас окажется внутри моей головы, а я окажусь на старой квартире Семеновой в узком коридоре с кремовыми обоями, с человеком, который будет пытать нас.
Глаза врача были бледно-голубые, как кусочек льда на фотографии.
Меня охватил холодный парализующий ужас, когда я почувствовала, что теряю сознание.
Я засыпала.
В Екатерининском парке на всех скамейках сидели пары мужчин брутального или потрепанного вида. В пруду не было уток. После одного круга по парку мы нашли свободную скамейку. Мороженое таяло. Голова болела от проволки шлема. Говорить не хотелось. В рту оставался какой-то железный привкус.
Наташа выглядела расстроенной. Я боялась, как бы потрепанные мужики с других скамеек не начали к нам приставать. У меня не было сил поддержать ее. Я сказала.
— Теперь тебе легче. Когда ты знаешь.
Она покачала головой.
— Но зато ты знаешь. Цель достигнута.
— У меня едет крыша, или здесь кроме нас только одни стремные хачи?
Ее рука с мороженым немного дрожала.
— Мужики около выхода вроде похожи на таджиков.
— Просто бесит, как они нас облизывают взглядом. Я, блин, человек, а не кусок мяса.
Наташа встала и выбросила недоеденное мороженое в урну.
— Пошли отсюда, — сказала она. — Все бесит.
На Селезневской я спросила ее.
— Ты не хочешь мне сказать, что это было за слово?
Наташа резко развернулась.
— Если все это с самого начала причиняло тебе дискомфорт, тебе надо было сразу об этом сказать! Сразу!
Она резко перешла на другую сторону улицы и ускорила шаг.
Тебе не надо было просить меня заходить в сон, где тебя пытает мужчина с бритвой, хотела сказать я, но не стала ее догонять.
Я проснулась на старой квартире Семеновой. Все было так, как всегда. Свет был включен в коридоре. Оттуда доносилась какая-то возня. Я встала и ударилась ногой о тумбочку. Семенова спала в своей постели, накрывшись полотенцем. Ковер на стене, телефон над головой Семеновой. Все серое, как ночь. Я прошла в коридор. Режущий желтый свет, кремовые обои. Маленькая женщина, мать Семеновой, упиралась руками в дверь, пытаясь ее закрыть, чьи-то руки толкали с другой стороны. Мне стало страшно. Я могла бы прийти ей на помощь, вместо этого я вошла на кухню и закрыла за собой дверь. Стол был уставлен маленькими эмалированными тазами. Зачем? Я открыла окно. Там была ночь, детская площадка, одиноко горевшее окно в доме напротив. Я села на подоконник, свесила ноги. Вечерняя прохлада, гофрированная желтая крыша балкона этажом ниже. Это ведь сон? Я закрыла глаза и скользнула вниз.
Я открыла глаза уже на улице. Я шла мимо припаркованных у тротуара машин. Было тихо. Ночь. Я шла по тропинке мимо детского сада, снова мимо домов. Везде были натыканы дома, я узнавала грибочки и песочницы, серые ржавые столбы с веревками, где можно было вешать белье. В 14-этажных домах редкие окна горели оранжевым и желтым. Луны не было, звезд не было. Я могла оглянуться, чтобы посмотреть, горит ли свет в квартире Семеновой. Наверное, она уже проснулась и мужчина, вломившийся в их квартиру, протягивает ей бритву, чтобы она вырезала слово на руке матери.
Слово.
Я остановилась. За оградой детского сада стоял серый гриб-мухомор. Я уже проходила мимо него. В каждом детском саду есть гриб-мухомор, сказала я себе, но не может быть, чтобы шляпка мухомора была отломана в одном и том же месте. Я четко помнила белеющий гипсовый след на грибе. Я пошла дальше мимо машин и домов, чтобы рядом со следующим детским садом увидеть тот же самый отколотый мухомор.
«Какой короткий сон», — подумала я.
Семенова обиделась на меня за то, что я бросила их с матерью разбираться самим с маньяком с бритвой, после того, как мне было многократно объяснено, что моя задача — молча наблюдать, какое слово будет вырезано на руке. Неделю она не разговаривала со мной, потом начала отправлять мне сообщения, словно вообще ничего не произошло.
Я спросила ее, не хочет ли она назвать мне слово, из-за которого был весь сыр-бор.
«Я не хочу больше поднимать эту тему», — последовал ответ.
Что же это за слово? Одно слово может объяснить, почему тебе регулярно снится, как кто-то вламывается к тебе в дом и пытает тебя?
Я не могла в это поверить.
Мы увиделись с Наташей только спустя две с половиной недели. Она сказала, пойдем в кино. Я не хотела. Она настаивала. Я все равно не пошла. Она подкараулила меня около работы, когда я выходила из офиса. Она сказала, что просто шла мимо. Это была очевидная ложь.
Боже мой, Маша. Что с тобой?
Я зевнула, посмотрела на нее.
Ты слышала, что я сказала?
Я еще раз зевнула.
Я что-то не высыпаюсь последнее время.
Ты выглядишь, как мертвец. Господи, прости, даже мертвецы выглядят лучше.
Красная рука из пианино высосала из меня все силы…
Это даже не смешно. Что с тобой происходит?
Она скороговоркой произнесла то, что могло быть извинением за то, что она втянула меня в свой сон с бритвой. Я попыталась прокрутить в голове ее слова и голос, которым она их произнесла, но что-то не получалось. Я сказала.
Что-то я не высыпаюсь…
Ты была у врача?
Что-то я…
Ты можешь сказать что-нибудь еще? Тебя надо госпитализировать.
Кажется, в этот момент я села на тротуар.
Очень хочется спать.
Каждую ночь со времени сеанса на Новослободской, 21 я проходила между ночным детским садом и припаркованными машинами. Иногда я проходила через прутья ограды и могла потрогать скол на шапке мухомора. Иногда я ходила по катку, покрытому ржавой теннисной глиной. Ночью она, как и все вокруг, как мои руки, была серой.
Я просыпалась по будильнику в восемь утра с ощущением, что я не спала ни минуты. Несколько раз я падала лицом на клавиатуру, перед всевидящим оком таблице в экселе, которую мне предстояло анализировать и экстраполировать. Шеф сказал, что мне надо взять отпуск. Я сказала, что я что-то не высыпаюсь последнее время. Отпуск за свой счет, сказал шеф. Одно слово может решить все проблемы, сказала я, надо только его узнать, Семенова узнала. Чтобы через две недели вы были, как огурчик, Макарова, сказал шеф. Это был конец аудиенции.
У меня не было выбора кроме как вернуться в квартиру. Матери и Семеновой там естественно уже не было. Я чувствовала это. Теперь это был мой сон. Я поднималась по лестнице. Они жили на пятом этаже. Дверь была открыта. Мужчина в желтом плаще стоял перед лифтами. Глаза его были серые, даже темно-серые.
Я вошла в квартиру. Коридор был покрыт какой-то странной пылью, как будто на половик вытряхнули содержимое пылесоса. Я зашла на кухню. На плите кипел борщ, крышка подпрыгивала под ударами рыжей жидкости изнутри. Я машинально потянулась за фартуком и выключила плиту. Когда я обернулась, мужчина в желтом плаще сидел за столом. Я поставила перед ним тарелку и налила борща.
Я проснулась и дошла до туалета. На кухне я нагнулась над краном, чтобы налить себе в рот немного воды. Я спала без перерывов четыре дня. Наверное, мне надо что-нибудь поесть, подумала я. Я вытянула руки перед собой и положила голову на стол. Клеенка приятно холодила кожу.
Мужчина в желтом плаще съел борщ и сидел напротив пустой тарелки.
«Хотите еще борща?» — сказала я, подумав, что это самый дипломатичный ход для установления контакта.
Он молчал. Он достал из портфеля нож и положил напротив меня.
Я начала замерзать.
«Зачем вы мучаете меня?» — спросила я дрожащим голосом. Внезапно я заметила, что дрожит не только мой голос, но я вся, мои руки, мои колени.
Лицо мужчины выгнулось безумным образом, но напомнило мне лицо шефа, когда он сказал мне, что уволит, если я не возьму отпуск за свой счет.
«Почему вы мучаете меня? — говорила я трясущимся тонким голоском. Я взяла нож в руку. — Почему вы не скажете мне слово… вы же знаете его… Почему вы не скажете…»
«Слово!» — рявкнул мужчина в желтом плаще, и я очнулась. Форточка захлопнулась. Мои руки безвольно лежали на столе, чуть дрожа. На лице отпечатался узор клеенки — розочки и листики.
Я ожидала увидеть кровь на своей руке, но она была мокрой от воды.
Я закрыла глаза.
Мужчина в желтом плаще остался в клетчатой рубашке. Тарелка с борщом исчезла. Он снова достал из портфеля нож.
Нет никакой загадки.
Нет никакого слова.
Никто не спасет меня.
Он протянул мне нож.
«Пойду закрою дверь», — сказала я.
Я встала, на ходу сняла фартук и спокойно прошла мимо него, по коридору, через дверь, он все так же стоял перед лифтами в желтом плаще, со своими серыми неподвижными глазами, я побежала по лестнице, быстрее и быстрее, на улицу, где зажглись звезды и луна, их свет озарил сколы всех мухоморов, спины всех припаркованных машин. Я иду по мокрому темному асфальту во свете тысячи горящих окон, я иду, пока не начинается новая улица, а за ней парк, а за ней река, за ней то, чего я еще не знаю.
О, это долгий сон.